рассуждения демагогией, а  Таня в  самом начале их совместной
жизни просто заявила:  если дома  будет твориться такое, она соберет вещи  и
уйдет,  потому  что ее как взрослую женщину  бесконечность не  интересует, а
интересует лишь конечный срок собственной жизни, которую глупо тратить на...
     Когда она излагала  это,  Глеб  довольно быстро перестал слушать -- как
отец переставал слушать  его самого, -- но  слова  про конечность жизни  ему
запомнились. Больше  они  об этом не спорили. Впрочем, через восемь лет Таня
все равно ушла, но привычка поддерживать минимальный порядок осталась.
     При виде Снежаны и Глеба Андрей поднялся.
     -- Привет, -- буркнул он. -- Типа, извини, что я не того еще.
     Он надел носки, поискал глазами кроссовки  -- те обнаружились в дальнем
углу.  Потом  поднял сумку,  и,  порывшись, достал контейнер  для контактных
линз.
     -- Ну ладно, Андрей -- сказала Снежана. -- Я пошла.
     -- Угу, -- сказал Андрей, а Глеб с улыбкой кивнул:
     -- Было очень приятно познакомиться.
     Снежана на секунду задержалась в дверях и ответила:
     -- Мне тоже.
     Обернулась, еще раз взглянула через плечо с полуулыбкой, и ушла. В этот
момент она чем-то напомнила ему Таню.
     -- Вот,  -- сказал Андрей, выливая в  рот остатки пива, -- теперь можно
как бы жить. Привет, -- и он протянул Глебу руку, -- я хоть вижу, с кем типа
говорю, а то без линз я слеп как крот.
     Глеб пожал руку и кивнул на матрас:
     -- А как же ты книжку читал?
     -- Я не читал, -- ответил Андрей, -- я вроде раздумывал, не почитать ли
мне книжку. Видеть ее для этого ни к чему.
     Глеб наконец рассмотрел обложку: что-то на английском, судя по картинке
-- фантастический роман. Названия он не понял.
     --  Я звонил  вчера,  -- сказал  Глеб. --  Мы  на  дне  рождения  Емели
познакомились.
     -- Да, я  помню, -- кивнул Андрей. -- А  Емеля -- это  Миша  Емельянов,
который нам бухгалтерию помогает делать, да?
     -- Да,  типа того, -- ответил Глеб. Ему и в голову никогда не приходило
узнавать, чем  заняты Абрамов и Емеля: бизнес --  он и  есть бизнес. Сегодня
бухучет, завтра -- ночной ларек. Во всяком случае, Глеб представлял это себе
именно так.
     -- Я тебе свои работы принес,  -- сказал он, доставая из рюкзака папку.
-- Посмотришь?
     -- Да, и типа кофе заодно.
     Кухня  была под стать  квартире  --  расшатанный стол, полная  раковина
грязной посуды и марш голодных  тараканов  по углам. Плита загажена так, что
проще купить новую, чем  отмыть эту. За столом сидели  двое. Бена Глеб узнал
по воротнику рубашки.  Со своей отвратительной памятью на лица  Глеб приучил
себя  запоминать  одежду.  Но беда  в  том, что  он и  одежду  запоминал  не
визуально,  а  формульно: высокий  воротник  плюс  блестящие  пуговицы  плюс
клешеные  джинсы. И при  этом мог забыть, что надо  бы  запомнить еще и цвет
рубашки.  Таню  это  раздражало  --  особенно когда выяснялось, что  Глеб не
замечает ни новой юбки, ни новых туфель.
     На   собеседнике  Бена   была   серая   футболка,   видневшаяся  сквозь
расстегнутый  ворот  клетчатой  фланелевой  рубашки. Возможно, из-за черной,
неровно  стриженной  бороды  он  напоминал  одновременно  еврея-талмудиста и
шестидесятника,  который  непонятно  как сохранился  молодым.  (Несмотря  на
огромное количество знакомых евреев, живых талмудистов Глеб никогда не видел
и представлял их по  какой-то комедии  с Луи де  Фюнесом, популярной в  годы
первых, еще полуподпольных видеопросмотров). А может, шестидесятники  и были
тайными талмудистами, просто тридцать  лет  назад никто не  мог  понять, что
борьба против длинных волос,  о которой столько рассказывали Глебу родители,
была формой религиозных войн.
     Давно  я  не  видел  столько  евреев  одновременно,  подумал  Глеб.  Он
чувствовал, что  вроде отпустившая  его апатия начинает возвращатся. Слишком
много  людей,  хотелось  вернуться  домой,  лечь  на  диван  и  смотреть  по
телевизору "Твин Пикс", "Санта-Барбару", или просто новости.
     Даже выключенный телевизор лучше необходимости общаться со всеми  этими
людьми.
     -- Ты зря тянешь, Ося. Локалка под энтями -- это рулез,  -- сказал Бен,
отрезая кусок сыра  длинным  ножом.  Липкую от  жира изоленту  на  рукоятке,
похоже, не отмыть уже никогда.
     -- Это  идеологический  вопрос,  --  ответил  клетчатый.  --  Тех,  кто
использует мастдай, я бы просто стерилизовал на месте.
     Андрей взял грязную тряпку и вытер стол.
     -- Я понимаю, -- сказал он, -- типа  феминизм, но что девушки вообще не
убирают -- это нормально, да?
     Бен, улыбнулся Глебу, как старому знакомому, и вернулся к разговору:
     --  Хорошо,  --  сказал  он, -- монополия,  нечестная  конкуренция, все
круто.  У меня самого Нетоскоп всюду стоит. Но ты, Ося, как сатанист, должен
оценить Гейтса. Три шестерки, все дела.
     Ося отхлебнул из чашки и пояснил:
     -- Я анархо-сатанист. И  к тому же, надо различать  подлинную и  мнимую
конспирологию. Можно найти "число зверя" в  словах "Уильям Гейтс третий" или
в названии Мелкософта, но любому понятно, чем Кроули отличается от Гейтса.
     Бен  сразу понравился  Глебу.  На него приятно было смотреть --  может,
потому что Бен все время улыбался. Эту способность Глеб занес в ту же ячейку
памяти, куда  чуть  раньше отправил  Бенову манеру одеваться.  Теперь он был
уверен, что легко Бена узнает. Глеб спросил его, чтобы запомнить голос:
     -- А как найти 666 в имени Гейтса?
     -- Проще простого, -- сказал Бен и радостно  улыбнулся Глебу. -- Каждой
букве поставить в соответствие цифру и просуммировать.
     -- Какую цифру?
     -- Да любую, -- сказал Ося, -- не в этом дело.
     И при этом отмахнулся от Глеба, точно от мухи.
     Андрей залил кипятком две ложки "нескафе" и раскрыл Глебову папку.
     -- Не  будем, типа, отвлекаться,  -- сказал он Глебу,  -- давай глянем,
что у тебя тут.
     -- Ты прав, Ося.  -- согласился Бен  (улыбка не сходила с его лица). --
Тут  дело в другом.  Виндоуз --  рулит  точно  также, как  рулит поп-музыка.
Воплощение софтверной попсни.
     -- Вырубить нахуй, -- отрезал Ося
     -- А вот и нет, -- воскликнул  Бен. --  Помнишь, ты мне объяснял: ЛаВей
говорил, что настоящий сатанизм -- не среди  блэк-металла или там сибирского
панка...
     -- ЛаВей не знал про сибирский панк, -- возразил Ося.
     -- И это не случайно! Потому что сибирский панк  --  это  уже не круто.
Это, собственно,  вообще не круто. Потому что  -- я  продолжаю  -- настоящий
сатанизм -- среди наиболее бездарных записей попсни. А ты не будешь спорить,
что Виндоуз -- прекрасный пример бездарной попсни.
     --  На  хуй,  --  сказал  Ося,  взмахом  руки  словно  отсекая от  себя
собеседника. --  ЛаВей  понимал  сатанизм довольно  примитивно. По  большому
счету,    это    несколько    вульгаризированное,    чтобы    не     сказать
христианизированное, кроулианство.
     -- Неплохо, -- сказал Андрей. -- А с чем ты работаешь?
     -- Ну, как  всегда. Когда-то  Вентура, Пэйдж Мэйкер,  а  теперь  Кварк,
конечно.  Плюс Фотошоп, если очень  надо картинку почистить,  Корел  еще. --
сказал Глеб,  соображая, что последний раз сидел за компьютером года полтора
назад, и надеясь, что ничего нового с тех пор не придумали.
     -- Нормально, -- сказал Андрей, и в  этот  момент в кухню вошел крупный
рыжебородый мужчина.
     -- Привет всем, -- буркнул он. -- Почему ни одна свинья не убрала после
вчерашнего? У меня здесь что, притон?
     --  Я вообще только пришел, -- сказал Бен, продолжая  улыбаться.  -- И,
по-моему, тут все круто.
     --  Понятно,  --  сказал  Шаневич.  --  Опять  придется Нюру Степановну
просить.
     Он почесал заросшую рыжим волосом грудь и только тут заметил Глеба
     -- Привет, -- и посмотрел вопросительно
     -- Это Глеб Аникеев, будет верстать журнал, --  пояснил Андрей.  -- Мне
его Миша Емельянов рекомендовал.
     -- Емельянов -- незаменимый  кладезь  ценных кадров, -- сказал Шаневич.
-- Жить он тоже тут будет?
     -- Нет, почему? -- удивился Глеб. -- У меня своя квартира есть.
     -- Тебе везет, --  зевнул  Илья. -- Я вот не  уверен, что могу про себя
это сказать.
     -- А ты свежие "Русы" читал? -- спросил Шаневича Бен.
     -- А что, опять Тимофею досталось?
     -- А то как же! У них там, похоже, газават.
     На пороге  появилась немолодая женщина с тусклым  лицом.  На  голове  -
пучок, в углу  рта  дымится  сигарета. Среди богемно-программистcкой тусовки
она  казалась  эпизодической  героиней фильмов  Эльдара  Рязанова,  случайно
попавшей в иное пространство и время.
     -- Илья, -- сказала она Шаневичу, -- к тебе Влад.
     -- Ага,  -- сказал Шаневич, -- иду. Нюра Степановна, сделайте нам кофе,
пожалуйста.
     Влад показался Глебу смутно знакомым -- плотный мужчина лет сорока. Его
золотые очки и дорогой костюм резко контрастировали с окружающим интерьером.
Влад с Ильей пожали друг другу руки и удалились в дверь слева от входа.
     --  Вот,  --  сказал Андрей, -- теперь, небось, надо тебе  экскурсию по
Хрустальному устроить?
     -- По кому?
     -- По Хрустальному -- ну, по квартире. Потому что -- проезд.
     В   прихожей  появилась   Нюра  Степановна  с  облупившимся  хохломским
подносом, где  стояли  две  разномастные  чашки кофе, треснувшая сахарница и
пепельница, в которой догорал окурок, чуть тронутый лиловатой помадой.
     -- Как видишь, -- продолжал Андрей, --  тут все как бы делится на жилую
и офисную  части.  Конечно, условно,  и все-таки. Вот мы  сейчас  уходим  из
жилой, а за прихожей начнется офисная.
     -- А кто живет в жилой? -- спросил Глеб
     -- Типа  кто угодно.  Сейчас  -- я, Снежана,  сам  Шаневич,  иногда  --
Муфаса,  иногда Ося, но  редко -- он  человек  семейный. Ты тоже можешь  тут
ночевать, если захочешь.
     -- А почему вы тут живете, а не дома?
     -- Потому что у нас нет дома, -- ответил Андрей. -- Я из Екатеринбурга,
Муфаса типа из Африки. Снежана как бы из Болгарии.
     -- Что значит -- как бы из Болгарии?
     -- Ну, типа, она болгарка. А приехала вроде из Калифорнии.
     -- А, -- кивнул  Глеб. Происходящее требовало чересчур  много сил и без
выяснения деталей.
     -- Офисная часть, -- продолжал Андрей, -- состоит из, собственно, офиса
и  кабинета  Шаневича. В предбаннике сидит Нюра  Степановна. На  ней деловая
корреспонденция,  звонки,  факсы,  ну  и типа  того. И еще она  смотрит, кто
входит, кто выходит -- дверь-то у нас не запирается.
     -- Может, проще замок вставить?
     Андрей махнул рукой.
     -- Кто  его будет  вставлять? К тому  же у нас как бы политика открытых
дверей. Шаневич говорит, это  себя окупает.  Вот, помню, Муфаса впервые  тут
появился,  вошел,  спросил Илью.  Ему сказали,  что Ильи нет, и  он  остался
ждать. Посидели, покурили,  через три часа пришел Шаневич, и выяснилось, что
Муфаса ошибся адресом, и ему был нужен другой Илья. Зато он потом нас свел с
"Мароккастами". Это такая московская команда негров-пидоров.
     --  В  каком смысле  --  пидоров? --  немного  обиженно  спросил  Глеб,
гордившийся отсутствием гомофобии.
     -- В  смысле  -- голубые, -- ответил  Андрей. -- Черные  голубые. Через
неделю играют в "Пропаганде". Это  такой  клуб  для  продвинутой молодежи. А
Шаневич,   кстати,  хочет  "Мароккастам"  и  "АукцЫону"  сделать  совместный
концерт.
     -- А Шаневич и концертами занимается?
     -- Мы тут типа всем занимаемся. Сейчас вот собираемся делать журнал про
Интернет.
     Офис  --  большая  комната, на  длинном  столе  вдоль  окон  --  четыре
компьютера. На экране одного Глеб рассмотрел картинку: миловидная блондинка,
невысокая, но полненькая, нерешительно улыбается на фоне башен Старой Праги.
В  отличие от всей квартиры в офисе царила  почти стерильная чистота -- если
не считать горы журналов у противоположной стены.
     -- Вот это будет твой, -- Андрей кивнул на один комп.
     -- Честно говоря, -- сознался  Глеб, -- я с Интернетом  не  очень... на
старой работе у меня только почта была.
     На самом деле,  Глеб не  работал уже полтора года, а почтой пользовался
пять раз в жизни, когда приходил  к Феликсу в институт послать  е-мэйл Тане,
когда  она первый раз уехала во Францию. Глеб тогда  еще не  подозревал, чем
все  кончится --  но уже  чувствовал приближение апатии.  Глеб хорошо помнил
первую  ночь без Тани: он вдруг понял, что последние восемь лет не спал один
ни разу. Ему было неуютно на большой пустой кровати, полночи он проворочался
и уснул только под утро.
     --  Ничего, обучишься, -- сказал Андрей, -- дело типа  нехитрое. Поверь
мне, через пять лет каждая домохозяйка будет серфить. Все просто: для  почты
есть Пегаска, там все понятно, а про Нетскейп я сейчас все объясню. Вот сюда
пишешь урел, вот  на  линк кликаешь мышкой и переходишь по  ссылке на другую
страницу. Гипертекст, знаешь?
     Глеб кивнул.
     -- А вот тут букмарки. Вносишь адреса,  куда часто ходишь,  чтоб руками
не набирать. Я винды  переустанавливал два дня назад, так что тут все чисто.
А, нет. Смотри, уже кто-то  типа попользовал, вот тебе и две  закладки есть:
"Марусины  русы" и Snowball Home Page. Хоум пэйдж,  хомяк по-нашему, --  это
такая страница, которую каждый себе может сам завести. Нормально?
     -- А что такое Snowball?
     -- Это  типа ник Снежаны. А  "Марусины  русы" --  это  такие заметки  о
русском Интернете. А Марусина -- это  как бы Маша Русина, хотя на самом деле
она не Маша, и не Русина.
     -- А кто?
     Андрей пожал плечами.
     -- Не знаю. И типа никто не знает. Шварцер удавился бы, чтоб ее найти.


Глава третья

     Удивительное  все-таки дело эти  старые песни. Вот раньше, когда слышал
Визбора,  всегда  думал  про Ирку,  а  недавно  поймал  себя на  мысли,  что
воображает Марину.  Хотя  какое  же  она лесное  солнышко, они же вдвоем и в
лесу-то ни разу не были.
     Михаил Емельянов, Глебов одноклассник, убавил громкость стереосистемы и
снова набрал телефон Виктора  Абрамова. Сотовый его бывшего одноклассника  и
нынешнего босса молчал уже три дня. А именно сейчас Абрамов нужен позарез.
     Дело  даже  не в  том, что сотрудники глухо  роптали, намекая,  что уже
неделю  назад  пора было  выплатить зарплату.  Все  знали,  что бизнес  есть
бизнес,  сегодня денег нет,  завтра есть, да  и задержки с выплатами  обычно
вполне переносимы: неделя, две -- не то, что  у бюджетников. Вот и в газетах
пишут: в провинции по полгода денег не платят. Как же там люди живут?  Емеля
готов был терпеливо разъяснять ситуацию всем вместе и каждому в отдельности,
но раз  от разу  сам он  злился все  больше: Абрамов приноровился уезжать  в
срочные деловые поездки,  едва наступало время платить. Всякий  раз  заверял
Емелю, что деньги придут  в банк буквально завтра, а потом проходила неделя,
и Абрамов как бы случайно возвращался как раз в тот день, когда нужная сумма
оказывалась на счету.  Емеля  был почти  уверен:  шеф с самого начала знает,
когда  можно  вернуться,  и  просто   перекладывает  на  Емелю  малоприятную
обязанность успокаивать недовольных сотрудников.
     Емеля открыл холодильник:  повеяло ледяной  пустотой.  Зима,  пустынная
зима. Белое  безмолвие. Все  стремится к теплу от  морозов  и вьюг. Одинокий
пакет  молока стоял,  как напоминание о Ирке.  Емеля вспомнил  звук льющейся
жидкости,  шуршание мюслей, белое море  в глубокой  тарелке, звяканье ложки,
женский голос. И вдруг вспомнил ту пятницу, и это ударило, словно впервые.
     Все сидели  и,  как всегда,  смотрели  "Белое  солнце пустыни". И вдруг
Емеля  перехватил  взгляд  карих  Ириных  глаз  из-под  длинных  ресниц,  не
предназначенный  ему взгляд через стол, туда, где  сидел  Абрамов. Оба сразу
поднялись, точно уже  давно  умели  двигаться  синхронно,  точно тела их так
притерлись  друг  к  другу,  что  несколько  метров  пространства  не  могли
разрушить эту связь. Продолжая глядеть на экран, где  Абдулла готовил первый
штурм, они направились  к двери и  словно бы лишь тогда заметили друг друга.
Абрамов  открыл дверь,  и Ирка  вышла,  пьяновато  покачивая  бедрами.  Юбка
колыхалась  чуть ниже круглых  коленок, цокот  каблуков по  кафельному  полу
заглушал  треск  суховского  пулемета и шепот  голосов,  повторявших  каждую
реплику.  Емеля механически  поднес стакан  к  губам, продолжая  смотреть на
закрытую дверь. Водка обожгла пищевод,  и Емеля почувствовал, что взгляд его
будто  отделился  от тела,  проник  сквозь  дверь  и поднялся по лестнице  к
курилке  возле единственного окна их полуподвального офиса.  Абрамов  и Ирка
стояли  рядом, и Емеля  внезапно почувствовал  на  губах  сухой,  обжигающий
поцелуй  и,  словно  он был  одновременно  мужчиной и  женщиной, ощутил  как
набухают  соски  под  купленным  в Вене  бюстгальтером.  Слышал  прерывистое
дыхание, Иркин  шепот  "Прекрати,  не сейчас". Вот  она  отстраняется, и еще
прерывающимся  голосом говорит: "Зажигалка есть?". Щелчок Zippo,  ментоловый
вкус  во рту, мужские пальцы сжимают грудь,  рука скользит по бедру. Оставь,
сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная  сигарета падает  на пол, тяжелый,
глубокий вздох  -- такой  знакомый,  столь громкий,  что Емеля  не понимает,
почему  его  слышит  он один. Не  сейчас. Цокот  каблуков, лязг двери.  Ирка
оборачивается,  словно продолжает начатый разговор.  Емеля уже  не разбирает
слов.  О чем они  могут теперь говорить?  Оставь,  сумасшедший.  Не думай об
этом. Не сейчас.
     "Федор, Петруха с тобой?", -- сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля
механически повторил: "Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал", --
и поднялся. Длинная  сигарета с  чуть тронутым помадой фильтром еще дымилась
на полу.  Он  раздавил ее  ногой, а потом долго смотрел в окно, выходившее в
маленький бетонный колодец с решеткой наверху. Сквозь решетку виднелся остов
черного дерева,  едва  освещенный  желтым фонарем.  Звуки выстрелов сюда  не
доносились.
     Он вернулся в комнату, когда Луспекаев, побросав басмачей в воду, начал
заводить  мотор.  В груди  заныло, как  в  первый раз,  когда  он понял, что
Верещагин  вот-вот  взорвется.  Ирка  сидела  рядом со Светкой,  но,  словно
почувствовав его взгляд, подняла голову и быстро глянула.
     Он так и не узнал, когда Ирка поняла, что он понимает, -- в этот момент
или  уже  вечером,  когда  раздевалась  в  спальне,  и  ее  руки на  секунду
задержались на застежке  бюстгальтера. Ирка поймала его взгляд и ответила --
полувопросительно, полупризывно, а  Емеля, не говоря  ни слова, отвернулся к
стене.
     Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных
волнах под  девять  граммов в сердце постой  не зови, и  кто-то пьяно  ронял
слезы, приговаривая: "Какой фильм, бля, какой фильм". Все шло по-прежнему, а
через две недели Абрамов сказал, что  едет  на важный  банковский семинар  и
хочет, чтобы Ирка, как главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул
и пожал плечами,  словно  его это не касалось.  Что поделать,  разлуки, увы,
суждены всем нашим встречам, подумал он. И только вечером,  когда Ирка снова
заговорила о командировке, Емеля сказал:  "Пускай Костя эту  неделю  у  моих
родителей поживет", -- а Ирка сказала: "Ну, если хочешь...", --  хотя раньше
всеми правдами и неправдами не подпускала Емелину маму к ребенку.
     Не гляди назад,  не  гляди.  До  поворота, а  дальше  -- как получится.
Завтра будет новый день, чужой,  как супермаркет, что открылся по  соседству
полгода назад. Он всегда казался  Емеле  неуместным,  будто летающая тарелка
приземлилась  среди  коммерческих   ларьков  и  кооперативных  палаток,  где
продавцы и среди ночи рады любому покупателю, бедному и богатому, пенсионеру
и бизнесмену -- любому, кто берет свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери
супермаркета распахивались сами, словно  заманивая ни о чем не подозревающих
прохожих  в  подпольный  храм неведомой секты.  Новый  магазин  торговал  не
продуктами и напитками -- ваку