аком  только  в
Глебовой  машинописи.  Он  вспомнил,  как  в  школе лазил  в словарь,  чтобы
перевести  эпиграф  к "Остановке в пустыне":  Men  must endure.  Как это оно
получается  --  "Люди  должны   терпеть"  или  "должны  выдержать  испытание
временем"?  А он  свое  испытание  выдержал?  И потом еще: Ripeness is  all.
"Готовность -- это все". Был ли он готов к тому, что случилось?
     Только  сейчас, просматривая уже пожелтевшие страницы, Абрамов заметил,
как много среди стихов посмертных посвящений. Гроб  на  лафете, лошади круп.
Впервые прочитав  это  стихотворение, он  еще  удивился,  что  Бродский  так
неплохо относился  к маршалу Жукову.  Для самого  Абрамова все, связанное  с
прошедшей войной,  было пропагандой; особенно --  если исходило от  русских.
Однажды  Вольфсон  сказал,  что Хаусхоффер,  по его мнению,  куда интереснее
маршала Жукова. Абрамов склонен был согласиться, хотя ни тогда, ни сейчас не
знал,  кто  такой  Хаусхоффер. Видимо,  какой-то нацистский  генерал,  не то
благополучно сбежавший в Латинскую Америку, не то двинувший лыжи в сибирских
снегах.
     Абрамов  отложил машинопись.  Сгусток пустоты, который он ощущал внутри
последние дни, был непереносим. Трудно поверить, что Миши больше нет. Как же
так получилось? Где он ошибся?
     Абрамов  включил  сотовый и набрал номер,  который который  месяц назад
дала ему Марина. На этот раз она сняла трубку.
     Открыв дверь, Глеб услышал, как Абрамов говорит кому-то:
     -- Если б я знал, кто меня подставил, я бы мог еще отыграть назад...
     Абрамов стоял  босиком  на  коврике у окна,  прижимая к  уху  массивную
трубку сотового телефона.
     -- Привет,  -- махнул он  Глебу и сказал в  трубку: -- Вот Глеб Аникеев
тебе привет передает. Да, хорошо, я ему тоже. -- И рассоединился.
     -- Ты это с кем? -- удивился Глеб.
     Абрамов на секунду замялся.
     -- Неважно.
     Глеб пожал плечами и прошел с сумками на кухню.
     -- Как поминки? -- спросил Абрамов.
     --  Тебя вспоминали,  --  ответил Глеб и запнулся.  -- То  есть я хотел
сказать...
     -- Нормально, нормально, -- Абрамов открыл принесенную Глебом водку. --
Кругом столько мертвых, я уже сам не уверен, что жив.
     -- В каком смысле -- много?
     --  Ну, -- Абрамов разлил водку по хрустальным рюмкам, -- бабушка твоя,
Мишка, Чак опять-таки.
     --  Чак слишком давно умер. -- Глеб прикрыл куском черного хлеба третью
рюмку. -- Ты еще дедушку моего вспомни.
     -- О нет, -- ответил Абрамов. -- Чак теперь живее всех живых. Просто за
ноги хватает.
     -- В смысле?
     -- Неважно, -- Абрамов поднял рюмку. -- Лучше давай их всех помянем.
     Они  выпили не чокаясь. Рюмка  водки мягко легла на  выпитое днем. Глеб
выпивал не часто, но сегодня  был  как раз такой день: у Ирки его отпустило,
наконец, после третьей  рюмки и, когда Светка говорила тост,  он  понял, что
слезы так и текут у него по лицу.
     -- Я тут  поесть  принес, --  сказал он. -- Хлеб, колбаса, "Виолу"  вот
купил.
     --  Это хорошо,  -- Абрамов  намазал хлеб "Виолой"  и  откусил  большой
кусок. -- Ностальгическая  вещь, мажорская  закуска моей молодости.  Чак это
все  любил. Финский сервелат, сыр "Виола",  что там еще было?  Красная икра,
балык, язык. -- Он налил  еще и не дожидаясь Глеба выпил. -- Знаешь,  как  я
себя чувствую? Как Банионис в "Солярисе", буквально.
     Они  посмотрели "Солярис"  едва ли ни  на  самом  последнем  московском
сеансе.  Было  уже  ясно,  что Тарковский  остался на  Западе, и  фильмы  не
сегодня-завтра исчезнут из проката. "Солярис" показывали в каком-то клубе на
окраине, Вольфсон  заранее  ездил  покупать билеты,  и пошли всей компанией:
Абрамов, Чак, Вольфсон, Глеб, Маринка и Оксана. Так получилось, что места им
достались в  разных концах зала: два и  четыре. Глеб сел  рядом с Оксаной  и
весь сеанс пытался набраться смелости и  взять  ее за руку.  Возможно, от ее
близости,  от  смутного   профиля  в  полутьме  у  него  осталось   какое-то
удивительно нежное воспоминание о фильме. Но  сюжет он почти забыл, в память
врезался только  эпизод, когда Наталья Бондарчук корчится в судорогах, выпив
жидкого кислорода, и  ее грудь выступает под платьем.  Он тогда почувствовал
возбуждение и одновременно  стыд, что испытывает  возбуждение, сидя  рядом с
Оксаной.  Отдернул  руку  с  общего подлокотника  и больше  не  отрывался от
экрана.
     -- Знаешь, -- продолжал Абрамов, снова наполняя рюмки, --  почему я  не
подхожу к телефону?
     -- Он же не работает, -- сказал Глеб.
     -- К  сотовому телефону, -- с интонацией "повторяю для дубовых" пояснил
Абрамов.
     -- Я тебе, кстати, зарядку принес, -- сказал Глеб.
     Они снова выпили.
     -- Я не знал, что ты знаком с Крутицким, -- сказал Глеб.
     -- Ну! -- ответил Абрамов, -- а ты Влада откуда?
     --  В  Хрустальном встречал. Он  собирался,  кажется, не  то  в  студию
Шварцера, не то в журнал Шаневича инвестировать, но, похоже, передумал.
     -- Экспансия, всегда экспансия, -- Абрамов посмотрел, много ли осталось
в бутылке. -- Я  бы с этой мелочью и возиться не стал. Смешные же деньги!  Я
бы их полгода назад просто купил на корню.
     -- Полгода назад их еще не было, -- заметил Глеб.
     -- А сейчас денег нет, -- пьяно засмеялся Абрамов, -- но это хуйня, что
их нет. Думаешь,  я  из-за денег не подхожу к телефону? Боюсь, что меня люди
ВэЭна  будут  искать? Хуй-то, пусть ищут.  Я  не  поэтому. Я боюсь, что Ирка
позвонит.  Что я  ей  скажу? Что ее  Мишка  умер, потому что  мне  до зарезу
понадобилось  десять  штук грина,  а на  личном  счету  было  с гулькин хуй,
пятьсот зеленых от силы?
     -- Там же не десятка, ты говорил -- поллимона?
     -- А,  это потом поллимона, а  началось -- с десятки. Точка бифуркации,
знаешь?  Малое возмущение,  большой эффект. Я десятку выдернул как раз перед
зарплатой, так  получилось. Мне перед ребятами было неудобно, и  я свинтил с
Иркой в дом отдыха этот ебаный. Сотовый отключил, чтоб не  дергали  -- когда
деньги, когда деньги. Ну, вот все и просрал.
     -- А был бы ты в Москве, что бы изменилось?
     -- Я бы просек. Ты не  понимаешь, я бы просек, что дело нечисто. Светка
мне все рассказала. Дура, конечно, набитая, сама же видела -- что-то не так.
Я  бы  все  остановил, а  Емеля --  не  решился.  Я бы и сейчас, может,  все
переиграл,  если бы только знал  -- кто. Понимаешь, в чем  дело? Мне  теперь
никто не поможет, потому что я всегда был не  такой, как они, сечешь? Не был
в их нетворке, понимаешь?
     -- В каком нетворке?
     --  Ну,  в одной  тусовке,  в  этой  сети  неформальной.  Я  же  не  из
комсомольских активистов, не из этих юных ленинцев. Не ебал их комсомольских
блядей по школам комсомольского актива,  не ебал их платных блядей по баням.
Я  и сейчас денег на выборах не делаю -- в  отличие от остальных. Впрочем, я
сейчас уже вообще денег не делаю.
     Абрамов разлил последние капли водки.
     -- Но я тебе все равно скажу: я получил по заслугам. Расплатился сполна
за свои грехи. Жалко, Мишку зацепило.
     -- За какие грехи? -- не понял Глеб.
     -- За старые грехи, Глебушка, за очень старые.
     И Абрамов  посмотрел  так,  будто Глеб тоже  знает, о чем речь,  но  по
какому-то капризу притворяется, что не в курсе.

Глава десятая
     -- Слушай, Андрей, -- спросил  Глеб, -- а правда, что Крутицкий  уже не
хочет в Тимову студию инвестировать?
     -- А  с чего ты... --  Андрей смотрел в  экран,  двигая мышкой и лениво
тыча в клавиатуру.
     -- Он мне сам  сказал. Я вчера его встретил --  ну, на похоронах общего
знакомого, и он сказал, что это все детский сад.
     -- Детский сад, -- повторил Андрей.  -- Тим еще доживет до собственного
дома в Лондоне, поверь мне. И карлики начинали с малого.
     Глеб кивнул  и вернулся  к  "Вечерним  нетям". Арсен писал  эти выпуски
еженедельно,  сначала из Израиля, где жил, теперь -- из Москвы, куда приехал
на месяц.  Чайникам вроде Глеба Арсен объяснял, что такое IRC или  FTP,  чем
плохи Windows,  и  почему надо повесить на  хомяк голубую  ленточку  в  знак
протеста против решения Клинтона принять закон, ограничивающий свободу слова
в Интернете.  Интернет  -- это американская форма Самиздата, подумал Глеб, и
совершенно непонятно, как можно в  нем что-то ограничить. Без сомнения, будь
у американцев наш опыт борьбы за свободу, они бы никаких ленточек не вешали,
а  просто придумывали технические решения. Скажем, чтобы не было серверов, а
файлы  друг другу  пересылать напрямую. И не  по  почте, а по  какому-нибудь
специальному протоколу. Фиг бы тогда кого поймали.
     Когда  Глеб  оторвался от  экрана, Андрея уже не  было  в  офисе,  зато
появился Бен и миловидная невысокая блондинка. Глеб узнал ее по фотографии с
Бенова десктопа: это была жена Бена Катя Гусева. Она была дизайнером,  как и
Глеб, и  он  недоумевал,  почему  на работу взяли его, а  не Катю. Он быстро
нажал Alt-Tab, вызвав на экран CorelDraw с эскизами логотипа журнала.
     -- Вот, глянь, -- сказал он Бену, надеясь,  что Катя тоже  посмотрит и,
может быть, скажет что-нибудь ценное.
     --  Круто, --  оценил  Бен  и пошел  к  своему  столу,  а  Катя  начала
расспрашивать, какими эффектами Глеб пользовался.
     Они еще обсуждали дизайнерские дела, и тут в  комнату ворвался Шаневич,
за ним, бормоча  что-то утешительное,  вбежал  Андрей. Илья просто кипел  от
ярости.
     -- Ну, сознавайтесь! -- заревел он, -- Кто такая эта блядь Марусина?
     Разгневанный   Шаневич   походил   на  комического   Зевса-громовержца;
всклокоченная  борода  выглядела  сполохами рыжего  огня. Снежана хихикнула.
Шаневич развернулся к ней:
     -- Ты, что ли?
     -- Нет, Илья, ты что? -- испугалась девушка.  -- Я же ничего в  этом не
понимаю. Я... ты же знаешь, я по другой части.
     --  Да не баба это, -- сказал Бен. -- Я всегда говорил.  Мужик как пить
дать.
     -- Я из него бабу сделаю, если найду, -- рявкнул Шаневич и вышел.
     -- А что случилось-то? -- спросил Глеб.
     Шаневич позвонил  Крутицкому,  пояснил  Андрей, и Влад подтвердил,  что
пока замораживает все отношения с Шварцером, да  и с самим Шаневичем, потому
что ни того,  ни другого не считает серьезными партнерами. На вопрос,  в чем
дело, Влад  ответил, что нашел в Интернете статьи  какой-то девушки, которая
писала, что  Шварцер  фальсифицировал  свое портфолио.  Совершенно  неважно,
правда  ли это,  сказал Крутицкий,  но  серьезные  люди не  позволяют  таких
сливов.
     -- То есть эта девочка  кинула нас на пятьдесят  штук грина? --  сказал
Бен. -- Круто. Сила слова.
     -- Может, еще обойдется, -- сказала Катя, но Бен цыкнул на нее: "Хуй-то
обойдется", -- и она обиженно замолчала.
     С горя все пошли пить кофе. Глеб задержался, чтобы просмотреть почту, и
нашел письмо  от Снежаны. Он удивился  - к чему писать  письма, сидя в  двух
метрах от  адресата.  Снежана  спрашивала,  свободен  ли  Глеб  вечером.  Он
написал, что свободен, и пошел на кухню: ясное дело, пока Снежана пьет кофе,
ответ не придет.
     На кухне обсуждали Крутицкого.
     -- Странный чувак, -- говорил Бен. -- Такой весь из себя новый русский,
а запал на Нюру Степановну.
     -- Правда запал? -- спросил Глеб. Андрей сообщил, что несколько месяцев
назад,  когда  Нюра только  пришла в офис, была какая-то  пьянка.  Крутицкий
зашел  случайно, тоже  выпил  и потом весь вечер  просидел с Нюрой в уголке.
Ушли они вместе и с тех пор регулярно встречаются.
     -- Может, у него эдипов комплекс? -- предположила Катя.
     --  Какой эдипов комплекс? -- возмутился Бен. --  Выучила умных слов  и
туда же.
     --  Не, --  сказал Андрей, -- скорее, ему нравится, что  она такая. Все
бабы,  которых он по  работе знает,  небось, отрастили себе клыки и когти, а
тут что-то тихое, безопасное...
     --  Я  бы  с  Крутицким не могла,  --  сказала  Снежана,  --  он  такой
сладкий-сладкий... Я слышала, как он с Нюрой разговаривает. Называет ее "моя
мышка".
     -- Мышка -- это круто, -- сказал Бен.
     -- Ужас, -- сказала Снежана. -- По-моему, настоящая женщина должна быть
немного la famme fatale.
     Катя спросила, что  это такое, и  Снежана  объяснила, а заодно сообщила
всем,  что завтра у  нее день рожденья, и она собирается радикально изменить
имидж, но,  кстати, приглашает всех, часиков в  семь,  будет крутая тусовка,
она уже позвала интересных ребят, всем очень понравится. Тут выяснилось, что
все,  включая Шаневича, впервые  об этом слышат, Снежана  заныла,  что  Илья
обещал аж  полгода назад,  Шаневич, буркнул, чтоб они хотя бы сами за  собой
убирали, и все вернулись в офис.
     Через минуту Глеб получил от Снежаны письмо. Она предлагала поужинать в
"Рози О'Грэдис",  ирландском пабе неподалеку от редакции.  Это,  писала она,
самое  модное  в  Москве  место.  Там  собирается  вся  богема  и ирландские
дальнобойщики.  По пятницам  не  протолкнуться, но сегодня наверняка удастся
найти столик.

Глава одиннадцатая
     "Рози   О'Грэдис"   оказался   небольшим   людным   баром.  Блуждая   в
хитросплетении  московских переулков,  Глеб вдруг  наткнулся  на  московскую
матшколу, где училось множество его шапочных  приятелей и несколько уехавших
друзей.  Примыкавшая к школьному двору стена была сплошь покрыта дифирамбами
музыкальным   группам   и  цитатами  из  песен.  Некоторое   время  Глеб  их
рассматривал,  но среди  восхвалений "Гражданской  Обороны" так  и  не нашел
старого  лозунга  "Курянь  -- дрянь",  древнего символа  солидарности с  его
собственной школой.
     В "Рози О'Грэдис" было душно и накурено; под плакатом с кружкой темного
пива и надписью "Guinness as usual" двое седых мужчин говорили по-английски,
прихлебывая из кружек тот самый "гиннес"  с  постера. Снежана ждала Глеба за
маленьким столиком,  где  стояла  бутылка  "эвиана" и  два стакана: один  --
полный льда, другой пустой.
     --  Возьми мне белого вина, -- сказала Снежана вместо приветствия. Глеб
долго проталкивался к стойке, пытаясь докричаться до бармена. С бокалом вина
и маленькой кружкой "гиннеса" вернулся к Снежане.
     -- Зачем тебе лед? -- спросил он.
     --  Я в Америке привыкла пить воду со льдом.  Знаешь, как смешно: когда
приезжаешь,  полгода  просишь,  чтобы  дали  just  water,  no ice,  а  потом
возвращаешься в Европу  и все время  просишь  со льдом. Ну, и вообще, я  лед
люблю. И снег.
     -- Поэтому и сюда приехала? -- спросил Глеб.
     --  Нет, я  просто люблю здесь. --  Оглядев переполненную  комнату, она
добавила: -- Это самая анархистская страна в мире.
     Сегодня Снежана была совсем иной: тихая, спокойная, даже рассудительная
какая-то.
     -- А ты любишь анархию? -- спросил он.
     -- Я  не  верю в анархию,  -- ответила Снежана.  --  Просто все, что не
анархия -- то фашизм.
     И глянула заговорщицки. Глеб улыбнулся и кивнул.
     -- Я какая-то грустная сегодня, -- сказала Снежана. -- Старого приятеля
встретила.... Днем, в  метро. Рассказал, что мой парень -- ну,  помнишь, про
которого  я  рассказывала,  совсем  уже...  --  она  вздохнула.  --  Ну,  ты
понимаешь... герыч, все такое.
     -- Грустно, -- сказал Глеб.
     -- Я люблю своих любовников, -- сказала  Снежана. --  По-моему, они все
были клевые. Я бы хотела, чтобы они все друг с другом познакомились и знали,
что их связывает.
     Глеб  накрыл  ее руку  своей. Она не отдернула ладони,  но и не  подала
виду, что заметила его жест.
     -- Знаешь, есть  такая игра, -- оживилась  она. --  Посчитать,  сколько
рукопожатий  отделяет тебя  от какого-нибудь  великого человека.  Скажем,  я
знала парня,  который  однажды  на  парти познакомился  с  Ричардом  Эйвори.
Значит, от Тарантино меня отделяют  три рукопожатия, ну, а от Умы  Турман --
четыре.
     -- А меня -- пять, -- сказал  Глеб. Он подумал,  что эту игру наверняка
можно описать математической  моделью теории  графов, но,  по счастью, забыл
все,  что  когда-то  о  теории  графов  знал:   даже   школьную  задачу  про
кенигсбергские мосты вряд ли припомнит точно.
     -- Или меньше. Может, кто-то из  твоих друзей сам знает Тарантино. Но я
вот  думаю, что можно играть в такую же игру про  кто  с кем спит.  И  тогда
получится любовная сеть, которая весь мир окутывает, представляешь? Я думаю,
наверняка были исследования. Ну, из-за СПИДа и всего прочего.
     --  Ага,  --  сказал  Глеб,   отхлебывая  "гиннес".  --  Сложная  такая
структура. У любовников же могут быть общие любовницы.
     --  Более  того, --  прибавила Снежана,  -- любовницы  тоже  могут быть
любовницами между собой. О бисексуалах почему-то всегда забывают.
     -- А ты спишь с девушками? -- спросил Глеб.
     Снежана надула губки.
     --  Мне кажется, -- сказала она, --  вопрос имеет  смысл,  если  за ним
стоит реальное предложение.
     -- В смысле? -- не понял Глеб.
     -- Ну, если бы ты  был  девушкой. А поскольку ты не девушка  -- замнем.
Важно другое: эта сеть любовников, она как арапнет.
     -- Что?
     -- Ну, эта фигня, которую военные сделали. С которой Интернет начался.
     Пиво было  непривычным  на вкус,  но Глебу нравилось. Ему вообще  здесь
нравилось:  люди  больше не  раздражали. Никому  до  него дела нет,  но  все
доброжелательны и улыбаются.  Так,  вероятно, и должно быть в западном баре,
подумал Глеб.
     -- У них была такая  идея, -- объясняла  Снежана. --  Сделать сеть так,
что  если бомба попадет  в  один  узел,  вся сеть  не  вырубится.  Ну,  типа
компьютерная сеть  без  единого  центра. А потом это рассекретили и  сделали
Интернет. И я задумала "хрусталь" как такую же  сеть,  понимаешь? Как место,
где компьютерная сеть встречается с любовной.
     -- Я все хотел спросить, -- сказал Глеб. -- Что такое #xpyctal?
     -- Ну,  я же  говорю. Это канал на IRC, туда ходят только  те, с кем  я
спала. Ну, и я сама. А остальные вроде как о нем не знают. То есть знают, но
не ходят.
     Глеб  улыбнулся.  С  некоторым  запозданием  он  понял  шутки  Андрея и
Шаневича.
     -- И много там народу?
     --  Пока  не  очень. Я  хочу, чтоб  хотя  бы семь было.  Тогда  я  буду
Snowball, а вы -- seven dwarfs, как у Диснея.
     Она засмеялась. Вина в бокале становилось  меньше, и она превращалась в
прежнюю  Снежану. Глеб  пошел  за  следующим  бокалом,  на  этот раз уже  не
смущаясь. Когда у них с Таней  был роман, бары были такие, что заходить туда
не хотелось. А может, он просто был на десять лет моложе.
     -- А ты почему на канал не  приходишь?  -- спросила Снежана,  когда  он
вернулся.
     -- Ну, я как-то никогда не пользовался IRC.
     --  Все просто,  --  начала объяснять  Снежана,  -- ставишь  себе mIRC,
просишь кого-нибудь помочь ввести данные --  EFnet, канал я сказала. Короче,
разберешься -- и вперед. Главное, выбрать себе ник.
     -- А под своим именем нельзя?
     --  Нет, -- сказала  Снежана,  --  это у  меня правило.  Я хотела  всех
назвать, как гномов, но  они отказались. Я  и подумала -- а вдруг их  больше
семи будет? Так что теперь каждый сам себе выбирает. Я тебе сейчас расскажу,
кто там  есть.  --  Она  полезла  в  сумочку, порылась там,  потом  вывалила
содержимое  на стол. -- Смотри, сейчас  узнаешь  мою душу.  Слыхал же?  Душа
женщины -- то, что у нее в сумочке?
     Глеб кивнул и отпил "гиннес".
     --  Смотри,  -- сказала  Снежана,  --  вот  теперь  сумочка  пуста. Это
означает,  что душа по сути есть совокупность пустотных элементов. Пелевин у
китайцев вычитал, я знаю. -- Она засмеялась.  -- А раньше  моя душа  была...
Вот  --  еженедельником  с Golden Gate  Bridge, еще брелком  в  виде  статуи
Свободы, тушью для ресниц, губной помадой, ароматическими шариками для ванны
из  "Артиколи"  и безымянными  презервативами, числом два.  Важнее  всего --
презервативы. Знаешь, почему? Потому что в душе  девушки  всегда есть  место
любви! А ручки, ручки в душе девушки как раз и нет.
     -- У меня есть.
     -- О,  прекрасно. Тогда  смотри, -- она раскрыла блокнот  и  написала в
ст