, а мозг его в компьютере, -- может,
это про меня как раз?
     -- Кто такой Гибсон? -- спросил Глеб.
     -- Писатель. Киберпанк.
     Что  такое киберпанк, подумал Глеб. Панк за  компьютером? Программист в
майке с Егором Летовым? Гибрид Оси и Бена?
     --  В  привычном  смысле слова  тебя и  не  существует, -- ответил  он,
почему-то вспомнив Оруэлла. -- Есть какой-то человек, с которым я говорю. Он
и  есть  "ты".  Больше мне  про тебя ничего не известно. Если тебя зовут  не
Горский, а, скажем, Речной -- что от этого изменится?
     -- Если Речной  -- ничего.  А если Абрамов  или  Вольфсон -- многое. --
Горский отправил Глебу очередной  смайлик и  спросил: -- Знаешь  ведь старую
шутку про то, что трудно поймать черную кошку в темной комнате?
     -- Да, -- ответил Глеб. -- Особенно если ее там нет.
     -- Вот это в виртуальных делах самое интересное.  Мы можем поймать Чака
--  человека, которого давно  нет,  --  только  потому,  что ловим  в  мире,
которого нет. Ловим виртуала на виртуальную наживку в виртуальном мире.
     Глеб ответил смайликом, а Горский написал:
     --  В этом есть своя логика. Преступление было совершено в Интернете --
там и надо ловить преступника.
     -- Какое преступление? -- не понял Глеб.
     --  Кто-то  выдал себя  за  мертвого, --  объяснил Горский.  --  Смерть
требует более серьезного отношения.


     1984 год. Июнь

     В  ночь после выпускного  всем  классом  завалились к  Емеле,  которому
родители до утра освободили большую квартиру. Все были уже немножко  пьяные,
взбудораженные после  дискотеки. Для большинства из них это была первая ночь
свободы, первая ночь, когда можно не спать до рассвета.
     Все пришли разодетые; многие мальчики -- впервые в костюмах и пиджаках,
немногочисленные девочки -- в  специально  сшитых по такому  случаю платьях.
Еще до начала официальной церемонии Вольфсон и Феликс запалили возле гаражей
костер  из учебника литературы  и сборника задач  Сканави. Прибежала Белуга,
поорала,  но  убралась,  не придумав,  как  это  прекратить.  Они  уже  были
выпускники --ходили, правда, слухи, что дипломы им выдадут только наутро, но
все понимали, что подписанный диплом фактически невозможно не выдать.
     На  самом деле, дипломы выдали  на торжественной церемонии --  и тут же
отобрали:  якобы для  того,  чтобы  все вели  себя  прилично,  но  Феликсовы
родители сказали, что  просто бывали случаи,  когда  выпускники,  напившись,
теряли дипломы.
     Сам Феликс  последний  год провел большей частью вне школы -- даже если
приходил  на урок,  думал  про Карину и  вообще чувствовал себя взрослым, по
ошибке  попавшим   в  детский   сад.  У  него  была  уже  взрослая  девушка,
девятнадцатилетняя студентка -- он не очень понимал, о чем говорить с Емелей
или  Глебом,  все еще занятых своими играми в прозвища  и писанием  дурацких
стихов.
     Вот и  сейчас на  кухне Емеля  и Вольфсон вдохновенно заливают водку  в
сифон, чтоб ее газировать. Кто-то сказал, что так она лучше  действует  -- и
хотя у них  всего одна бутылка, хватит на всех. В комнате  Глеб пересказывал
Абрамову статью из "Комсомолки" про питерский "эфир": такой номер, туда люди
звонят и  говорят все вместе. Обычно звонили и  выкрикивали  свой телефон --
мол, позвони мне. Почему-то именно это нравилось Глебу больше всего: в эфире
от  людей  остаются одни цифры, говорил он. Красуясь перед Оксаной, делающей
вид,  что  не  обращает  на  него  внимания,  многозначительно  прочитал  из
Бродского:

     В будущем цифры развеют мрак
     Цифры не умира.
     Только меняют порядок как
     Телефонные номера

     Появился Вольфсон  с  сифоном,  всем  налили газированной  водки,  даже
девочкам.
     -- За нашу школу!
     -- Намбер файв форевер! -- откликнулся нестройный хор.
     Света подумала,  что  весь  десятый класс  мечтала, чтобы  все поскорей
закончилось, а вот сегодня, надо же, стало жаль что четыре года, которые она
провела в пятой школе, уже прошли.
     -- Форевер! -- крикнула она.
     На вкус газированная водка  оказалась легкой и  совсем не  жгучей,  как
обычно.  Правда, и  эффекта  никто  сразу  не  почувствовал,  только  Марину
затошнило, как  последнее время часто  бывало. Она сидела  в углу бледная  и
молчаливая. После смерти Чака она почти ни с кем не разговаривала, Вольфсону
дала отставку на следующий день после похорон.  Экзамены сдала кое-как, хотя
учителя, жалея ее, вытягивали, как могли.
     Сегодня утром она думала одеться в черное  платье, вдовье, как  в песне
"Битлз" про бэби ин  блэк. Tell me,  oh, what can I do?  По-русски похоже на
"водки найду", хотя означает  "скажи мне, что я могу сделать?" В самом деле,
ничего  не  поделаешь.  Никто, кроме нее, не  виноват  в том, что  она сидит
теперь  в углу одна, а Леша давно сгорел в огне крематория.  Если бы я тогда
его не выгнала, думала  она, все  было бы хорошо. Зачем я сказала, что он --
предатель?
     Вольфсон взял  гитару  и  запел и вот по  тундре,  по железной  дороге.
Сегодня  уже можно  было ничего  не бояться,  школа окончена,  и вдруг стало
ясно,  что все одноклассники -- отличные ребята,  никто не побежит стучать в
КГБ и можно петь даже такие, в  общем-то, небезопасные песни. Водка все-таки
давала о себе знать, и Вольфсон изо всех сил кричал:

     Дождик капал на рыло и на дуло нагана
     Нас менты окружили, РУКИ ВВЕРХ нам кричат
     Но они просчитались ГАДЫ! мы порвали их цепи
     И теперь нам не страшен пистолета заряд

     Старая   лагерная   песня  пелась  интеллигентными  мальчиками  столько
поколений,  что слова изменились до неузнаваемости.  Никогда  больше Ирка не
слышала, чтобы кто-то исполнял ее так, как пели у них в классе:

     Долго плакал Гаврила, что убили Степана
     Долго плакал Гаврила, что убили его
     Дождик капал и капал, а Гаврила все плакал
     А Гаврила все плакал, что убили его

     Вдруг она увидела мелкий дождик, круг вохровцев, два трупа  в луже воды
-- и плачущий дух Гаврилы носится  над этой водой. Мертвый, навсегда мертвый
Гаврила оплакивал собственную смерть. Она  поняла, про  что это песня -- про
нескончаемый траур, вечную скорбь души, покинувшей тело.
     Она подумала о Чаке,  с которым даже не поцеловалась ни разу, вспомнила
его плачущую мать, цепляющуюся за гроб и кричащую:  "Деточка мой, деточка!",
-- слезы на  щеках Лажи, растерянную Светку  у  доски. А Гаврила все плакал,
что  убили  его.  Ирке  тоже  захотелось зарыдать, и, чтобы  сдержаться, она
повернулась к Емеле и спросила, не споет ли он что-нибудь более лирическое.
     -- Если Вольфсон гитару отдаст, -- сказал Емеля. -- И тогда я тебе спою
чего-нибудь из Визбора.
     На кухне Абрамов и Феликс пили шампанское из чайных чашек.
     -- Блядь, -- сказал  Феликс, -- я даже  не верю, что это все кончилось.
Больше -- никакой школы.
     -- Ну, -- сказал Абрамов, -- ты за этот год не перетрудился.
     -- Ты  думаешь, это было легко?  -- ответил  Феликс. -- Встаешь с утра,
собираешься,  выходишь  из дома и едешь  в центр смотреть кино. Или  идешь в
соседний подъезд и ждешь, пока родители уйдут.
     -- Страдалец ты наш, -- рассмеялся Абрамов. -- Ходил бы тогда в школу.
     -- Я, честно говоря, даже звонок не мог слышать.
     -- Ну, самым  приятным  был  последний, -- ответил  Абрамов. --  Звенит
звонок, настал конец.
     Это  была старая  шутка, тестовый  вопрос. Надо было продолжить  фразу:
"Звенит  звонок,  настал...".  Все  девочки  говорили  "урок",  а  мальчики,
разумеется,   "пиздец".  Одна  Светка   почему-то  ответила  "шнурок",   чем
подтвердила свою репутацию непроходимой дуры.
     Спустя  много  лет,  вспоминая  выпускную  ночь,  Глеб   с   изумлением
обнаружил, что  помнит, какие пели песни -- но не  может вспомнить  ни одной
реплики. Слова живых людей отпечатались в  мозгу хуже, чем стихи под гитару.
Он  не помнил,  о  чем говорили  сидевшие  рядом  Светка с Иркой,  но хорошо
запомнил, как Вольфсон перешел на Галича и запел "Левый марш":

     И не пуля, не штык, не камень
     Нас терзала иная боль
     Мы бессрочными штрафниками
     Начинали свой малый бой
     По детдомам как по штрафбатам
     Что не сделаешь -- все вина
     Под запрятанным шла штандартом
     Необъявленная война

     Опьяневший Глеб слушал и понимал, что это песня про  них.  Малая война,
которую они все вели против Советской власти, под запрятанным штандартом, на
котором была нарисована эмблема  их  школы и написано "Курянь --  дрянь",  с
машинкой "Эрика" вместо ящика  патронов, с  листами папиросной бумаги вместо
перевязочного материала.

     Левою, левою, левою
     Левою, шагом арш!

     Чака  можно считать  первой жертвой  этой необъявленной войны. Сволочи,
пьяно думал Глеб, чекисткие выродки, доконали  человека! Я вам этого никогда
не  прощу. Он был готов к  пятидесяти годам необъявленных  войн,  потому что
знал, что эта власть -- навсегда. На дворе был  1984 год, казавшийся Оруэллу
столь  далеким  и  оказавшийся  таким  близким   для   них  всех.  Амальрик,
предсказывавший, что Советский Союз до него не доживет, не дожил сам, убитый
КГБ в  Италии. Впереди была  жизнь, полная безнадежной  борьбы,  --  и  сама
безнадежность предавала особый смысл и борьбе, и жизни.

     И ничто нам не мило, кроме, -- пошел Вольфсон на последний куплет, --
     Поля боя при лунном свете
     Говорили -- до первой тройки
     А казалось -- до самой смерти.

     Глеб  как-то  спросил  Вольфсона,  что  значат  эти  слова, и  Вольфсон
объяснил, что  в  сталинские  времена за  двойки по общественно-политическим
можно было  загреметь в исправительную спецшколу.  И  там держали  до первой
тройки, а если только двойки  получал -- то прямиком в лагерь,  а потом -- в
штрафбат и на фронт. В эту версию Глеб, честно говоря, мало  верил, но образ
школы,  которая  длится до первой тройки так долго, что кажется --  до самой
смерти, часто приходил на ум в десятом классе.
     Вольфсон отложил гитару и попробовал почитать Галича стихами -- все шло
по  плану, но немножко  наспех, а впрочем, все герои  были в яслях -- но его
быстро заткнули. Ирка, которая давно хотела танцевать, затребовала музыку и,
взяв Емелю  за руку, пошла с ним в полутемный угол, где уже топталась Светка
со своим кавалером. Глеб поднялся и пригласил Оксану.
     Они танцевали  обнявшись  и,  осмелев  от  выпитого,  Глеб  нагнулся  и
тихонько поцеловал Оксану в  шею. Оксана засмеялась и покачала головой. Глеб
чуть отстранился, и они продолжили неторопливый танец.
     Марина встала  и, тяжело  вздохнув, вышла  в  коридор. Ей  не  хотелось
танцевать --  да, собственно,  и не с  кем.  Тошнило все  сильнее -- видимо,
сказалась водка. Марина вошла в туалет, заперлась и нагнулась  над унитазом.
Через тонкую стенку слышались пьяные голоса Феликса и Абрамова.
     -- Я чувствую себя полным говном,  -- говорил Абрамов. -- И, главное, я
думаю, что все должны знать, а все делают вид, будто ничего не случилось.
     --  Почему ты  говно?  -- спросил Феликс.  --  Если из-за  той  бутылки
"Алигате",  которую вы  в Питере заначили  с  Глебом и Емелей, то  мы как-то
простили тебе уже.
     -- Хуй с ней, с бутылкой,  -- послышались звуки наливаемой жидкости, --
хотя и там я повел себя как говно.
     -- Крысятничать не  хорошо,  --  сказал  Феликс.  Было слышно, как  они
выпили, а потом Абрамов сказал:
     -- Дело не в том, что крысятничать. Я же тогда Емелю подговорил на этот
трюк с винищем. И всех собак на Емелю навешали.
     Боже  мой,  подумала  Марина,  какие дети.  Полчаса  обсуждать  бутылку
"Алигате".  Тошнота чуть  отступила,  она вытерла  рот  туалетной бумагой  и
поднялась с колен. И тут Абрамов сказал:
     -- С Чаком ведь получилась та же история. Он пришел ко мне -- ну, когда
Белуга его поймала, спрашивает: "Что делать?". А я подумал -- надо уговорить
его  заложить Вольфсона.  Потому что  тогда Вольфсона посадят, Чак  окажется
весь в говне, а Царева мне достанется.
     --  Дааа,  --  протянул  Феликс.  --  Хуеватенько  выглядит, ничего  не
скажешь.
     --  Я же не  думал, что так  все будет! -- почти закричал  Абрамов.  По
голосу было  слышно, как сильно он пьян. --  Кто  же  знал, что Чак  из окна
прыгнет! Я же думал -- все как-нибудь обойдется!
     -- Ты бы хоть потом сказал, когда все Чака травить стали.
     Марина стояла, прижавшись лбом к холодной стене, и слезы текли у нее по
щекам.  Она вспомнила,  как стучали карандаши  по партам, как  она  крикнула
Леше: "Предатель!", как он лежал потом в  гробу,  совсем чужой, непохожий на
себя.
     -- Я  боялся! Мне было стыдно! -- кричал за  стеной Абрамов. -- Ты ведь
теперь тоже будешь  считать меня говном? Я же всего-навсего дал совет! Он же
мог его не слушать!
     --  Я,  пожалуй,  пойду, -- сказал  Феликс,  и Марина услышала,  как он
прошел мимо  по  коридору.  Следом  за  ним бежал  Абрамов,  крича: "Постой,
постой, выслушай  меня!".  Их голоса вскоре  стихли. Марина вытерла  слезы и
почувствовала, как скорбь сменяется холодной, как кафель, ненавистью. Теперь
она знала, кто виновен в смерти Леши. Это не она. Это Абрамов.
     Ее  снова затошнило, и  она  нагнулась над  унитазом. На  этот  раз  ее
вырвало  по-настоящему,  словно  тело хотело  извергнуть  из себя все  следы
прошлого. Льющаяся вода подхватила желто-красные сгустки. Марина чувствовала
себя очищенной и опустошенной.
     Но  глубоко  внутри оставалось что-то. Какая-то искра  прошлого, слабый
зародыш будущего.


Глава тридцатая

     Вольфсон  послал  письмо на  следующий день. В Калифорнии  было утро, в
Москве --  вечер. Глеб ушел из Хрустального за полчаса до назначенного часа,
попрощавшись  с Нюрой  Степановной и  Шаневичем,  которые остались  готовить
какой-то договор, сетевых дел не касающийся. Вместе с Андреем Глеб дошел  до
метро,  они выпили пива и  разошлись. Пока Глеб добирался  до дома, Вольфсон
уже   отправил  на   вид  невинно  письмо,  которое   должно  было  раскрыть
местоположение того, кто выдавал себя за реинкарнацию Чака.
     Наживкой стали фотографии выпускного вечера. Вольфсон привез их с собой
в Америку  и, потратив  полчаса, разыскал  в  одной из  коробок в  пустующем
гараже.  Пять  лучших  отсканировал: Вольфсон и Феликс жгут  Сканави, Феликс
демонстрирует новые  джинсы,  Вольфсон поет  под  гитару,  Вольфсон и Феликс
наутро  после выпуска пишут  краской на стене школы "1984 г", где  "г" -- не
сокращение от слова "год", а буква их класса. И, наконец, привет из будущего
-- танцуют Ирка и Емеля. Кем бы ни был псевдоЧак, он должен клюнуть.
     Он клюнул. Когда Глеб законнектился из дома, его ждало письмо Вольфсона
(копия --  Горскому).  Лаконично:  четыре  числа, разделенные  точками.  Они
ничего  не говорили  Глебу,  но, глядя  на них,  он подумал, что матшкольные
мальчики  любят цифры  больше,  чем мертвых  и  живых, потому  что  цифры не
умирают и способны лишь менять порядок.
     Он написал письмо  Горскому, но едва  отправил, в ящик  свалилось новое
письмо: Горский уже определил IP-адрес. Это была Москва.
     -- Всего каких-то одиннадцать миллионов жителей, -- написал Глеб в IRC.
     -- Меньше, -- ответил Горский. -- Более того, я определил точно, откуда
Чак заходил на Вольфсоновский сервер. Помнишь, вчера ночью -- вашим утром --
я тестировал  счетчик и попросил тебя зайти ко мне на тестовую страницу. Так
вот, у Чака IP такой же, как у тебя.
     -- Это не мог быть я, -- ответил Глеб. -- Я был в метро.
     --  Это не  ты, -- ответил Горский. -- Это человек, зашедший с  того же
компьютера. Ты ведь из офиса на тестовую страницу заходил?
     -- Да.
     --  Значит, Чак  сейчас  в  Хрустальном. Или,  по крайней мере, был там
десять минут назад.
     Значит, я прав, подумал Глеб. Значит,  Чак -- тот,  кто выдает  себя за
Чака, -- в самом деле был все время где-то рядом. Я не ошибся, бритва Оккама
не подвела. Het, Чак и убийца Снежаны -- одно лицо.
     -- Подожди пять минут, я сейчас туда позвоню, --  написал Глеб Горскому
и расконнектился.
     К телефону подошел Шаневич.
     -- Привет, Илья, -- сказал Глеб, -- ты не посмотришь,  у компьютера моя
книжка Кортасара не  лежит? А то не могу понять, я ее  в метро потерял или в
офисе забыл.
     -- Нет, ничего нет вроде, -- сказал через минуту Шаневич.
     -- А никто ее взять не мог?
     -- Разве что Нюра Степановна,  --  сказал Шаневич. -- Но она только что
ушла.
     -- А после моего ухода больше никто не появлялся?
     -- Нет, только мы вдвоем и были, -- ответил Шаневич.
     -- Значит, в метро посеял, -- притворно вздохнул  Глеб и, попрощавшись,
повесил трубку.
     Гласнет был занят минут пять, но когда Глеб снова вышел в Сеть, Горский
еще был он-лайн.
     -- Значит, две кандидатуры, -- подытожил он. -- Шаневич и Н.С.
     -- Но зачем Шаневичу изображать Чака? -- спросил Глеб. --  Это  же бред
какой-то.
     -- Ну, у Н.С. совсем нет резона.
     -- Постой, -- ответил Глеб, -- дай подумать.
     Неожиданно   мозг  заработал   четко,   будто  при   решении   школьных
математических  задач.  Он  потянулся  к  ящику,  достал  листок   бумаги  и
перечитал:
     Убийца Снежаны -- это het
     Het выдает себя за Чака на листе нашего класса.
     Старушка из квартиры внизу сказала, что убийца -- девушка. Значит, если
по-прежнему иметь в виду обе гипотезы,  убийцей оказывается Нюра Степановна.
По  крайней мере,  алиби у нее слабее, чем у Шаневича.  Эта версия выглядела
непротиворечивой:  все  предположения  сходились  к  одной  фигуре,  решение
существовало и притом -- единственное.
     Глеб почувствовал  гордость.  Задача  решилась -- и не только благодаря
ловушке, поставленной в нематериальном мире Интернета,  но и потому, что он,
Глеб,  все-таки  поговорил  с  единственным  реальным  свидетелем.  Реальный
свидетель, понял он, был нужен так же, как  самой красивой физической теории
требуется экспериментальная проверка.
     Реальное  и  виртуальное  наконец  встретились:  и  в  точке их встречи
оказались две девушки, с которыми  Глеб спал. Одна уже мертва; другая выдает
себя за мертвого.
     Задача решена. Не хватает мелочи: мотива.  В задачах из "Науки и жизни"
мотивов никогда не было. Были подозреваемые,  были показания, говорилось про
ложь и  правду --  и  логические  выкладки приводили к виновному.  Зачем  он
убивал -- не было сказано. Составители задач, вероятно, полагали, что был бы
человек -- мотив найдется.
     --  Ничего удивительного, что  мы  не  знаем причину  преступления,  --
написал  ему Горский. --  Мы решали эту  ситуацию  как логическую задачу. Но
логика не может раскрыть подлинный мотив, потому что сбой в логике как раз и
приводит к преступлению.

     Утром  Глеб проснулся  поразительно бодрым. Казалось,  мир чисто вымыт,
краски приобрели яркость,  а звуки  - четкость  и  простоту: шум чайника  на
плите, булькающая музыка по радио, крик одинокой птицы за окном. Вчера они с
Горским  вычислили убийцу Снежаны. Нюра  Степановна, неприметная  секретарша
Шаневича. Ай да Аникеев,  ай да  сукин  сын! думал  Глеб победоносно. Он был
счастлив.
     Уже  часов  в  одиннадцать  он  был в  офисе.  Никто  еще не  пришел, и
заспанный Шаневич один пил кофе на кухне.
     -- Что так рано? -- зевнул он.
     -- Не спалось,  --  ответил Глеб.  -- Все про книжку  переживал. А Нюра
сегодня когда прийдет?
     -- Вообще  не  придет,  --  сказал  Шаневич.  --  На  неделю  в  отпуск
отпросилась.
     -- Ой, блядь, -- выдохнул Глеб. -- А телефон ее домашний у тебя есть?
     -- Думаю, она уехала уже, -- ответил Шаневич, -- но посмотреть можно.
     Отставив  пустую  чашку  он,  почесывая  заросшую  рыжим  мехом  грудь,
направился в кабинет и вернулся с большим коричневым гросбухом.
     -- Отдел кадров, -- сказал он, похлопывая рукой по корешку. -- Все вы у
меня здесь.
     Он зашуршал страницами.
     -- А куда она собиралась в отпуск? -- спросил Глеб.
     -- За  границ