цкого  в их официальный  военный  контекст.  Он и
предположить  не мог, что через  десять  лет  Высоцкий  станет  мелькать  на
телевидении не реже  Олимпийского Мишки в год смерти полуопального барда. Но
все  равно  Глеб  смутно чувствовал,  что у него самого  есть какая-то  своя
собственная война, отличная и от  Быкова, и от Высоцкого.  Война эта  жила в
сердце  и пережила перестройку с  ее  новым каноном  (два людоеда,  Гитлер и
Сталин, делят  Польшу  и  уничтожают свои  народы).  Подпевая  и крики "ура"
застревали во рту, когда мы пули  глотали, Глеб думал о том, что его все еще
коробит, когда  Ося говорит  "арийский" с интонацией, словно это  -- медаль,
которую он вешает на грудь.
     Сделав звук  громче,  Глеб пошел  в  ванную. Кассета  перевернулась,  и
Высоцкий запел:

     Земной перрон, не унывай
     И не кричи, для наших воплей он оглох
     Один из нас уехал в рай
     Он встретит Бога, если есть какой-то Бог

     Это были песни  из  "Бегства  мистера МакКинли". Погода славная, и  это
главное.  Огромные,  десятиминутные баллады  про  американский  футбол,  про
насилие  и оружие,  про неназванных  по  имени  хиппи. И  финальный  аккорд,
почему-то записанный на этой кассете в самом начале:

     Вот и сбывается все, что пророчится,
     Уходит поезд в небеса, счастливый путь
     Ах, как нам хочется, как всем нам хочется
     Не умереть, а именно уснуть

     Будущее оказалось не похожим на рай, и напророченное не сбылось. В этом
наставшем будущем Высоцкий был странным и неуместным -- динозавром, реликтом
ушедшей  эпохи. Пятнадцать  лет назад думали, что он именно уснул; оказалось
-- все-таки умер.

     Хотя Горский  фактически  отказался помогать  в расследовании, беседа с
ним все как-то упорядочила в Глебовой голове. Вылив грязную воду  и выключив
магнитофон, Глеб достал лист бумаги и написал  на нем  имена всех участников
событий. Потом соединил стрелочками Снежану  и  Андрея, Нюру  и  Крутицкого.
Себя  соединил  со  Снежаной  и Нюрой.  В самом  деле,  получалась сеть, где
Снежана и Крутицкий связаны  через  двух  человек. Был еще таинственный het,
который спал со  Снежаной и, вероятно, имел виды на деньги  Крутицкого. Была
Марусина, которая  тоже  как-то в эту  сеть включена.  Воспользовавшись, как
учили в школе, бритвой Оккама, Глеб  предположил, что het и Марусина -- один
человек. Стало  легче, хоть  и ненамного. Четыре  кандидатуры, но  Андрей не
может  одновременно  быть  Undi  и  het,  а  значит, исключается  из  списка
подозреваемых.
     Оставались  Луганский,  Ося  и  Бен.  Приятно,  что  Шаневич   и  Арсен
исключаются  по двум  причинам сразу:  они  сидели на кухне и еще задолго до
убийства  говорили,  что  не ходят на  #xpyctal.  То же касается  Антона  --
Снежана  встретила его всего  за несколько  дней  до смерти и,  даже  если и
переспала с ним, вряд ли успела ввести его в круг виртуальных поклонников.
     Нарисованная   Глебом   сеть   до  ARAPNETа  все-таки  не   дотягивала:
исчезновение Снежаны явно нарушало связность. Какая все-таки глупость эти ее
идеи  про  IRC-канал,  сеть  любовников, виртуальные  личности  и  Интернет,
подумал Глеб. Какой-то детский сад. Точнее -- школа.
     Он вспомнил, что однажды уже рисовал похожую схему -- больше десяти лет
назад, когда пытался  разобраться в отношениях внутри класса. В центре  была
Марина,  к  ней  тянулись  стрелочки  нежных  привязанностей  от  Вольфсона,
Абрамова и Чака. Линия между Мариной и Иркой была перечеркнута,  как и линии
между Чаком и Вольфсоном с  Абрамовым, что означало -- конец дружбе.  Самого
себя Глеб тогда  изобразил чуть в  стороне, соединенного одинокой стрелкой с
Оксаной.  Тогда ему  казалось, что он совсем  не участвует  в  потрясших его
класс событиях. А сейчас он в самом центре.
     Он снова  посмотрел  на схему. Луганский, Ося и  Бен. Начать следует  с
Луганского -- хотя бы потому, что Глеб знает его хуже всех.


Глава девятнадцатая

     Телефона  Луганского никто не знал, но Андрей продиктовал е-мэйл. Борис
ответил   неожиданно  быстро,  словно,   подобно  Глебу,  сутками  сидел  за
компьютером.  "Впрочем, почему  нет? --  подумал  Глеб, открывая  письмо. --
Человек богатый, может  себе позволить. Для  него, небось, полтора доллара в
час -- не такие уж большие деньги".
     Луганский  пригласил Глеба  к  себе  домой. Живет  он  в центре,  минут
пятнадцать ходу от Хрустального, во дворе большого дома  на Тверской. Звонок
не  работает,  надо  дернуть  за длинный  шнур, который свешивается  из окна
третьего этажа.
     Задрав голову, Глеб долго смотрел, как волна идет по шнуру вверх. Потом
слабый  звон  --  и  снова  тишина.  Только Глеб собрался  уйти,  решив, что
Луганского нет, окно открылось, Борис высунулся и махнул рукой:
     -- Обойди слева, -- крикнул он.
     Глеб обогнул дом и уперся в железные ворота, запертые на висячий замок.
Через минуту в глубине двора появился Луганский с ключами.
     -- Рад видеть, -- сказал он. -- Проходи.
     Они поднялись на третий этаж, Луганский толкнул дверь и мощная звуковая
волна чуть не сбила Глеба с ног.
     --  Извини,  не  сразу услышал, -- сказал Луганский. --  Видишь,  какой
расколбас.
     Квартира  у Луганского была странная, чем-то похожая  на Хрустальный --
не то квартира, не  то офис.  Там толклась куча народу: в коридоре оживленно
беседовали  две девушки, а в  комнате, где  громыхала музыка, сидели на полу
трое молодых людей, едва различимые в клубах сигаретного дыма.
     -- Сделайте потише, говорить невозможно, -- крикнул в приоткрытую дверь
Луганский.
     Звук чуть приглушили, и Луганский сказал:
     -- Пиздец,  музыку через  стены просто невозможно слушать.  Все высокие
частоты режет.
     Они  прошли  дальше,  мимо  кухни,  в европейском  стиле совмещенной  с
какой-то комнатой. Кухней,  впрочем,  ее можно было назвать  только условно:
холодильник,  раковина и электроплитка  с  двумя  комфорками.  За  небольшим
столом сидел  молодой  парень  с двуцветной  головой: сложный  узор из белых
полос  на черных волосах,  подстриженных  коротко,  точно английский  газон.
Парень пил чай из большой чашки и смотрел в крошечный телевизор. Изображение
на экране скакало.
     -- Привет, -- сказал парень.
     -- Это Глеб, -- представил Луганский, -- а это Денис.
     -- Мы на закрытии "Птюча" виделись, -- сказал Денис. Глеб его, конечно,
совсем не помнил.
     -- Глеб в Хрустальном работает, --  пояснил Луганский, -- дизайнером. А
Денис делает собственный психоделический сайт. Через месяц запустит.
     -- Ты, наверное, Антона  знаешь? -- спросил  Глеб, чтобы спросить  хоть
что-нибудь.
     -- Знаю, -- без энтузиазма ответил Денис. -- Тусовщик такой.
     Глеб подумал, что еще пять лет назад это слово звучало  комплиментом, а
сейчас звучит совсем пренебрежительно.
     -- Ладно, -- сказал Луганский. -- Пошли ко мне.
     Они прошли в следующую комнату, где на столе стоял компьютер и колонки.
В углу, прямо на полу, матрас -- как у Андрея.
     -- Это твоя квартира? -- спросил Глеб.
     -- Наша, -- ответил Луганский, -- это же сквот.
     -- Как  на это...  на  Трехпрудном?  --  спросил  Глеб.  Таня  когда-то
рассказывала ему про коммуну художников.
     --  Ну,  типа  того,  --  Луганский  вздохнул,  --  только  теперь  все
цивилизованно. Раз в  месяц  приходят владельцы, мы  платим  им две  сотни и
живем  дальше. А как надумают сделать в здании ремонт и устроить офис -- нас
и  выселят. Хорошо,  за электричество платить  не надо -- мы  его у  конторы
этажом ниже воруем.
     -- А Интернет? -- спросил Глеб.
     --  Ну, кто же за сеть платит? -- удивился Луганский. -- Чернозатонский
всем давно объяснил, как надо бесплатно "Америкой-он-лайн" пользоваться. Они
месяц проверяют номер карточки, а ты все это время юзаешь на халяву. А потом
генеришь новый номер -- и опять.
     -- Понятно.
     Внешность обманчива, подумал  Глеб: после первой встречи он был уверен,
что Луганский --  богатый  телевизионный человек, а не артистическая богема,
живущая по чужим углам и подворовывающая Интернет и электричество.
     Сегодня, как и при первой встрече, Луганский был одет в  черное: черные
джинсы и майка с чьим-то красно-белым портретом и надписью "Kill the Pigs!".
Глеб знал, что московская богема вот уже пять  лет ходит только  в черном, и
вспомнил   историю   какого-то   Таниного   приятеля,   модного   художника,
встретившего  на  вечеринке  женщину-психолога.  Та  посмотрела  на  него  и
сказала: "У вас,  видимо, депрессия:  вы  всегда в  черном", а  он  ответил:
"Никакой  депрессии. Я бы с радостью  носил другие  цвета, если бы  их можно
было  хотя  бы  надеть". Рассказав  эту  историю,  Таня  заметила, что  оба,
очевидно, остались при своем мнении.
     -- Майку рассматриваешь? --  спросил Луганский -- Круто, правда? Мэнсон
как он есть.
     Глеб кивнул.
     --  У нас был  проект, -- продолжал Луганский, --  выдвинуть Мэнсона  в
Президенты  РФ. Собрать  голоса,  все  по серьезу.  Но, кажется, надо, чтобы
кандидат  был гражданином России,  иначе  не  канает.  Так что  придется  за
Ельцина голосовать.
     -- Когда выборы-то? -- спросил Глеб.
     -- Да  ты что? -- поразился Луганский. -- Послезавтра.  Прощай, халява.
Столько бабок можно  было заработать! Даже  мне перепало: я варианты роликов
для Лебедя писал. Ни один не  приняли,  правда, но  каких-то денег все равно
заплатили.
     -- Так ты за Лебедя голосовать будешь? -- спросил Глеб. Ближе к выборам
всеобщая истерика, видимо, коснулась и его.
     -- А какая разница? -- сказал Луганский. -- Его потом с Ельциным сольют
все равно. Это ж как два пальца обоссать.
     Глеб кивнул.
     -- Я вообще-то не особо политикой интересуюсь, -- пояснил Луганский. --
По-моему, после 1991 уже все равно, кто у власти. Все одно воровать будут.
     -- Но ворюга мне милей, чем кровопийца, -- улыбнулся Глеб.
     Луганский кивнул.
     -- Послушай, -- сказал Глеб, -- я хотел тебя спросить про Снежану.
     -- Какую? -- удивился Луганский. -- А, которая Death in June?
     -- Почему? -- не понял Глеб.
     --  Ну, смерть в июне,  -- пояснил Луганский. -- Она  же в июне умерла,
так?
     -- Да, про это, -- сказал Глеб. -- Ты ее давно знаешь?
     -- Ну, как-то тусили  вместе пару раз, -- пожал плечами Луганский. -- Я
все трахнуть ее хотел, но не сложилось.  Хотя  вроде и она  была  не против.
Зато вот Настю оприходовал на Снежанином дне рождения.
     -- Когда это ты успел?
     -- А, долго ли умеючи!  Сам знаешь, слово  за слово, хуем по  столу.  В
комнате,  где компьютеры  у вас стоят.  Сначала  про  Тарантино,  потом  про
клаббинг, потом  про MTV -- оглянуться не успела, как уже ноги раздвинула. Я
люблю, чтобы все быстро. Хорошо,  кстати, что поторопился -- только кончили,
как все и началось.
     -- Что началось?
     -- Ну, менты, допросы, труп на лестнице. Еле застегнуться успел.
     -- То  есть вы весь  вечер так и не выходили из офиса? В  смысле,  пока
Снежану не убили?
     --  Ну да. Ты  же  сам  видел -- я  сначала  читал свою шутку. Ну,  про
братков.
     И  Луганский  ткнул в  листочек,  прикнопленный к  доске на стене. Глеб
подошел и автоматически прочитал финал:

     -- Ну,  это звучит  у меня похоже, а пишется по-разному. То Ха --  И --
Зэ, а то Ха -- Е -- эР. То есть "его" и "ее".
     -- "Хиз" и "Хер"?
     -- Ну да.
     -- То есть из-за того, что там все мужики -- пидоры, баб, что ли, никто
в натуре не ебет? И у них на уме один хер?
     -- Постой,  ты не  понял. По-английски  "her"  не  значит  "хер", "хер"
по-английски будет "фак".
     -- Надо же. "Фак", еб тыть. А как будет "пошел на хуй"?
     -- "Пошел на хуй" по-английски будет "фак офф".
     -- А как будет по-английски "пизда"?
     -- Не знаю, наверное так и будет -- "the pizda".

     -- Это  такой намек для своих,  -- пояснил  Луганский.  -- В  Сети есть
страничка,  где  приведены результаты  поиска Альтавистой по маске  "pizd*".
Там, в  частности,  есть человек по имени Джонатан Пиздец. Реальный человек,
не виртуал. Американец какой-то.
     -- Круто, -- сказал Глеб.
     Они  вышли  обратно  на  кухню.  Дениса  уже  не  было,  изображение  в
телевизоре стабилизировалось, и Глеб на секунду замер -- картинка показалась
знакомой.
     -- Выключи ты эту хуйню, -- сказал  Луганский. -- Я ВГИК кончал, меня с
тех пор от Тарковского тошнит.
     -- Что так? -- спросил Глеб.
     -- Профессора заебали, -- ответил Луганский, выключая телевизор.  --  И
вообще, людей, которые любят Тарковского, надо резать, как Шэрон Тейт.


Глава двадцатая

     Дома Глеба ждало письмо от Вити Абрамова.
     "Привет, ребята, -- писал Абрамов транслитом на лист. -- Классно, что я
нашел это место, а  то я все  равно ничьих мэйлов  не  помню. Вольфсон,  как
всегда, на высоте. Узнаю брата  Васю. Пишу  я, чтобы вы знали мой новый мэйл
-- тот, который был в России, накрылся тем же, что и вся моя тамошняя жизнь.
Говоря в двух словах,  я влетел  на приличные деньги, причем такие, что даже
скинься  вы  все  вместе,  вряд  ли  меня  выкупите.   Но,  к  счастью,  все
образовалось: я вовремя подорвал и теперь на свободе. Прощай, как говорится,
немытая Россия."
     Вместо  подписи стояло ВА, а  ниже постскриптум: "Только  что нашел  на
странице все ваши адреса. Кое-кому скоро напишу лично. Ждите."
     Глеб вздохнул с облегчением. Нажав Reply, ответил:
     "Привет, Витька. Рад, что ты цел.  А то свалил --  ни слуха, ни духа. У
меня осталась твоя карточка Visa. И еще -- я хотел тебя  спросить, но как-то
забыл  тогда: что ты имел в виду, когда говорил,  что  Чак  хватает тебя  за
ноги? И где ты сейчас? Может, соберусь в отпуск за границу, повидаемся. Твой
Гл."
     Вот уже несколько дней Глеб был подписан на лист. Разбросанные по всему
миру  одноклассники,  лениво переругиваясь,  обсуждали  грядущие  выборы ("Я
коммуняк  как  не  любил,  так и не люблю" -- "При  коммунистах  хоть  наука
была"), калифорнийцы собирались  встретиться на 4 июля и обсуждали "Mission:
Impossible" и "Twister" с теми  из москвичей, кто успел посмотреть пиратское
видео  ("Тупое кино, как  вы только  такое  смотрите?"  -- "Его  просто надо
видеть на большом экране"). Никто ни единым словом -- даже на девять дней --
не поминал Мишу Емельянова, словно его и не было никогда.
     Интересно, думал Глеб, когда Чак покончил с собой, все только об этом и
говорили. Шутили, кто  будет  следующим,  обсуждали, кто  виноват. А тут  --
словно отрезало. Или  в молодости нам  казалось, что смерть  так далеко, что
никогда с нами не случится.  А сегодня мы все понимаем, что не  так уж много
осталось. Может, меньше половины жизни.  Когда-то они с Таней придумали, что
хорошо бы иметь  встроенный  предсказатель,  чтоб  подавал  сигнал,  как  на
пейджер: сегодня  вы  прожили полжизни. Или еще, подумал он, хорошо бы вести
учет  живых и мертвых знакомых, чтобы заметить, когда количество сравняется.
Впрочем,  еще  не скоро. Сейчас, не считая  старших  родственников, едва  ли
наберется полдюжины. Конечно, если  дальше будет  прибывать  такими темпами,
как сейчас...
     Глеб снова подумал о Снежане. Обитатели Хрустального вели  себя так же,
как  одноклассники:  о  мертвых  не  говорили.  Может, он  неправ: именно  в
молодости смерть кажется так близко, что о ней все время думаешь и говоришь,
а с возрастом приучаешься загонять ее на кромку сознания, в тот первый  круг
персонального ада, где живут все твои мертвецы.
     Глеб снял трубку и набрал домашний номер Бена.
     -- Привет, -- сказал Бен, -- как дела?
     -- Нормально, -- ответил Глеб, -- а у тебя?
     -- Круто, только у меня мама  умерла, -- сказал  Бен --  радостно,  как
обычно.
     Глеб запнулся, испугавшись, что его мысли о смерти пугающе отзываются в
окружающем мире.
     -- Боже мой. А что случилось?
     -- Боюсь, процессор сдох. Вентилятор последнее время плохо работал.
     -- Блядь, -- выдохнул Глеб. -- Я-то уж подумал...
     Неловко: старую шутку про чайника, который звонит программисту, когда у
того  перегорела  материнская  плата, и  приносит  соболезнования  по поводу
смерти мамы, Глеб знал лет пять, не меньше.  Никогда  не предполагал что сам
попадется.
     Бен расхохотался.
     -- Нет, это ты меня извини, я как-то не сообразил, как оно звучит...
     -- Слушай, -- сказал Глеб, -- мне бы  с  тобой поговорить.  Подъехать к
тебе можно?
     -- Давай, конечно. Я раньше двух не ложусь. Я тебе картинку отмылю, как
ехать.

     Через час Глеб уже  поднимался по широкой лестнице. Старый  дом в стиле
модерн располагался в одном из посольских переулков  Замоскворечья. Огромная
металлическая дверь утопала  в лепной  нише, словно  вход  в  бункер посреди
гипсового сада. Открыл мальчик лет десяти.
     -- Вы к папе? -- спросил он.
     Вот уж не знал, что у Бена с Катей  есть дети, подумал  Глеб  и кивнул,
осматривая чистенькую прихожую.
     -- Проходите. Папы сейчас нет, но вы можете его подождать.
     -- Но я же с ним говорил час назад, -- удивился Глеб.
     --  Папа ушел еще утром, --  спокойно сказал мальчик и прибавил: -- Вы,
наверное, с дядей Беном говорили.
     Из глубины квартиры доносились  звуки, будто кто-то открыл крышку рояля
и пустил туда побегать мышь.
     -- Я думал, Бен и есть твой папа.
     -- Дядя Бен -- муж тети  Кати, -- внес ясность мальчик. -- Мой папа  --
Саша Казанцев. Я -- Миша.
     --  Ааа,  --  протянул Глеб, окончательно  запутавшись.  Кругом слишком
много людей.  Каждый  новый  знакомый обрастал таким  количеством близких  и
соседей, что достижение  точки  равновесия между мертвыми  и живыми, видимо,
возможно только в случае глобальной катастрофы.
     -- Тогда вам в его офис, -- и малолетний Миша показал рукой в уходивший
направо коридор. -- Там дверь открыта, увидите.
     Глеб пошел по коридору, дивясь необъятным размерам московских  квартир.
Похоже, никто из  знакомых не живет как люди --  все  делят  дом с  другими,
зачастую чужими. Оно и понятно, решил Глеб, московская недвижимость дорога.
     Впрочем, после Хрустального и сквота Луганского  квартира Бена поражала
чистотой  и строгостью. Однотонный палас приглушал шаги, двери, выходящие  в
коридор, закрыты, и в одну Глеб успел разглядеть большую гостиную и  девочку
лет  шести  --  она   пыталась  извлечь  звуки  из  стоявшей  на  возвышении
позолоченной арфы. Наконец, Глеб достиг офиса.
     Небольшая  комната  была   до  самого  потолка  уставлена  самодельными
фанерными  шкафами,  набитыми,  как догадался  Глеб,  радиодеталями. Провода
вываливались из  раскрытых  ящиков  не  то  щупальцами,  не  то  выпущенными
кишками.  В центре на большом столе -- несколько распотрошенных компьютеров,
вдоль  стен  -- штуки  четыре  работающих.  За  одним  сидела Катя  Гусева и
работала в Фотошопе.
     -- Привет, -- сказал Глеб.
     -- О, Глеб, -- ответила Катя, разворачиваясь. -- Рада тебя видеть.
     Над  ее  монитором Глеб увидел  распечатанную  на  принтере  фотографию
Шварцера с крупной надписью внизу: "А это что за говно?"
     -- А где Бен? -- спросил Глеб.
     -- На кухне, -- ответила Катя, -- он сейчас занят. У него мама сгорела,
и он страдает.
     -- Ни фига я не страдаю, -- ответил Бен, входя в комнату. -- Все круто.
Маму завтра  новую  привезут.  Просто, как  два байта переслать.  Я  немного
перебздел, когда все гикнулось. Потому что мой компьютер --мое второе я.
     Он плюхнулся  на стул и, сияя, поведал:  Андрей,  еще  в Екатеринбурге,
заработался до  глубокой ночи,  и  вдруг у  него перед  глазами прошла рябь,
картинка на экране свернулась, оплыла, стекла куда-то вниз -- и исчезла.
     --  Я  думаю,  --  сказал Бен, --  такое  ощущение  и  называют  словом
"психоделический".  Когда  реальность  --  хоп!  --  и исчезает,  даром  что
виртуальная.
     --  Ну, -- сказал  Глеб, --  по-моему, психоделия -- это  про наркотики
что-то.
     -- Нахуй, -- с