1941-го оказалась такой холодной. Они
ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов.
     Глеб  ответил еще  одним  смайликом. Теперь ясно,  чем занимался  тогда
Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд -- нынче это стало модно.  Глеба охватила
тоска.  Еврейские мальчики,  увлекающиеся  нацизмом, казались  ему  каким-то
оксюмороном.
     --  Я вот сообразил, что работаю  сейчас  в  фирме Sun.  Двенадцать лет
назад  я  бы точно  решил,  что  ее  основали  сбежавшие в  Америку нацисты.
Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по
заказу Сталина.
     Глеб  замер.  Все  сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое
равноденствие... У меня идеальное  алиби: я пил и танцевал. Ося в самом деле
мог  знать  Марину  и,  конечно  же,  вполне  способен изображать  мертвеца:
пошутить,  как минимум.  Chuck_is_not_dead не  случайно выглядело парафразом
надписи на майке: Ося так уверен  в своей  безнаказности, что даже ключ дал.
Что  до убийства -- почему  бы нет? К  тому же,  Ося  мог знать иероглиф  --
недаром он так  оживился, когда Глеб стал его толковать.  И вообще, человек,
открыто  называющий  себя сатанистом,  очевидно,  нездоров. С него  станется
принести ни в чем не повинную девушку в жертву.
     На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика:
     -- Я  думал тут на днях про  нашу  школу.  Мы  же были дико  умные. Мы,
выпускники  оруэлловского года, были  первым  поколением, которое  вышло  из
советской школы абсолютно  без иллюзий.  Более  того: мы  были единственноым
поколением,  которое считало,  что живет  при тоталитаризме  -- при том, что
тоталитаризма как раз уже  не  было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось,
потому что я был заранее ко всему готов.
     Честно  говоря,  подумал Глеб, наш  тоталитаризм  был просто  еще одной
иллюзией.
     За спиной Глеба открылась дверь:
     -- Эй, -- позвал Андрей, -- пошли типа фотографироваться!
     Напечатав "/me уходит"  Глеб вышел в большую комнату, где расположилась
вся редакция. Он встал  сбоку, прямо перед Муфасой,  и рядом с ним, с самого
края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах "кэмела" и вспомнил их
торопливый секс.
     Все улыбнулись  и посмотрели в  объектив,  и тут  за  спиной  фотографа
запищал факс. Нюра крикнула:
     --  Ой,  бумага  кончилась!  --  и  собралась  бежать,  но  Шаневич  ее
остановил:
     -- Ну и черт с ней, с бумагой!
     Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося
втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует:
     --  Просто  те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают,
чтобы поднять  зарплату.  А  банки  списывают  на  хакеров  те  деньги,  что
разворовали сами.  Левин  вот клялся, что взял всего тысяч сто,  а  помнишь,
сколько на него повесили?
     -- Тихо! -- прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор.
     -- Готово, -- сказал фотограф.
     -- Круто, -- сказал Бен. -- Теперь навсегда так останемся.
     Все  заговорили  одновременно,  словно  были пьяны  или  просто  сильно
возбуждены. Они по  правде думают, что сейчас работают для вечности, подумал
Глеб. А может и нет, может,  их прет, потому что это новое дело, и они здесь
первые. И они чувствуют такой драйв, что воспоминания о нем  хватит  если не
на вечность, то на всю их жизнь.
     Ему стало грустно.  На этом празднике он был случайным гостем.  Он  был
зван, но  не  мог  принять приглашения. В квартиру  на Хрустальном,  которая
наверняка останется в истории  русского Интернета, он зашел  лишь  для того,
чтобы  сверстать несколько десятков страниц. По большому счету,  Повсеместно
Протянутая  Паутина  и  глобальная  сеть оставляли  его равнодушным.  Может,
потому что у  Оксаны и у Тани не было мэйлов.  Да и Снежане теперь мэйл ни к
чему.


Глава двадцать восьмая

     Феликс работал  в ФизХимии на Ленинском,  неподалеку от пятой  школы. К
1996  году  институт опустел,  библиотека открывалась  через день, и научная
работа  почти  прекратилась. Говорили,  что  в других  корпусах  не работали
туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем
не менее,  каждый спасался  в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на
заказ  модуль для бухгалтерской программы и  сегодня вот  уже два часа искал
ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу
доисторического  EGA-монитора,   закупленного  лабораторией   еще   в  конце
восьмидесятых:  полпервого  должен  прийти  Глеб.  Вот  странно:  толком  не
виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не
прошло, как  Глеб перезвонил, сказал, что  хочет повидаться. Собирался зайти
вечером, но  Никита  что-то  приболел, и  Нинка  вряд ли  гостю  обрадуется.
Договорились встретиться прямо в институте.
     Глеб позвонил  с  проходной,  Феликс взял  бланк  пропуска, подписанный
вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в
Институте давно не работала и  потому они пили чай  прямо у Феликса, где все
равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой  --
только остатки оборудования и напоминали теперь о химии.
     -- Ты все эти годы так здесь и проработал? -- спросил Глеб.
     -- Числюсь, -- ответил Феликс и подумал,  что,  наверное, кажется Глебу
неудачником: такое,  мол, было  интересное время, а он его просидел здесь, в
лаборатории.
     --  Так это странно,  -- сказал  Глеб. -- Я помню, в  школе  ты был для
меня...  ну,  чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили  то Железным,  то
Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли?
     Феликс попытался вспомнить.  Что-то такое  было: всем классом  ходили в
Музей Маяковского  на экскурсию,  потом вместе  с  Глебом пошли  бродить  по
городу. Феликс  помнил  прогулку смутно, потому  что  тогда  думал  только о
Карине  Гилеевой --  студентке, с  которой  познакомился на каникулах, когда
родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с
тех пор  не стоял ни разу, но накануне возвращения  в Москву Карина пришла к
нему  в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в
жизни половой  акт  продлился  меньше  сорока  минут  -- как  раз столько  и
понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном  ресторане
и вернуться  в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали
о кино  и литературе,  как  и  положено  детям из приличных семей.  В Москве
Феликс  вспоминал об  этом  с гордостью, но  повторять Карина не  рвалась, и
приходилось  долго  ей звонить, встречаться  урывками, водить по ресторанам,
поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком.
     -- Для меня это был такой урок  свободы, -- продолжал Глеб. -- Помнишь,
я  спросил: "А куда мы идем?", -- а ты ответил: "А какая  разница? Идем -- и
все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?"
     -- Я так говорил? -- изумился Феликс.
     -- Ну, или почти так, -- смутился Глеб. -- Я так запомнил.
     Теперь Феликс вспомнил: тем вечером он уверенно вел  Глеба  московскими
переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс  посмотрел
на темные окна и,  ничего  не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода
Карина  заявила,  что больше  не  желает  его видеть, оставив  в  наследство
неплохие технические навыки в сексе и чудовищную  неуверенность в себе -- во
всем остальном. Навыков,  впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном
и грозой слабого пола -- по крайней  мере, до  третьего курса,  когда Феликс
женился на  малознакомой девице  с биофака, которую  как-то  снял  на пьяной
вечеринке.
     --  Это был  для меня урок свободы,  -- повторил  Глеб. --  Я потом это
часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем.
     -- Про Таню слышно чего? -- спросил Феликс.
     Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот
образ,  что создался  у  него по  рассказам  Глеба. Она  была сильно старше,
слишком много пила и  смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс
никогда Глеба не понимал.
     -- Нет, -- ответил Глеб. -- А что мне до нее? Она в Европе где-то.
     В прошлом  году Феликс  тоже побывал  в Европе, и в  Германии  случайно
встретил  Карину. Она уехала  вместе с родителями  в  конце  восьмидесятых и
сейчас  работала  официанткой  в  какой-то   берлинской  забегаловке.  Узнав
Феликса, первая его окликнула.
     -- Скажи, -- спросил Глеб, -- ты про Маринку Цареву ничего не знаешь? А
то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно.
     -- Про Маринку? -- переспросил Феликс. -- Я встречал ее недавно, месяца
два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась вся как-то.
     -- И где она?
     -- В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на  Комтеке видел,  в
апреле.
     -- Телефон не взял?
     -- Да нет, -- Феликс  пожал плечами. -- Она как-то не рвалась общаться.
Она  с  каким-то  мужиком  была.  Да и  я  к ней, честно говоря, всегда  был
равнодушен. И история эта...  как-то  после смерти Чака  совсем  уж противно
стало.
     -- А при чем тут Чак? -- спросил Глеб.
     Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а  все боится рассказать
то, что  сказал  ему  когда-то  Абрамов.  Впрочем,  по  справедливости,  для
школьных грехов должен быть  срок давности  -- и для  этой истории  он давно
прошел.
     --  Абрамов  мне рассказывал,  что  это  он  подбил  Чака  стукнуть  на
Вольфсона, -- сказал Феликс, -- чтобы Маринка ему досталась.
     --  Постой, --  сказал  Глеб. -- Вольфсон говорил, что это реально мама
Чака бегала к директрисе.
     --  Ну  да,  --  кивнул  Феликс.  --  Но  ведь  это Чак  ее,  наверное,
подговорил, так ведь?
     -- Может быть ... -- протянул Глеб. -- Теперь я понял, что Абрамов имел
в виду...
     Феликс  подошел к окну, откуда был виден  кусок Ленинского проспекта, и
задумчиво сказал:
     --  Я  тут  на  днях  решил  мимо  школы  проехать.  Так  там  на  углу
Университетского,  где всю жизнь стоял  плакат "Вся влась в СССР принадлежит
народу",  теперь  реклама какого-то банка.  И  я подумал:  нет разницы,  что
написано, важно место. То есть реклама -- она как лозунг.
     Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно,
как  когда-то  казалось,  и в целом система  работает по-прежнему:  на месте
лозунга -- реклама банка,  на месте КГБ -- бандиты,  а все остальное  -- без
изменений: предательство  на месте предательства, дружба  на месте дружбы. С
той  лишь   разницей,   что,  судя  по   рассказам  его  ушедших   в  бизнес
однокурсников,   с  каждым  годом   места  для  дружбы  все  меньше,  а  для
предательства -- все больше.
     -- Да, -- кивнул Глеб, -- реклама такая же  ложь. Но я вот думаю: а что
было бы, если бы мы проснулись -- и там снова лозунг? Причем тот же.
     -- Заснули бы обратно, -- пошутил Феликс.
     -- Нет, я серьезно,  --  не унимался Глеб. --  Если бы мы  проснулись в
1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или
там в 1991-м. Что бы мы делали?
     Я  бы  не стал так  переживать  из-за Карины,  подумал Феликс.  Учил бы
английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем
как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал совсем другое:
     -- Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы  не стал на оставшиеся от
нее деньги покупать себе "икстишку",  уговорил бы  родителей продать видак и
телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре.
     Если бы я тогда не был так  пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы
Оленьки, а был бы  только Никита. Нет,  что  я? Никиты тоже не было бы, да и
меня бы здесь  не  было, а был бы  я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на
худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать, надетый десять лет назад
гондон лишил бы меня двух детей сразу. Словно  одним актом зачатия  я сделал
сразу двух, с разницей в восемь лет.
     -- А я  бы купил акций МММ, -- сказал Глеб, -- и продал бы их за неделю
до краха. Если бы точную дату не забыл.
     Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в
прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" --  до тех пор, пока Нинка  ему
не наподдала. Он отошел от окна и сказал:
     -- На самом деле, я бы оставил все как было.
     -- Ты не понял, -- сказал Глеб,  -- я  имею в виду, что ты в 1984  году
был бы сегодняшний ты. Это  не о том,  как  прожить жизнь заново, это о том,
как прожить  последние  12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими
знаниями.
     -- Я бы пришел к себе и дал пару советов, -- ответил Феликс.
     Я  бы пошел и познакомился  с Таней,  подумал  Глеб,  но я был бы тогда
старше ее на  восемь лет, и все было бы по-другому.  И две недели назад я не
пустил бы Снежану на лестницу.


Глава двадцать девятая

     -- Я вот  на днях типа задумался, --  сказал Андрей, наливая водку.  --
Чем  бы  я хотел заниматься  всю жизнь? Если как  бы  выбрать  какое-то одно
занятие.
     -- Может, секс? -- задумался Бен. -- Нет, все-таки я бы предпочел еду.
     -- Я бы читал и слушал музыку, -- сказал Ося. -- А если что-то одно, то
все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой.
     -- Ты бы и открыл, -- вставил Бен. -- А ты, Глеб?
     -- Я бы спал, -- мрачно ответил Глеб. -- Или просто лежал бы на диване.
     -- А я бы типа  разговаривал, -- сознался Андрей, -- что, собственно, я
и так делаю.
     -- Как и все мы, -- сказал Бен.
     -- Собственно, мы делаем то, что выбрали бы, -- поправил Ося.
     Все засмеялись, а молчавший до того Шаневич вдруг сказал:
     -- Пять лет назад я бы ответил -- смотреть.
     Глеб встал  из-за стола.  На этой  неделе решили, что  проще приглашать
специальную  женщину готовить,  чем  ходить в ближайшую  шашлычную, и теперь
обед длился полтора часа, сопровождался питьем водки и обсуждением планов на
будущее.
     Глеб направился в прихожую.  Теперь он был почти уверен, что  убийца --
Ося, но хотел  напоследок поговорить с соседкой  снизу. Перед тем, как выйти
на лестницу, он заглянул к Нюре Степановне. При виде  Глеба она улыбнулась и
быстро убрала фирменный  кодаковский пакет с  фотографиями. И словно сжалась
-- Глеб подумал, что она и впрямь похожа на мышку. Кивнул ей  и открыл дверь
на лестницу. Забавно, подумал он, что мы с Нюрой оба тут немножко на отшибе.
Она -- потому что  старше всех, а я -- потому что появился позже. Или просто
не хочу оказаться внутри.
     Глеб  спустился этажом ниже и остановился перед дверью. Разговаривать с
соседкой не хотелось. Он представил себе полоумную бабку, для которой лишено
смысла  все,  что важно  для  него. Женщину,  застрявшую в  давно  прошедшем
времени. Вздохнув, он  позвонил. Раздались шаркающие шаги, и  знакомый голос
сказал из-за двери:
     -- Кто там?
     -- Я от Ильи Шаневича, вашего соседа сверху, -- представился Глеб.
     Дверь открылась, и на него подозрительно уставилась сухонькая женщина.
     -- Меня зовут Глеб, -- сказал он. -- Простите, я не знаю как вас зовут.
     -- Ольга Васильевна. Что вас интересует, молодой человек?
     -- Извините, Ольга Васильевна, я могу войти? -- спросил Глеб, опасаясь,
что их услышат сверху.
     -- Пожалуйста.
     Они  прошли  на  кухню.  Когда-то  это была  опрятная кухня,  но  следы
старения заметил  даже Глеб.  Плита в разводах,  по углам  --  остатки плохо
сметенной паутины. Стол аккуратно  покрыт  застиранными салфетками,  пятна с
которых, видимо, не смогла бы вывести даже тетя Ася.
     -- Я хотел вас спросить про ту девушку... -- начал Глеб, -- ну, которую
вы нашли на лестнице.
     --  Да, убитую, -- сказала Ольга Васильевна. -- Я никогда раньше ее  не
встречала, так что мне нечего о ней сказать.
     -- Я  понимаю,  что вас  уже  спрашивала  милиция,  --  продолжал Глеб,
понимая,  что  впустую  тратит  время,  --  но,  может  быть,  вы  вспомните
какую-нибудь деталь...
     -- Милиция! --  фыркнула женщина. -- Они ни о чем толком не спрашивали.
Им бы лишь дело закрыть,  я знаю. Наркоманы с улицы! Ерунда! При драке никто
не режет горло  так, как  это  сделал  убийца.  Ножом ударяют в живот или  в
грудь. Чтобы так ударить, надо подойти сзади и ударить из-за спины.
     -- Значит, это был кто-то знакомый? -- спросил Глеб.
     --   Почему?  --   удивилась  Ольга  Васильевна.  --  Это  просто  была
профессионалка. Женщина, знающая, как снимать часовых.
     Боже  мой,  подумал  Глеб,  она слишком  много  смотрит  телевизор. Как
назывался тот фильм, который так нравился Тане -- про девушку, завербованную
спецслужбами?
     -- Почему вы решили, что это именно женщина? -- спросил он.
     Ольга Васильевна посмотрела на него удивленными, ясными глазами:
     -- Потому что я слышала, как она убегала. Я, слава богу, еще не оглохла
и вполне способна узнать стук каблуков.
     Когда Глеб вернулся в квартиру, Нюры в предбаннике не было. Не в  силах
противиться  искушению,  Глеб  достал  из-под  стопки факсов пакет и  быстро
просмотрел снимки. На всех фотографиях  Влад Крутицкий обнимал Нюру с тем же
заботливым и  нежным  выражением  лица,  что Глеб заметил  на  фотографии  в
Светином альбоме. "Наш пострел везде поспел", -- наприязненно подумал Глеб и
вернул снимки на место.

     -- Значит,  я  был неправ, --  писал Глеб Горскому вечером,  -- это  не
может быть Ося.
     -- Значит, ты был неправ с самого начала, -- ответил Горский. -- Это не
het. Это  либо  Катя,  либо  Настя,  либо Н.С. Ни одна из них не может  быть
любовником твоей Марины и, значит, все  совпадения, про которые  ты говорил,
случайны. Что я и подозревал. Твоя бритва Оккама затупилась.
     -- Это не может быть ни одна из девушек, у всех алиби. Н.С. была пьяна,
Настя трахалась, а Катя была с мужем.
     --  Ты  мало читал  детективов,  -- ответил Горский. --  Все  это -- не
алиби.  Бен никогда не  выдаст жену, Луганский мог наврать,  что  трахался с
Настей, а Н.С. могла притвориться, будто напилась.
     Есть  вещи,  которые  не  сымитируешь,  подумал Глеб.  Например, нельзя
притвориться,  будто  блюешь.  Он  собирался  так  и написать, но  выскочили
следующие реплики Горского.
     --  Это просто логическое  рассуждение. Я не  собираюсь  помогать  тебе
искать убийцу Снежаны. Зато я знаю, как поймать псевдоЧака.
     Глеб раздраженно стукнул по вопросительному знаку.  Какого хуя, подумал
он, что он мне голову морочит. Очень нужны его логические умозаключения.
     -- Мне, видимо, придется все-таки связаться с твоим Вольфсоном. Дай мне
его  адрес -- и  если  он  согласится, мы отловим  Чака.  Я сейчас тебе  все
объясню.
     План Горского был прост. Вольфсон должен послать Чаку письмо: вроде  бы
письмо на лист,  но получит  его один Чак. В  этом письме  надо дать ссылку,
которая Чака заинтересует -- и когда он пойдет по ссылке, сервер зафиксирует
его  IP-адрес: уникальную последовательность цифр, позволяющую понять, через
какого провайдера человек заходит в Сеть.
     -- Иными  словами, -- объяснял Горский, -- мы  будем  хотя бы знать,  в
Москве он или нет, и, таким образом, сузим круг подозреваемых.
     -- А почему нельзя просто написать ему письмо с этой ссылкой?
     --  Потому  что  если он параноик, то  пойдет  через  анонимайзер, и мы
ничего  не  узнаем.  А так  он  ничего  не  заподозрит.  И  к  тому же, если
понадобится,  мы  можем  похожим  образом   определить  IP-адреса  остальных
подписчиков  и  узнать, не  повторится ли этот адрес еще один раз. Скажем, у
Абрамова или у тебя.
     -- У меня не повторится, -- ответил Глеб.
     -- Помнишь,  ты  объяснял принцип  виртуальности? Если добавить  к нему
обычный принцип детективного жанра, то становится ясно, что подозревать надо
всех. Даже меня можно подозревать в том, что я не существую. Например, давно
умер. У Гибсона есть герой, который умер