значилась на Емелином дипломе --
остальным  дипломов  не  досталось,  потому  что  было  неясно, что  на  них
рисовать.
     Все  были  уже изрядно  пьяны, когда  Вольфсон  вспомнил еще  про  одну
бутылку.
     -- Хватит пить! -- крикнул, как  и было условленно, Емеля, -- довольно!
Мы -- не алкоголики, мы -- математики!
     Эту фразу ему еще долго поминали, как и последовавшую за ней чудовищную
выходку: схватив  последнюю  бутылку,  он  мгновенно ее  открыл  и, к  ужасу
собравшихся, ринулся в ванную.
     -- Стой,  --  закричал  Абрамов,  падая  поперек  прохода и  тем  самым
преграждая путь Вольфсону и Феликсу.
     Из ванной донеслось буль-буль-буль жидкости в унитазе.  Глеб вздохнул с
облегчением  -- пронесло. Теперь никто  не догадается,  что  в  бутылке была
вода.
     И только тут он заметил, что в комнате нет Чака.


     Чака не было и через два часа, когда все разошлись по номерам, надеясь,
что в коридоре гостиницы им не  встретится Лажа -- классная руководительница
Зинаида  Сергеевна Лажечникова. В  конце  концов,  устав  ждать  Чака,  Глеб
разделся и лег. Голова кружилась, и последнее, о чем Глеб подумал: алкоголь,
похоже, меняет топологию пространства.
     Проснулся он оттого, что кто-то включил свет. С трудом открыв глаза, он
увидел Чака: тот со счастливой улыбкой стоял между кроватями.
     -- Где ты был? -- сонно спросил Глеб.
     -- У Маринки Царевой, -- ответил Чак, продолжая улыбаться.
     -- И что ты там делал?
     -- А ты как думаешь? -- Улыбка стала совсем уж победоносной.
     Сон как рукой сняло. Глеб похолодел.
     -- Пиздишь! -- прошептал он.
     -- Ни хуя, -- ответил довольный Чак.
     -- А Ирку вы куда дели?
     -- Маринка  ей что-то наплела, и она свалила к Светке с Оксанкой. У них
там третья кровать свободная.
     -- Все равно --  не верю,  --  Глеб сел на постели.  У  него колотилось
сердце.  Похожее чувство было, когда он слышал шаги на лестнице и думал, что
идут с обыском. Отпускало, когда шаги  затихали на верхнем или нижнем этаже.
Но сейчас освобождения от накатившего ужаса не предвиделось.
     -- Сам  смотри,  --  Чак расстегнул ширинку и спустил джинсы. Трусов на
нем не было, а сморщенный член и лобковые волосы были измазаны чем-то темным
и липким.
     -- Что это? -- в недоумении спросил Глеб.
     -- Кровь.
     -- Ты ей... целку сломал?
     -- Ага, -- сказал Чак, -- теперь веришь?
     Глеб по-прежнему не верил,  но все  равно  знал: да, это  правда. Слово
потянуло за  собой  маленькую книжку  "Континента"  с редкими  для Бродского
антисоветскими  стихами про молодежь, знакомую с  кровью понаслышке  или  по
ломке целок. Вот и он теперь познакомился.
     Чак бухнулся на кровать.
     --  Я тоже так  подумал. Но  она  не девочка,  это же все знают. У  нее
сегодня просто месячные были.
     -- Месячные  --  это что?  -- спросил Глеб и, спросив, понял, насколько
потрясен: обычно он делал вид, что давно знает, о чем речь, и лениво говорил
"а, понятно" или кивал.
     -- Ну, это,  -- сказал Чак, -- это как у  собак течка, только наоборот.
Когда женщина не беременная, у нее раз в месяц кровь из матки выливается.
     -- А, понятно, -- кивнул  Глеб. Он уже немного пришел себя.  -- Я спать
хочу.
     -- Ну так спи, -- сказал Чак. -- А я в душ схожу.
     "С чего это я так  разволновался?" -- думал Глеб. Ему  не  было дела до
Маринки, он просто завидовал Чаку и страшился, что подобное  может случиться
с ним. Странно подумать, что его сверстники уже занимаются сексом.
     Накрыться одеялом, повернуться на  бок, подтянуть  колени к подбородку.
Вырой ухом ямку в трухе матраса, заляг и слушай "уу" сирены.
     Пиздец. И это они называют жизнью?

     Рассаживались в автобус. Лажа  была сонная  и злая.  Последний  день  в
Ленинграде,  вечером  --  в  поезд  и  в   Москву.  Возле   автобуса  нервно
приплясывала,  разгоняя  утреннюю  промерзь,  Ирка.  В  дубленке  и  меховых
сапожках -- дефицитные желанные вещи, которые делали желанной и ее саму.
     -- Привет, -- сказал Глеб, -- как спала?
     -- Нормально, -- ответила Ирка,  и ему  захотелось показать, что у  них
есть общий секрет.
     --  В следующий  раз,  когда тебя Маринка прогонит, приходи  ко мне  на
освободившуюся кровать, -- подмигнул он, чувствуя, что  причастность к тайне
как-то поднимает его в собственных глазах.
     --  А  кто  тебе кровать освобождает?  --  спросила Ирка и  вся  как-то
напряглась.
     -- Как кто? Чак, конечно.
     Тут он увидел  Оксану. В  своей  холодной куртке и  битых  ботинках она
бежала  к  автобусу,  на плечах -- холщовый рюкзак. Я  бы  предпочел,  чтобы
Маринка жила в комнате с ней, подумал Глеб.
     В  автобусе  было  тепло,  и он снова  задремал. Проснувшись от  голоса
экскурсовода,  Глеб  сочинил  стишок:   "Чак  с  Маринкою  поутру  применяют
камасутру", -- и утешился.
     Впервые в жизни Глеб понял: то,  о чем он только читал в книгах, иногда
случается в реальности.


Глава восьмая

     Сначала  долго ехали в автобусе на какое-то далекое новое кладбище, где
Глеб   никогда   не  бывал.  Катафалк   застрял  в  пробке,  долго  ждали  у
кладбищенской   конторы,  потом  шли  до   восьмого  квадрата,   где   будет
захоронение.  Глеб высматривал в толпе знакомых  и  никого не находил, кроме
Ирки, Светки и Феликса. Это, впрочем, ничего  не значит: Глеб  понимал,  что
его  поразительная  способность  никого не  узнавать  --  чересчур даже  для
матшкольного мальчика, которого формулы интересуют больше живых людей.
     Когда Глебу  было  шесть лет,  он однажды играл во дворе и услышал, как
его  кто-то  зовет.  Маленький  Глеб  подошел  к высокому  седому  мужчине и
серьезно  сказал:   "Вы  знаете,  родители  не  велят  мне  разговаривать  с
незнакомыми", --  и  пошел играть  дальше.  Мужчина  оказался его дедом,  он
приходил в гости пару раз в месяц  и не думал, что вне привычной  обстановки
мальчик  его   не  узнает.  Уверенный,  что  Глеба  подучили  родители,  дед
развернулся и ушел.  Отцу стоило больших усилий его убедить, что тут не было
ничьей злой воли.
     Дед  умер, когда Глеб  был  в  десятом  классе.  Его сожгли  в  том  же
крематории, где месяцем  раньше сгорел  Чак. Глеб  помнил, как  с  гордостью
кинулся отвечать  на  технический вопрос кого-то  из взрослых  --когда можно
говорить речи, играет ли сейчас в крематории музыка, что-то такое. Вспоминая
это, он понял, что просто гордился: у него есть свой собственный мертвый, не
общий, семейный,  а лично  его. Это было  признаком взросления, чем-то вроде
выпускного экзамена или  первого полового акта, до  которого Глебу оставался
еще год. Чак и тут всех опередил.
     Теперь, слушая, как  комья земли  падают на  гроб  Миши Емельнова, Глеб
размышлял о том, что пережитые смерти не делают тебя ни взрослее, ни старше,
потому что происходят не с  тобой. Могила Емели --  в восьмом ряду  восьмого
участка, и Глеб подумал, что Емеля остался до конца верен любимому анекдоту.
Череда восьмерок проводила его в  бесконечность, словно  еще  раз прощальным
приветом повернувшись вокруг своей оси.
     Хочется  верить, ему  бы  это  понравилось. Матшкольные мальчики  любят
цифры больше, чем живых и мертвых.

     По пути к автобусу  кто-то тронул Глеба за плечо. Он обернулся: высокий
мужчина в дорогом пальто.
     -- Вы тоже знали покойного? -- спросил он.
     -- Мы в одном классе учились, -- ответил Глеб, -- а Вы, простите?..
     -- Извините, -- мужчина чуть  заметно улыбнулся. -- Я вижу, вы  меня не
узнали.  Я  Влад Крутицкий,  мы  виделись в офисе у Шаневича и потом  еще  в
"Пропаганде".
     -- Простите,  -- сказал Глеб и соврал, как обычно в таких случаях: -- Я
близорук и поэтому...
     -- Ничего страшного, -- кивнул Крутицкий.
     Он замолчал и, не желая быть невежливым, Глеб спросил:
     -- Вы, вроде, еще и с Тимом Шварцером работаете?
     -- Я думал об этом, --  сказал Крутицкий, -- но сейчас, видимо,  сверну
отношения. Какой-то детский сад.
     -- Детский сад? -- не понял Глеб.
     --  Ну  да. Эти люди не умеют  заниматься бизнесом.  Вот взять хотя  бы
вашего одноклассника Витю Абрамова. Я ему полгода назад говорил, что как раз
сейчас выясняется, может  ли он заниматься бизнесом. Потому что время халявы
прошло. По уму надо было Вите уволить половину сотрудников:  всяких  девочек
из бухгалтерии, Мишу Емельянова, царство ему небесное. Вот тогда бы я в Витю
поверил.
     -- Теперь это, наверное, уже неважно, -- сказал Глеб.
     --  Да,  -- сказал  Крутицкий, -- это надо было  делать  полгода назад.
Теперь  уже  бессмысленно, да  и невозможно. Просто я  уже  тогда понял, что
контора до конца года не доживет.
     "Какой умный", -- с неприязнью подумал Глеб.
     -- И Емельянов, кстати, был бы жив, -- добавил Крутицкий.
     Кивнув на прощание, он  сел в джип -- похоже, тот самый, что Глеб видел
два дня назад у "Пропаганды". Посчитав  про себя, Глеб сообразил: тот вечер,
когда они со  Снежаной ночевали у него  дома,  был в  жизни Емели последним.
Если думать  о том,  что когда  ты кончаешь, кто-то из твоих друзей вышибает
себе мозги, то и трахаться не захочется, решил он.
     В автобусе Глеб сел рядом с Феликсом. Феликс,  похоже, как-то постарел.
Прошедшие десять лет были такими необычными,  подумал Глеб, что время должно
было  течь по-разному для разных людей  -- и потому реальный и биологический
возраст бывших одноклассников может различаться лет на десять.
     -- Ты как? -- спросил он Феликса, сам не зная, что имеет в виду.
     -- Нормально, -- ответил Феликс, -- работаю в ФизХимии, как всегда.
     -- А деньги? -- спросил Глеб.
     --  Мы  кооператив  сделали,  --  сказал  Феликс.  --   Занимаемся  там
программизмом понемногу.
     Он порылся  в  кармане и  протянул Глебу  визитку. "ЗАО "Ветер-ОК",  --
прочел Глеб, -- Феликс Ляхов, менеджер". Внизу -- телефон и мэйл.
     -- Запиши, кстати, мой мэйл, -- сказал Глеб. -- Glebanik@glas.apc.org.
     -- Можно  просто glasnet.ru, -- заметил Феликс. -- А ты  почему на лист
не подписался?
     -- На какой лист?
     -- На наш.  Вольфсон у  себя на сервере год назад открыл. Давай  я тебе
запишу.
     Он достал из сумки ручку и вписал адрес сразу после слова "менеджер".
     -- Ты в самом деле менеджер? -- спросил Глеб.
     -- Не. Это  чтобы  на переговоры  ходить, --  пояснил Феликс. --  Ты же
понимаешь: назови хоть горшком, только в печку не ставь.
     Почему-то при этих словах Глеб снова подумал про крематорий, где сожгли
Чака.

     -- Наверное, это  такое проклятье над  нами тяготеет, -- всхлипывала на
кухне  Светка Лунева,  не переставая при этом быстро --  вжик-вжик -- резать
поминальные салаты.
     -- Статистически неубедительно, -- стараясь казаться  спокойным, сказал
Феликс. -- Два  самоубийства за столько лет -- не  результат. Вот если бы мы
все...
     Глеб  вспомнил,  как они ехали на метро с  похорон  Чака. На Ждановской
ветке есть место,  где  поезд  выскакивает  наружу,  смолкает  шум, и  можно
говорить, а не кричать.
     -- Интересно, кто  будет следующим? -- спросил тогда Емеля, и Глебу эта
шутка  показалась  бестактной  и глупой,  особенно если учесть, что все  они
знали, почему  покончил  с  собой  Чак. Он отвернулся и увидел  в окне возле
путей большой прямоугольник плаката. На нем белым по красному было написано:
"Партия -- ум, честь и совесть нашей эпохи".
     -- Надо жребий кинуть, --  предложил Абрамов,  и грохот снова опустился
на поезд, а за окнами покатилась черно-серая темень.
     Каждый раз,  проезжая этим  перегоном, Глеб  видел все тот  же плакат и
вспоминал  тот день.  Но потом воспоминание  поблекло,  потеряло  смысл, как
слова лозунга -- и однажды, едучи с  "Выхино", Глеб понял, что плаката давно
нет, и даже рекламу какого-нибудь банка вместо него не выставили.
     Он вышел на балкон,  где одиноко курила Ира. Весь день  кто-то старался
быть с ней рядом, а вот сейчас все увлеклись передвижением столов и стульев,
расстановкой  тарелок, подсчетом  мест  --  и она на  минуту осталась  одна.
Сигарета  с длинным фильтром дрожала в ее пальцах, слезы набухали за оградой
искусственных ресниц. Обманчиво спокойным голосом она сказала Глебу:
     -- Ты знаешь, меня больше всего удивляет, что Витя не пришел.
     --  А где  он?  --  спросил после  паузы  Глеб: не потому, что  не знал
ответа, а чтобы хоть что-то спросить.
     -- Не  знаю, -- устало  пожала плечами Ира,  --  мы вместе были в  доме
отдыха под Москвой.  На  семинаре. А потом  он позвонил,  утром,  уже  перед
отъездом, и Светка сказала, что  платежки не прошли, а Мишка застрелился, --
и Витя сразу сел в машину и уехал, со мной даже не попрощался.
     Ирка достала еще сигарету из белой пачки, Глеб щелкнул зажигалкой.
     -- У  меня такое чувство,  будто все рухнуло.  Миша умер,  Витя  исчез,
контора  закрылась. Будто дернули за веревочку  --  и  раз... и  все. -- Она
посмотрела на  неловко молчащего  Глеба. -- Ты  знаешь, что мы с Витей  были
любовниками?
     "Ни   хуя  себе",   --   подумал  Глеб.  Он  и  впрямь  не  знал  своих
одноклассников и,  похоже, не так уж сильно они отличались от Таниных друзей
и  подруг.  Может, когда-то  Светка и  Ирка тоже  сравнивали, у  кого больше
грудь, и обсуждали, коррелирует  ли  длина мужского носа с длиной  члена. Он
покачал головой.
     --  Уже год где-то, --  продолжила Ирка.  --  Мишка знал,  но ничего не
говорил.  Я  думала сегодня  ночью, что  он  из-за  этого... хотя  знаю, что
из-за... из-за денег.
     Голос  ее прервался, и  впервые  за  день  она заплакала.  Глеб неловко
положил руку ей  на плечо, не зная,  что  сказать.  Он  удивился собственной
черствости:  даже в такой момент он обратил внимание:  будто  Ирка плачет не
из-за смерти мужа, а потому, что он застрелился не из-за нее.
     Ирка  вытащила  из   рукава  бумажный  платок,  вытерла   лицо,  кинула
почерневший клинекс на бетонный пол.
     -- И еще я думала, что Витя уехал не  из-за  денег,  а потому что после
Емелиной  смерти ему  уже нечего со  мной  делить. Ну, знаешь,  любовники не
могут без мужа  или там без жены. Должен  быть третий, как  точка приложения
сил.
     Она  снова  говорила спокойно, почти без выражения. Так  Абрамов  читал
когда-то  стихи  Самойлова  про  "Сороковые,  роковые" на школьном  конкурсе
чтецов. Никому тогда  и  в  голову не приходило, что роковым может оказаться
любое десятилетие. Для Чака -- восьмидесятые, для Емели -- девяностые.
     -- Мишка  так жалел,  что  мы не собрались  на десятилетие  выпуска, --
сказала Ирка.  -- Для  него это все  было очень важно.  Ты  знаешь, он перед
смертью школьный альбом смотрел.
     Она погасила окурок о перила и бросила вниз.
     -- Я думаю, он был бы доволен, что вы пришли.
     -- А ты не знаешь, Маринке кто-нибудь звонил? -- спросил Глеб.
     Ира  посмотрела  на  него.  На  секунду  в  потухших  глазах  мелькнуло
изумление.
     -- А она еще жива? -- И тут же запнулась и добавила: -- Я имею  в виду,
кто-нибудь знает о ней хоть что-то?
     -- Оксана говорила, Мишка ее недавно видел.
     -- Странно,  -- Ира  пожала  плечами. -- Я об этом  ничего не  слышала.
Жалко, я бы с ней сейчас повидалась. Глупо, что я много лет ей Чака простить
не могла.
     -- Чака? Почему?
     -- Я была в него влюблена в десятом классе. И когда мы ездили в  Питер,
Марина  попросила меня переночевать в комнате  у Светки и Оксаны. Сказала, к
ней  должен  Вольфсон прийти. То есть она сказала, что  Вольфсон. А на самом
деле -- Чак.
     --  Я  помню, --  сказал Глеб.  И  вспомнил,  как  дернулось  тогда,  у
автобуса, Ирино  лицо,  вспомнил  дубленку  и импортные  сапоги.  -- Но ведь
сейчас это уже не важно.
     --  Не важно,  -- эхом  отозвалась Ира. --  Чак умер. Мишка  умер. Да и
Марина все равно что умерла.


Глава девятая

     Абрамов сидел на незастланной постели и смотрел на  свои  ноги. Надо бы
ногти постричь, думал он, но хрен знает, где тут ножницы. Он вспомнил, как в
начале их с Иркой романа он перед свиданиями старался  заранее привести себя
в порядок и даже -- смешно вспомнить! -- раздумывал, не сделать  ли педикюр.
Но со временем все становится проще. Последний раз он подумал, что их  жизнь
в подмосковных домах  отдыха, отдающих  пожулой роскошью  времен застоя, все
больше напоминает  семейную. Еще  немного --  и Ирка  начала бы  стирать его
носки.
     Теперь, впрочем, все кончено. Он даже не знал, когда ее снова увидит. В
первый момент, когда Светка сказала, что деньги  не прошли, он еще надеялся,
что все можно  уладить. Но одного звонка  с сотового  хватило, чтобы понять:
все, пиздец. Не отмыться, не исправить.
     В квартире,  куда  отвел его  Глеб, Абрамов провел три  дня: не  выходя
наружу,  стараясь  не приближаться  к  окну, зажигая  свет только при плотно
закрытых  шторах. Абрамов знал, что  это -- паранойя, что ни одна живая душа
не будет его искать в квартире умершей бабушки одноклассника, с которым он и
виделся-то раз в  несколько лет.  Никому  и  в  голову не могло прийти,  что
позвонит он именно Глебу:  Глебова нынешнего телефона даже в записной книжке
не было. Правда, Абрамов помнил со школьных времен старый телефон -- по нему
и  позвонил. Незнакомый  мужской голос два  раза переспросил фамилию, потому
сказал "Аааа! Сын Анны Михайловны!"  и  через пять минут  продиктовал номер.
Вот ведь, подумал Абрамов, сколько всего с тех  пор случилось -- а телефонов
новых я ни одного со школы  не выучил. Он помнил номер Феликса, номер Глеба,
да еще  телефон уехавшего Вольфсона, ненужный, как телефон Чака,  а теперь и
Емели. Еще он помнил старый Маринкин номер, который  давно сменился. Абрамов
запомнил его на первом курсе, когда звонил ей почти каждую  неделю:  сначала
никто  не  подходил, а  после Нового года стали  говорить,  что  такая здесь
больше не живет.
     Впрочем, в глубине  души Абрамов  знал,  что была  еще одна причина, по
которой он позвонил именно Глебу. Глеб, единственный в Москве, кроме Феликса
Ляхова,  знал о событиях, что привели к Емелиной смерти, а самого Абрамова в
итоге  заперли в  однокомнатной квартире в  Ясенево. Зарядное устройство  от
сотового он забыл в доме отдыха и включал телефон на несколько минут в день,
чтобы сделать  пару важных звонков.  Понять,  что творится,  в таком  режиме
невозможно, и вчера Абрамов дал Глебу свою СБСовскую карточку Visa, попросил
снять денег в банкомате и объяснил, где продаются зарядки к "мотороле".
     Понятно,  что надо делать ноги.  Оставаться в  Москве, имея  за  спиной
историю на полмиллиона долларов, -- по меньшей мере, неосмотрительно. Нельзя
отсиживаться вечно: слава Богу,  есть люди, которые  помогут если  не решить
проблему,  то, во  всяком  случае,  беспрепятственно  пересечь  границу.  Но
связаться с ними не удавалось уже несколько дней.Абрамов, устав бессмысленно
пялиться в одну точку и бесплодно размышлять о том, почему все вышло так,  а
не  иначе, на второй день решил осмотреть  квартиру. Почему-то  он посчитал,
что Глеб  не  обидится. В  кухонных  шкафах нашлось  два  старых сервиза,  в
прихожей висело  пахнущее прошлым демисезонное пальто,  в туалете  скопились
прошлогодние газеты. В ящиках большого стола,  оставшегося от деда,  который
умер  несколькими  годами  раньше,  Абрамов   обнаружил  несколько  папок  с
Самиздатом, напомнивших о  его юности.  Переснятый  на фотобумагу  "1984"  и
хорошо  знакомые  Абрамову  стихи  Бродского.  Вероятно,  в  свое  время  их
перепечатывал Глеб: Абрамов смутно вспомнил, что в его экземпляре были те же
опечатки. Он  умер в январе  в  начале  гола  -- и черной  ручкой  буква "л"
превращена в "д".

     Бродский  тоже  умер  в  январе, полгода  назад.  Прочитав  некролог  в
"Коммерсанте", Абрамов внезапно понял, что не читал стихов уже лет десять --
примерно с  тех пор,  как Бродский получил Нобеля и опубликовался  в  Союзе.
Получилось,  что  со  стихами покойного  лауреата  Абрамов зн