айнем случае --  знакомых  знакомых.  В
Америке с проблемами идут в суд -- даже такие психопаты, как твоя Марина.
     Горский отсоединился, и Глеб повернулся к Андрею:
     -- Закончил, -- доложил он.
     -- Странное это дело,  -- сказал Андрей, -- находить  старых знакомых в
Сети. Я тоже как-то одноклассника нашел,  где-то в Австралии. Скучал по нему
много  лет, а  вот как нашел и стал переписываться, -- понял,  что мы  стали
совсем чужие.
     -- Вероятно,  было  бы тоже самое, если  б он  остался  дома, -- сказал
Глеб, вспомнив Феликса.
     --  Да, наверное, но я не об этом. Понимаешь, Интернет дает возможность
получить  ответы почти на  все вопросы, в какой-то момент  кажется  даже  --
вообще на все.  Где сейчас тот или этот, что еще снял какой-нибудь режиссер,
кому  принадлежит та или иная фраза...  ну, ты знаешь. И тут выясняется, что
вопрос, оставшийся без ответа, зачастую куда ценнее. Чистая потенциальность,
сеть возможностей.
     --  Я  понимаю,  --  сказал   Глеб,  вспомнив,  как  он  рисовал  схему
подозреваемых. Он и  предположить  не мог, что  убийцей  окажется девочка, с
которой он четыре года учился в одном классе.
     -- И тогда задача -- найти такой вопрос,  на который Интернет ответа не
дает,  -- продолжал Андрей. -- Чтобы это,  конечно, был не вопрос типа "Есть
ли  Бог?" или "Когда я умру?", а что-то  вроде "Что я делал, скажем, 22 июня
1984 года?"
     Хорошо, что я никому ничего не сказал, подумал Глеб. Даже  если Шаневич
знает,  что Марина  убийца, он  тоже  будет молчать. Для всех смерть Снежаны
останется несчастным  случаем. В  истории  русского Интернета  не  будет  ни
одного убийства.

     Как странно,  думал вечером Глеб, сеть  любовников, о которой  говорила
Снежана, оказалась куда больше, чем  можно было предположить. Она запуталась
в  ней словно муха --  и погибла. Марина спала с ней, спала со мной и Владом
Крутицким.  И  еще -- с Емелей. Может, даже с Абрамовым, хотя об  этом  я не
знаю. И спала с Чаком, даже родила от него ребенка. Абрамов и Емеля спали  с
Иркой,  а Снежана спала с Беном, Андреем  и мной.  Он вспомнил, как в  школе
вычерчивал схему отношений  в классе;  тогда казалось, что она закончена, но
потребовалось двенадцать  лет,  чтобы завязать на ней еще три-четыре узелка.
Когда-то  под  плексиглазовым  стеклом  на столе у  него лежала  карточка  с
цитатой из  Кортасара: "мы были как бы сплетены  в гирлянду". А на  обороте,
невидимое  никому, --  продолжение:  "позже  я понял,  что гирлянды бывают и
траурные". Сеть, которую Снежана пыталась соткать,  оказалась именно  такой,
траурной гирляндой на гроб Снежаны, на хрустальный гроб.
     Вольфсон прав: жизнь немногое может добавить  к тому, что мы поняли еще
в  школе.  Мы были  ранние циники, богатые  отцовскими  ошибками  и  крепкие
поздним  умом. Мы смеялись над  родителями  с их наивной верой в оттепель, в
возможность перемен к лучшему, в наступление коммунизма к  олимпийскому году
--  верой  не  просто  наивной, но и давнопрошедшей. Мы узнали  сладкий вкус
государственной  лжи и кислый, отдающий кровью, вкус частного предательства.
Почти  все мы увидели  смерть друга  раньше оргазма подруги.  Мы думали, что
лишены иллюзий и потому -- неуязвимы.
     Прошло  десятилетие.  Время  оказалось  не  застывшим,  но  подвижным и
ядовитым, как ртуть. Все, во что мы  не могли поверить, сбылось. Наша тайная
любовь стала телевизионной  пропагандой. Мы верили, что живем в несокрушимом
тоталитарном государстве,  и наша  вера  оказалась смешной  и  наивной,  как
вывернутая наизнанку родительская вера в грядущую жизнь при коммунизме.
     Теперь Глеб понимал, что история, случившаяся в десятом  классе, --  не
про  несовершеннолетних  диссидентов,  попавших  в  жернова системы,  а  про
юношескую ревность и подростковый суицид. История простая и скучная, хотя от
этого  --  не менее страшная.  Не было  никакого предательства, совершенного
Чаком,  никакого хитрого плана,  придуманного  Абрамовым. Были  перепуганные
родители, пытавшиеся спасти сына, и возомнивший себя богом шестнадцатилетний
мальчишка, принимавший ответственность за то, в чем  вовсе  не был  виновен.
Удивительно, как много лет Феликс и Абрамов прожили, уверенные, что все было
именно так, как примерещилось им на выпускном.
     Глеб  взял сумку и  вышел в  прихожую.  Краем глаза он  видел  стол, за
которым  сидела  Марина. Он вспомнил, как она  говорила, что  после Емелиной
смерти испытывала только  тоску. Ни ненависти, ни злобы, ни  страха. Все эти
чувства, неизменные атрибуты трагедии, остались в прошлом. Вместе с  верой в
коварство  Абрамова и  подростковым чувством  справедливости,  Марина долгие
годы  хранила  в себе эту  трагедию,  словно  застряв  в том возрасте, когда
впервые почувствовала внутри  себя движение другого живого существа. Слишком
поздно она поняла, что время трагедий кончилось.
     Теперь Глеб знал,  почему не стал  мстить за Снежану.  Как бы он ее  ни
любил, у  него  тоже  оставалась одна тоска.  Он  закрыл  за  собой дверь и,
спускаясь  вниз по  лестнице,  на минутку задержался  около того места,  где
месяц назад лежало Снежанино тело. Это место ничем не отличалось от других.
     На стене по-прежнему было написано БУДУ ПАГИБАТЬ МАЛОДЫМ. Глеб вспомнил
первую часть формулы и  подумал, что  жить быстро не получилось: жизнь снова
замедляется. Когда  за  его  спиной  с  ржавым  скрипом  захлопнулась  дверь
подъезда,  звук донесся,  точно  сквозь  вату.  Уличный воздух был плотным и
мутным, как вода на мелководье у общественного пляжа.


Эпилог

     После  выхода первого номера  журнала со странным названием Khrustal.ru
Глеб  покинул издательство "ШАН" и ушел верстать  один из глянцевых журналов
для   среднего  класса,  которых   развелось  видимо-невидимо.   Khrustal.ru
просуществовал  недолго  --  на бумаге  вышло  всего  три  номера,  которые,
впрочем, стали классикой. Первый, сверстанный Глебом, был продан в 2002 году
за  100  долларов  с он-лайн  аукциона "Молоток", -- впрочем,  все участники
проекта уже занимались другими делами.
     Шаневич,  устав совмещать  квартиру  с офисом, продал многокомнатную  в
Хрустальном  и купил  две квартиры  поменьше: в  одной  располагался офис, в
другой жил сам Шаневич. Вероятно, он скучал  по  прежним  безумным тусовкам,
потому  что  вскоре создал сеть  клубов и  ресторанов  в  хаотическом стиле,
который уже стал легендарным.
     Арсен,  переехав из  Иерусалима  в  Москву, создал  несколько проектов,
которые сделали  его  чуть ли не символом  русского Интернета. Деньги на них
выделил известный  политтехнолог Паульман, а дизайн разработал Тим  Шварцер.
Его студия процветала еще несколько лет, но дом  в Лондоне, который пророчил
Андрей, Шварцер так и не купил.
     Влад   Крутицкий   выполнил   свои   обещания  и   основал  собственную
Интернет-империю, которую  успешно использовал  в предвыборной компании 2000
года.  Пробудившаяся  в нем религиозность не помешала ему создать  несколько
анонимных сайтов, куда сливали компромат.
     Обо  всех  этих  людях  Глеб  читал  иногда  в  газетах  --  точнее,  в
он-лайновых  новостных лентах, со временем полностью заменивших ему бумажную
прессу и  телевизор. Иногда, сидя  у компьютера,  он загружал старый  mIRC и
заходил на канал #xpyctal,  будто надеясь найти там Снежану. Порой беседовал
с Горским,  последний раз --  уже по ICQ, убившему  старые  способы сетевого
общения.  Как-то  раз  Горский  сказал  ему,  что  недавно  понял: время  не
проходит,   как  принято  думать,  а  скапливается  где-то,  и  лежит   там,
аккумулируясь в разных предметах.
     Например,  в  групповой  фотографии, некогда сделанной  в  Хрустальном.
Иногда Глеб доставал ее и  подолгу всматривался в лицо Марины.  Она стояла у
самого края,  и лицо ее исказила рыбья оптика фотоаппарата.  Ни Вольфсон, ни
Феликс,  которым   он  показывал  снимок,  Марину   не  узнали.   Глядя   на
деформированные черты, Глеб тоже  не узнавал ни девочку, в которую  когда-то
было влюблено полкласса, ни женщину, с которой он однажды занимался любовью.
Лицо было искажено -- и потому  легко вычитать в нем ненависть, коварство  и
злобу, которые так хочется видеть в лице  убийцы. Но  Глеб хорошо помнил тот
день  и  твердо  знал: когда  фотограф нажимал  на  спуск,  Нюра всего  лишь
беспокоилась из-за отсутствия бумаги в факс-машине. Ничего более.
     Ни от нее,  ни от Абрамова больше не было вестей. Порой Глеб воображал,
как  она  со своим  Алешей живет где-то  за границей на  деньги,  украденные
Крутицким. Может, и самого  Абрамова давно  уже  нет в  живых.  Иногда  Глеб
думал, что Влад вполне мог убить Марину, чтобы замести следы. Может, она и в
последний  раз не сказала  всей правды.  Может, она все наврала. Может, там,
где она теперь, они встретились с Абрамовым, и его поцелуй,  в конце концов,
растопил ледяной кристалл ее сердца.
     Сервер,  где располагался подписной  лист  их класса,  однажды упал,  и
Вольфсон  не  стал его поднимать.  Выяснилось,  что им, в принципе, не о чем
говорить. Глеб снова растерял  одноклассников, и порой думал, что  не так уж
важно,  живы ли Абрамов и Марина, потому что  еще со  школьных  времен знал:
быть в  Америке  и  быть  мертвым -- почти  одно  и  то  же.  Интернетовские
bookmarks --  всего  лишь  закладки в Книге Мертвых, бесполезные, как старые
номера в телефонной книжке. Глеб больше никогда не звонил ни Свете, ни Ирке,
да и Оксану видел только один раз.
     Она снова прилетела в Москву через два года и почему-то сразу позвонила
Глебу.  Они  встретились  в  недавно  открывшемся кафе  у  Покровских ворот.
Рассматривая  стену, расписанную, вероятно, кем-то из старых Таниных друзей,
Глеб  меланхолически заметил,  что сегодня вторая годовщина Емелиной смерти.
По тому, как изменилось  лицо Оксаны, он понял, что Вольфсон так ей ничего и
не  передал.  Лишь  потом Глеб выяснил, что перед поездкой в аэропорт Валера
забыл посмотреть почту,  и сам узнал, когда Оксана уже  улетела на Восточное
побережье.
     Новость  о  смерти  Емели  два  года  лежала  замороженной  в  каких-то
неведомых пространствах -- то  ли в коллективной памяти  их класса, то  ли в
компьютерных  сетях,  размышлял Глеб,  сидя  в  кафе. Как  тысяча  девятьсот
восемьдесят четвертый год мертвым сном терпеливо спал в памяти Марины, чтобы
напомнить о себе через двенадцать лет.