" И тут вскакивает Гена: "Постой! Какая там у вас стойка?"
     Глеб рассмеялся.
     --  На  самом  деле,  это  тестовая  история, --  пояснила  Оксана.  --
Настоящие программисты обычно оживляются и  начинают мне объяснять,  что это
должна быть не стойка винчестера, а стойка процессора.  Или наоборот, потому
что я всегда путаю.
     -- Да  я  никакой  не  программист, -- вздохнул Глеб. -- Даже диплом по
солитонам писал.
     Интересно, подумал он,  помню я сейчас, что такое эти солитоны? Как там
было у Бродского: чтобы забыть одну жизнь,  нужна как минимум другая. Другая
жизнь -- это с Таней, и ее он прожил. Вероятно, лишь когда закончится другая
жизнь, можно вспомнить первую. Так теперь и случилось.
     -- А ты думаешь, Зюганов может победить на выборах? -- спросила Оксана
     -- Шутишь? -- ответил Глеб. -- Посмотри, что по телику творится. С этим
покончено. Ты скажи лучше, кого из ребят видела?
     -- Да почти никого, -- ответила Оксана. -- Я все больше  с ребенком  на
даче сидела. Вот Мишку, Ирку,  Абрамова и Светку  Луневу видела,  благо, они
вместе работают... Феликса еще -- а так почти никого.
     -- И как они?
     Оксана пожала плечами.
     -- Нормально. Мало изменились. Приятно, что они как-то нашли  себе нишу
в совке.
     Слово  "совок" никто не говорил уже лет пять,  и Глеб про себя отметил,
что  Оксана  тоже мало  изменилась.  Живя в  Москве  Глеб,  наверное,  видел
одноклассников реже,  чем  наезжавшая  сюда Оксана. По большому  счету,  это
неслучайно:  он уже  десять  лет  назад знал, что им  не о  чем говорить. Он
слишком  старался  походить  на  Таниных  друзей и  не  мог  позволить  себе
возвращаться  к  тому,  что осталось  далеко позади. Впрочем, теперь следует
признать, что  силы потрачены зря:  встречая старых приятелей  или  даже  не
знакомых раньше  матшкольников, вроде Оси,  Глеб чувствовал, будто  вернулся
домой.  Немного грустное  возвращение  человека,  который  понял,  что  мало
приспособлен для жизни в других  местах.  Нечто подобное, вероятно, испытала
бы Оксана, репатриируйся она в Москву.
     -- Было приятно их повидать, -- продолжала  она.  -- Особенно Емелю. Он
был какой-то очень светлый. Вспоминал, как мы вместе учились.
     -- Было дело, -- кивнул Глеб. Ему тоже было что вспомнить.
     -- Он, кстати, недавно Маринку Цареву встретил. Он тебе не рассказывал?
     -- Нет.
     Глеб напрягся. Суток не прошло, как Витя сказал: "Это все из-за Маринки
Царевой",  -- и снова  это  изрядно позабытое имя. Первая красавица  класса,
исчезнувшая, по словам Феликса, сразу после выпуска, -- почти как Глеб.
     -- У меня было ощущение, что между ними что-то есть...  мне показалось,
неслучайно он мне рассказал, когда все из комнаты вышли.
     -- Думаешь?
     Вот странно.  Никогда бы не подумал, что  одноклассники могут  заводить
любовниц и друг другу изменять.  Почему-то всегда казалось, что для них секс
до сих пор --  скорее тема для шуток, чем реальное действие. Глеб  вспомнил,
как  много они  шутили в школе о  сексе... почти  всегда о сексе.  Так могут
шутить только  подростки, видевшие голых женщин лишь на  репродукциях картин
из Эрмитажа.
     -- Я не знаю. Вы же все в нее были тогда влюблены.
     -- Ну,  только  не я,  -- покачал  головой Глеб. --  Ну,  Чак, Абрамов,
Вольфсон... как, кстати, он поживает?
     -- Не знаю, --  как-то раздраженно  ответила Оксана. --  Почему вы  все
думаете, что если  мы оба живем в Америке, то общаемся друг с другом больше,
чем  вы с нами?  Между нами  четыре часа лета  и три часа разницы.  Впрочем,
сейчас я специально взяла билет через Сан-Франциско, чтобы с ним повидаться.
     -- Привет  ему  передавай,  --  сказал Глеб,  и  тут зазвонил  телефон.
Феликс, еще один их одноклассник, которого Глеб видел раз в год.
     -- Привет, Железный, -- сказал Глеб. -- У меня Оксана как раз сидит.
     -- Она уже знает? -- спросил Феликс мрачно.
     -- О чем?
     Что-то сразу навалилось, что-то было в голосе Феликса, отчего позабытое
ощущение ваты  в воздухе  на  секунду опять вернулось. Серой,  вязкой  ваты,
заполнявшей кухню -- даже лица Оксаны не разглядеть.
     -- Что Мишка Емельянов вчера вечером застрелился.
     Сквозь  вату  Глеб вышел из кухни, волоча за  собой длинный  телефонный
шнур.
     -- Ты что?
     -- Никто не знает, в чем дело, -- продолжал Феликс. -- Ирка в истерике,
Абрамова никто не может найти. Похоже, у них там неприятности в конторе.
     -- Боже мой,  боже  мой,  --  механически повторял  Глеб. Перед глазами
возникла женщина, что цеплялась  руками  за гроб  и  кричала:  "Деточка мой,
деточка!" -- а поверх этой картины, точно в авангардном фильме,  -- утреннее
лицо Абрамова, какое-то посеревшее от страха.
     -- Короче, похороны послезавтра, в два.
     -- Да, я приду.
     Он  хотел спросить,  звонил  ли  Феликс Маринке,  но не успел: тот  уже
повесил трубку. Глеб вернулся на кухню. Лучше всего сейчас выгнать бы Оксану
и лечь спать.
     -- Что случилось? -- спросила Оксана.
     -- Ты когда уезжаешь? -- спросил он.
     -- Завтра.
     Да, подумал Глеб,  я тогда не скажу. Напишу утром Вольфсону, пускай  он
ей в Сан-Франциско  скажет.  Пусть Оксана улетит из России с легким сердцем.
Может, это малодушие, но Глеб не мог сказать сейчас о Емелиной смерти.
     -- Жалко,  что так ненадолго. -- Он вздохнул и сказал то, на что не мог
решиться весь вечер: -- А помнишь, как мы танцевали после выпускного?
     --  Помню, -- Оксана улыбнулась. --  Хотя довольно смутно уже. Я была в
тебя немножко влюблена.
     Глеб  посмотрел в  окно.  В  сгустившихся  летних сумерках  раздавались
пьяные голоса подростков: они бухали на детской площадке.
     --  Я был в тебя  очень влюблен, -- сказал он. -- Может, сильнее, чем в
кого-либо. Кроме, наверное, моей жены.
     -- Ну, прости тогда, -- ответила Оксана.
     -- За что?
     -- Что все так вышло. Если  б мне было не шестнадцать, а двадцать, я бы
тебе хоть дала.
     Она посмотрела ему прямо  в глаза, и Глеб вдруг понял, что сейчас этого
не  хочет. Дети, когда-то  любившие друг друга, умерли так  же бесповоротно,
как  Леша  Чаковский  или Миша  Емельянов.  Никакой сексуальный  акт  их  не
воскресит.
     -- Матшкольные мальчики  и девочки, -- продолжила Оксана, -- в школе не
трахаются.
     --  Почему?  --  спросил  Глеб. Грусть,  почти  непереносимая  в  своей
материальности, сгустилась в кухне. -- Марина с Чаком трахались.
     -- Да ну?
     -- Он мне сам рассказывал. Они переспали, когда мы ездили в Питер.


     1983 год. Ноябрь.

     На стрелке Васильевского Лешка Чаковский растопырил руки и проорал:
     -- Вот сюда я приду умирать!
     Вольфсон и Абрамов посмотрели на него осуждающе, а Емеля спросил:
     -- А почему сюда?
     Не знать таких очевидных вещей, возмутился про себя Глеб. Одно слово --
Емеля. Он  обернулся на  Оксану, слышала ли  она.  Похоже  -- нет. Ежась  на
осеннем  питерском ветру, в синей курточке из "Детского мира", она о  чем-то
говорила  со Светой Луневой. Зинаида  Сергеевна прокричала: "Все в автобус!"
-- и школьники один за другим полезли в дверь туристического "Икаруса".
     Глеб сел рядом с Чаком:
     -- Чак, ты -- придурок. Засыплешься по мелочи, на хуй надо?
     --  Да ладно,  -- ответил  тот. --  Я, может, имел  в виду, что, увидев
Васильевский  остров, и  умереть не жалко. А стихов  этих ваших  я знать  не
знаю.
     Те четыре года, что Глеб знал Чака, тот всем своим видом показывал, что
закон ему не писан.  Родители в  секретном ящике, дедушка -- член-корр, если
что -- отмажут.  У Чака всегда все  было хорошо  -- дружба,  учеба, отметки.
Даже по физкультуре "пятерка". Вдобавок за  лето он вытянулся, стал крепче в
кости  и   выглядел  совсем   плакатным   красавцем.   Монтажники-высотники.
Шестидесятнические геологи. Джин  Грин Неприкасаемый.  Чак  широко улыбнулся
Глебу и сказал:
     -- Не бэ.
     Впереди сидели Мишка Емельянов  с Витей Абрамовым. Сквозь шум мотора не
было  слышно, о  чем  они шепчутся, но когда Емеля перегнулся через проход к
Оксане,  Глеб   напряг  слух  и  расслышал:  "...к  нам   в  комнату,  когда
расселимся...". Оксана сосредоточенно кивнула.
     Проезжали  Обводный. Глеб  вспомнил  "Караганду" и  злобно скосился  на
Чака: мол,  сдержись хоть на этот  раз. Тот  нагнулся  к  его  уху и  громко
зашептал:
     -- А экскурсовода  можно спросить  про ленинградскую сельдь?  Или опять
антисоветчину шить будешь?
     Все-таки Глеб  не любил этот  выпендреж.  История  генеральской дочери,
живущей  в Караганде  и  вспоминающей Обводный  канал  и  родной  Ленинград,
представлялась ему слишком трагичной, чтобы делать из нее фигу  в кармане. И
потому все время казалось, что для Чака  эти песни и стихи, которые Глеб так
любил, -- просто способ показать себе и другим, какой  он классный. Мол,  мы
тоже не хуже Горация,  "Эрика" берет четыре копии, и одна  из них как  раз у
меня в сумке.
     Вспоминая   эту  знаменитую   фразу  Галича,   Глеб   представлял  себе
бесконечную геометрическую прогрессию, четверку -- а на самом деле шестерку,
если  брать  тонкую  бумагу  и  импортную  копирку,  --  возведенную в энную
степень. Словно огромная сеть покрывала весь Союз  и каждый  раз, садясь  за
машинку, Глеб радовался, что он тоже часть сети. И еще ему казалось, что эти
стихи и рассказы открывают какую-то сокровенную правду о мире, правду, никак
не связанную  с  политикой  или  даже с  литературой,  правду о  бесконечном
одиночестве   человека   и   его  беззащитности   перед   лицом   ужаса   --
всепроникающего, как государство.
     Глеб часто думал, что будет, если вдруг -- обыск. Мысли эти становились
особо  навязчивы, когда  он  двумя пальцами выстукивал  на  "Москве"  (не на
"Эрике", увы) какое-нибудь "Шествие". Родителей,  как правило, дома не было.
Не то, чтобы они были против Самиздата -- у отца  до сих пор лежали  в столе
три  толстенные  папки,  даже  Нобелевская  речь  Солженицына, завернутая  в
"Литературку" со статьей о литературном власовце. Просто  родители  считали,
что Глебу еще рано,  что  надо учиться, окончить школу, а потом уже... Как с
сексом  -- о  нем  не  говорят, оно только для  взрослых.  Иногда, глядя  на
прохожих, Глеб спрашивал себя: кто из них, подобно ему, вовлечен в эту сеть.
Представить того или иного прохожего  с ксероксом Оруэлла  было и поверить в
это было так же невозможно, как допустить, что мужчины и женщины, целующиеся
на улице, раздеваются дома догола и делают то, что описано в "Камасутре".
     Но топот  на лестнице... стук сердца... канонада клавиш. Не  спрашивай,
по ком звонит дверной звонок: он всегда звонит по тебе.


     На четверых было  только два стакана, и пришлось пить вдвоем из одного.
Глеб вспомнил старую примету и сказал Оксане:
     -- Теперь я буду знать все твои мысли. -- А она в ответ  чуть наморщила
лоб, будто припоминая, есть ли у нее мысли, которые хотелось бы скрыть.
     Они сидели  в  номере  Абрамова и Емели. Миша  извлек из  сумки бутылку
"Алигате", они разлили и, чокнувшись,  выпили: Емеля с Абрамовым --  вырывая
стакан  друг у друга, а Глеб с Оксаной  -- сдержанно,  стараясь не  касаться
друг друга щеками.
     -- Послушайте,  -- спросил Глеб,  -- а  что мы  скажем  остальным, куда
делась бутылка?
     -- Скажем -- разбилась, -- предложил Миша.
     -- А кому  надо что-то говорить? --  спросила Оксана, и Глеб  объяснил,
что выпивка была куплена в складчину для церемонии вручения МНП.
     -- Что такое МНП?
     --  Малая  Нобелевская премия,  --  объяснил  Миша. -- Мы все  входим в
Малыую Нобелевскую Академию и сегодня как раз должны огласить вердикт.
     -- За это надо выпить! -- сказал Абрамов и снова налил.
     Бутылка опустела на две трети, и довольно улыбающийся Миша сказал:
     -- Вы знаете классный анекдот, почему евреев никто не любит?
     -- Почему никто не любит? -- удивилась Оксана. -- Я вот люблю, -- и тут
же,  смутившись,  прибавила: --  Ну, в  смысле,  мне  все  равно,  еврей, не
еврей...
     Емеля уже рассказывал:
     -- ... и встает тут старый еврей и говорит: "А не любят нас, потому что
мы мало пьем!"
     Все засмеялись,  но  анекдот, оказывается, не  закончился.  Пока  Емеля
рассказывал,   как  евреи  решили  напиться   в  складчину,  а  хитрая  Сара
посоветовала Абраму (Емеля говорил "Аб'гаму", нарочито картавя, что, при его
дикции,  в  общем-то, не  требовалось) взять бутылку  воды  и вылить в общий
котел: все равно никто не заметит.
     "Можно ли считать это признанием в любви? --  думал Глеб. -- Ведь она в
этот момент сидела рядом со мной и смотрела на меня. Или, раз я четвертинка,
мне достается только четверть ее любви?"
     -- И  вот, -- досказывал  Емеля,  --  самый  старый  раввин зачерпывает
расписным  узорным ковшом из  чана, делает глоток и,  словно прислушиваясь к
себе, говорит "Вот за это нас и не любят!"
     Все засмеялись снова, и Абрамов разлил остатки вина по стаканам..
     В самом деле, жаль, что примета не работала. Глядя на покрасневшее лицо
Оксаны,  Глеб думал,  что никогда не узнает, о  чем она думает. Разве что --
спросить напрямую: "Что ты имела в виду, когда..." Но нет, невозможно.
     -- Эврика! -- вдруг сказал Абрамов. -- Есть классная  идея. Я знаю, что
делать с бутылкой!

     Церемонию вручения МНП решили проводить в номере Глеба и Чака. Девочек,
учитывая  матерность  церемонии,  не звали, да и  комната  была маловата для
шестерых. Четыре бутылки стояли между кроватями, а Глеб, как глава Академии,
вышел  на  середину и  зачитал  длинный текст, им же  и сочиненный в  поезде
накануне.  Идея создать Малую Нобелевскую Академию пришла им в  голову месяц
назад  и показалась очень  удачной. Тем более, что  в глубине души  половина
класса  не  сомневалась,  что  и  большая  Нобелевская премия их не  минует.
Вольфсон даже как-то пробовал занимать деньги "до премии"  и успешно  набрал
двадцать копеек на мороженое.
     После  перечисления имен членов  Малой  Нобелевской Академии  и краткой
декларации о целях и задачах премии, Глеб провозгласил:
     --  Малую  Нобелевскую  премию  за  литературу  получает  автор истинно
народного  произведения,  великого  стихотворного  эпоса  "Железяка  хуева",
Алексей Чаковский!
     Все заорали "Ура!" и открыли первую бутылку.  Передавая из рук в  руки,
пили из горлышка --  негигиенично и неудобно, слюни  попадали внутрь, и Глеб
все время боялся поперхнуться.
     -- Ты не умеешь, дай покажу, -- сказал Феликс, отбирая у  него бутылку.
-- Надо вливать в себя, а не присасываться. Это не минет.
     -- О,  наш Железный, оказывается, специалист по  минетам!  --  оживился
Абрамов. -- Может, переименовать его в Голубого?
     Феликс  поставил бутылку  на тумбочку,  и только  потом, развернувшись,
двинул Витю кулаком в грудь. Тот рухнул на кровать, радостно гогоча.
     -- А  чего, -- сказал он, --  тебе  пойдет. Голубые -- они же модники и
мажоры.
     Феликс в самом деле одевался слишком хорошо  для матшкольного мальчика.
Родители,  выездные  физики,  привозили  ему  шмотки из-за границы.  Он  был
единственным  в  классе  обладателем   фирменных   "ливайсов"  и  владельцем
единственного в  школе  карманного  магнитофона под названием  "плейер".  По
мнению  Глеба, все это искупалось только тем, что родители Феликса привозили
из-за  бугра Тамиздат, включая книгу  стихов  Бродского  на  вызывающе белой
бумаге. Стихи, в отличие от давно знакомых, были красивые, но непонятные.
     -- Помнишь,  --  медовым голосом говорил Чак  Феликсу, -- в "Волшебнике
Изумрудного Города" был Железный Дровосек.  А  у нас в классе будет Железный
Гомосек.
     Феликс притворился, что не слышит.  Оптимальная стратегия, но и она  не
спасала.  Почти  каждый в  их  компании  в  конце  концов обзавелся даже  не
кличкой,  а мифологией. Миша Емельянов был Емелей, который  сидит  на печи и
онанирует. Кроме  того,  на  физкультуре  кто-то  заметил,  что у него очень
волосатые подмышки, и он стал "Мишка -- пизда  подмышкой". Валеру  Вольфсона
дразнили  его  младшей  сестрой, которая  училась на два класса  младше,  --
намекали, что он  с ней спит или, напротив, безрезультатно  домогается. Глеб
был  в половой связи  с  таинственным инопланетным Гл'ом, которого  он,  как
следовало  из  имени, регулярно  еб. Феликс  был Железным  и  только  к Вите
Абрамову  ничего  не  липло.  Сейчас прямо на глазах  Железный превращался в
Железного Гомосека, и процесса уже не остановить.
     -- Голубая ржавчина железо разъедает, -- продекламировал первую строчку
еще не сочиненного  стихотворения Глеб и на всякий случай отскочил, опасаясь
нокаута.
     Почти все  они писали стихи --  короткие эпиграммы, переделки классики,
самостоятельные  поэмы, наполненные тонкими аллюзиями и шутками, непонятными
тем,  кто не знал почему строчки  "засунул градусник  подмышку, сначала раз,
потом другой" чудовищно  неприличны. Начал  это, кажется, Витя,  написав  на
пару с Глебом подражание "Завещанию" Франсуа Вийона, где один за другим были
прописаны одноклассники и учителя, включая легендарного Кураня. Потом Феликс
был  воспет в поэме "Железный фарцует" -- о том, как внезапно  оставшись без
средств к  существованию, Феликс  пытается  продать  джинсы и  плейер, но не
может найти покупателя по причине их  запредельной  дороговизны, и  в  конце
концов сдается в металлолом. Дальше про каждого из компании сочинили не одно
и  не два стихотворения,  и  дело медленно, но верно шло к  изданию толстого
тома, который предполагалось вручить всем в ночь выпуска.
     Один Чак не особо преуспел в рифмоплетстве, и даже немного из-за  этого
переживал  --  насколько  Чак  мог  переживать.  Он писал  довольно  смешные
прозаические диалоги -- но это не совсем то. И вот два месяца назад он напал
на золотую жилу. Все началось с известной  нескладушки "По реке плывет топор
/ железяка хуева / ну и пусть себе плывет / уши во все стороны", -- и вскоре
Чак изъяснялся уже только такими стихами.
     Вот и сейчас, поднявшись, он сказал:

     -- Я хочу вам тост сказать,
     чтоб все было заебись,
     чтоб для всех была пизда,
     и не для кого -- пиздец!

     Все заорали "Ура!" и выпили в честь Чака. Тут же открыли вторую бутылку
и продолжили, уже без тостов. Глеб, чувствуя, что в голове шумит, поднялся и
объявил следующего победителя:
     -- Я рад объявить, что премию по лингвистике получает Михаил Емельянов,
автор блестящего термина "математический онанизм".
     Емеля достал третью бутылку: он единственный знал правильный порядок --
Абрамов и Глеб наблюдали за  открыванием каждой бутылки с замиранием сердца.
Ошибись Емеля -- было бы им всем "вот за это нас и не любят!"
     На этот раз никто не читал стихов, благо они были давно написаны: когда
Емеля описал какую-то особо сложную задачу этим термином, быстро сокращенным
по аналогии  с "матаном"  до "матона",  Глеб  написал  большой  акростих,  в
котором зашифровал имя "Михаил  Емельянов"  (разумеется, без мягкого знака).
Среди  прочих Мишиных  достижений фигурировал и  матон  -- "Я бы сказал  ему
"пардон"  /   навеки  славен  будь  матон".   Стихотворение  получило  особо
скандальную славу, потому что его чуть не перехватила учительница истории по
прозвищу  Белуга,  председательша школьного парткома и, по общему убеждению,
скрытая сталинистка. В последний  момент  Абрамов  успел  запихнуть поэму  в
сумку,  но  все  еще долго обсуждали, хватило бы у  Белуги  ума расшифровать
акростих и вычислить Емелю.
     Символом  математического онанизма была  горизонтальная восьмерка, знак
бесконечности и одновременно отсылка к анекдоту про онаниста,  которому врач
велел досчитать до восьми, а  потом  прекратить  мастурбировать. Разумеется,
сказав  "шесть, семь, восемь" онанист остервенело повторял: "восемь, восемь,
восемь",  тем самым превращая восьмерку в бесконечность путем  своеобразного
поворота на  пи на четыре. Эта  восьмерка и