ий звук. Чего он? - подумал 
Шабан, удивляясь, откуда это в нем самом вдруг взялась способность 
шутить. Ах, ну да, как же: начальство, так сказать, соизволило. 
Снизошло. Дубина жизнерадостная. Вот таким почему-то всегда везет, а 
заодно уж и мне. За компанию. Чудо ведь, что попал я, а не они, и сразу. 
Чудо, что попал тогда,- он вспомнил вертолет чужаков, мохнатую 
вспышку в небе, смешавшуюся с дымом и дрянью, в то время как 
разлетелись, кружа и кувыркаясь, лопасти воздушного винта. Везение. 
Фатум.

- Садись, поехали.

Вездеход взял с места рывком, словно допотопный танк, выскакивающий 
из засады, и пошел мощно и ровно. Было ясно, что Роджер хочет о чем-
то спросить, и Шабан очень хорошо знал, о чем. Он боялся этого 
вопроса. Теперь он чувствовал себя в положении человека, которому 
предстоит испытать неприятное, очень болезненное ощущение, и он, 
протестуя всем телом, старается оттянуть момент боли, но с сосущей 
тоской понимает, что момент этот наступит, что и здесь придется 
пройти, и еще неизвестно, что там дальше, за страхом и болью.

В устье ущелья дым стал отчетливо виден; он сделался гуще и чернее, и 
ветер наверху рвал его с натугой, как резину. Шабан облизнул 
пересохшие губы и нарочито небрежно потянулся за фляжкой, холодея 
при мысли, насколько фальшиво это у него получается. "Чего встал?" - 
спросил он, стараясь придать голосу естественное неудовольствие. 
Роджер молча показал на дым.

- Ну и что,- упреждая вопрос, сказал Шабан. - Бывает. Там когда-то была 
шахта и маленький лагерь. Теперь там ничего нет, кроме брошенного 
старья. Должно быть, там убегуны, больше некому. Поехали.

- А может, посмотрим?

- Вперед, я сказал.

Кажется, пронесло, подумал Шабан. Еще раз пронесло... Украдкой он 
вытер вспотевшее лицо, промокнул рукавом залысины. Роджер повел 
вездеход дальше. Он явно опять обиделся и демонстративно не отводил 
глаз от рвущегося под днище бездорожья. Барышня, фыркнул про себя 
Шабан. Гимназисточка Темных веков. Мадемуазель. Ох, ах, ножки топ-
топ, кружевной зонтик, на поводке болонка, как кочан, со всех сторон 
одинаковая. Под подушкой послание в скверных стихах от субтильного 
гимназиста-воздыхателя, на подоконнике выводок кактусов в горшочках 
и старая нервная канарейка. Еще папочка-чиновник, гомерический такой 
мужик, рука тяжелая... "Колежский асессор гомерически высморкался..." 
Что бы ему сказать такое, чтоб не сходил с ума? Черт, и сказать-то 
нечего, слова все растряс, хоть жестами изъясняйся. Теперь еще и следи 
за ним, чтобы не сунулся в то ущелье, а пуще - чтобы не очень молол 
языком. О чем тут еще говорить?

- Через час сменю,- сказал он. - А в том ущелье завал. Там полдня по 
камням прыгать.



В Порт-Бьюно въехали засветло. Шабан притормозил у въезда в 
охранную зону, покосился на решетчатую вышку. На вышке было пусто, 
и пулемет, обычно торчавший в сторону степи, теперь смотрел вверх, как 
телескоп. В караулке горел свет и сквозь окно различались мотающиеся, 
как воздушные шары на ветру, фигуры - там либо дрались, либо 
отплясывали флик-джигу. Динамик на крыше орал невыразимое. Проезд 
в рядах проволоки был свободен. Справа жалко торчала 
недомонтированная будка автоматического контроля с выдвинутыми 
блоками и отпечатком подошвы форменного ботинка на боковой 
панели. Похоже, въезд никем не охранялся. Такое Шабан видел впервые.

Из караулки через шлюзовую выскочил охранник - без берета,- 
протарахтел каблуками по ступенькам, покачнулся, но не упал, и, сорвав 
с лица фильтр, с длинным горловым звуком изрыгнул в кусты зеленую 
желудочную жижу. Замычав, выпрямился и, закрыв рукой слезящиеся 
глаза, побрел обратно. То ли он не заметил вездехода, то ли не обратил 
внимания.

- Гуднем им? - предложил Роджер.

- А зачем? Видишь: открыто, поехали.

Сочиню рапорт, подумал Шабан. Кажется, это Живоглотовы ребятки. 
Так им, сволочам, и надо. Даст им Живоглот опохмелиться, вклеит по 
первое число - суток по десять на индивидуума. "Припомнят,- сказал 
внутри него другой голос, и он узнал голос Менигона. - Не только они, 
сам же Живоглот и припомнит при случае. И будет прав: не суйся, 
умник, куда не просят, береги внешние органы, пока не пооборвали, не 
лезь в его дела, не любит он, когда лезут..."

"Но ведь он лезет в мои!"

"Не очень-то и лезет, говори дяде правду. Он же к тебе неплохо 
относится - пользуйся! Благодаря кому ты всегда имел пропуск куда 
угодно, хоть в Межзону? А? И на Землю имеешь шанс отправиться 
вовремя, это я тебе говорю. Так какого ж тебе еще?

"Он подонок. Мразь. Это же нелюдь, Винс! Он же хочет, ты пойми, все 
они хотят, чтобы и я стал таким же. Я сам становлюсь скотом!.."

"Да ну? Ай как плохо! - голос Менигона ироничен, невидимые губы 
кривит усмешка. - И ты, конечно, хочешь его убить? Стереть, так сказать, 
с лица, да?"

"Да. То есть, нет, не знаю. Просто хочу, чтобы его не было."

"Он будет всегда. Мы пришли сюда как воры, и до тех пор, пока хоть 
один из нас останется здесь, ничего не изменится. Мы не те, этой планете 
нужны другие люди. Мы очень мало кому нужны, Искандер. Кретины 
называют нас авангардом человечества. Волны экспансии: одна, другая, 
третья... Какой героический эпос! Мы настырны и дотошны, всегда что-
то ищем, только всегда вовне, иначе нас никто не учил, не умеем. 
Слишком долго не было видимой причины, мы забыли, как это делается. 
От этого умирают вернее, чем от пятнистой горячки, и мертвые 
заражают живых. Я тоже мертвый. Мы действительно авангард: мы 
умерли раньше. Эй, сюда! Все назад, дайте дорогу! Вот они идут, 
мертвецы, потомки людей. Их предки, говорят, построили пирамиды и 
Акрополь. Их потомки стыдливо вычеркнут нас из школьных программ. 
Ровнее строй! Ты думаешь, это человеческие лица? Вглядись получше, 
какие это лица. Запе-вай! Ах, как красиво они идут, просто не оторвать 
глаз! Их торсы каменно-неподвижны, строй встает на носок и единой 
волной выбрасывает вперед прямые в струнку ноги. На два такта: ать-
два, ать-два... Подковки на сапогах. Вольноопределяющийся Шабан, 
шире шаг! Вы что, не видите, что ломаете строй?" - и удаляющийся в 
глубину сознания довольный смешок Менигона.

Замычав, как от боли, он дернул рулем - вездеход, вильнув вбок, 
искрошил гусеницей вазон с корявым декоративным растением. Рывок 
обратно - и снова тарахтенье траков по бетону дороги. Шабан мотнул 
головой удивленно уставившемуся на него Роджеру: так, мол, парень, 
ничего. Вот-вот, подумал он. Вот только на это меня и хватает - вазоны 
давить. Он чуть не плюнул. Впереди уже встала во весь рост, нависла 
двухсотметровой стеной стальная грань куба Порт-Бьюно. Центральное 
шоссе, усаженное по обочинам местной растительностью, уходило прямо 
в фундамент, к гаражам и дезинфекционным камерам. Перед самым 
въездом на постаменте, облицованном чистым рением, высилась недавно 
установленная сверкающая статуя, изображающая Первопоселенца, к 
которому какой-то умелец уже успел приварить детородный орган 
невозможных размеров. На горизонте слабо дымились конусы отвалов 
ближайшей шахты, многие из них далеко обогнали по высоте 
несуразный кубический поселок. Правее и дальше располагался 
комбинат, но за дальностью были видны только трубы, выраставшие 
словно из-под земли. Там тоже были отвалы, но на таком расстоянии 
они выглядели маленькими, как прыщи. Еще правее была только степь 
да еще кое-где вдоль невидимой отсюда проволоки карандашами 
торчали сторожевые вышки. Вездеход, присев на передние 
амортизаторы, затормозил у закрытых ворот. Автоматика не сработала, 
вероятно, была выключена. Черт-те что, подумал Шабан. Охрана - 
вдрызг, ворота заперты, трубы не дымят - определенно что-то случилось. 
Авария или праздник? Вернее всего то, что тоннель все-таки докопали. 
Довзрывали, поправился он. Что ж, это должно было когда-нибудь 
случиться. Глупо было уверять себя, что это произойдет нескоро. Глупо. 
Ужасно представить себе последний взрыв: вз-з-з... толстый бур, 
смазанный, самодовольный, вибрируя, уходит в дымящийся гранит, 
затем ползет обратно, весь в каменной крошке. Потом в дыру заряд, всем 
в укрытие, вспышка! - и уже охлаждение, турбины, захлебываясь, 
отсасывают пыль, убегуны под руководством какого-нибудь 
высокооплачиваемого смельчака в спецскаф


андре крепят своды, кладут рельсы, гулко катится платформа с буром и 
снова: вз-з-зз-з... И вот с той стороны на склоне вспухает чудовищный 
волдырь - и тут же прорывается огненным вихрем, и течет 
расплавленный камень, и нечеловеческий огонь, погасив день, 
сворачивается сытым удавом, вскидывает к обожженному небу 
характерное облако на толстой бурлящей колонне. Для них - праздник... 
Вон и картонная гильза валяется на бетоне, как консервная банка: не 
иначе, был фейерверк. Этим только дай...

Шабан вдавил кнопку гудка. Странное дело: теперь ему совсем не 
хотелось вылезать из надоевшей стальной коробки. Гудеть пришлось 
долго - занемел палец. Противный звук действовал на нервы.

- А может, тихонечко стукнем? - загорелся Роджер и потянулся к 
управлению. - Давайте я. Легонько, одной гусеницей.

- Не надо. Слышишь: идут. Приехали.







ГЛАВА ТРЕТЬЯ



Винтовой коридор был пуст и оттого навязчиво мрачен. Над головой 
пыльно светился потолок, кое-как освещая шершавые стены, 
загнувшиеся в нескончаемом повороте, и поворот был плавным, будто 
коридор-улитка, проснувшись когда-то, попытался было распрямиться 
во всю длину и почти уже развернулся, но дальше не пустили грани куба, 
и он так и застыл скрюченным. Коридор вел наверх. Уже давно, с тех пор 
как был ликвидирован верхний гараж, им почти не пользовались. Еще и 
теперь на полу удавалось рассмотреть старые вмятины от траков 
гигантских "армадилов", а вот и покореженное место на стене - Шабан 
приостановился, вспоминая,- это Амар сюда въехал с разгона - хороший 
был парень, но безалаберный отчаянно, он и Позднякову тогда в лицо 
жеребцом заржал не обдуманно, а просто от избытка жеребячьего 
здоровья, прямо скажем, сдуру,- и вот угодил на шельф, к черту на 
кулички, и что-то давно о нем ничего не слышно. А я позволил себе 
возразить Позднякову, а Поздняков, взявши меня за плечо, сказал 
убедительно: "Нельзя, Искандер, нельзя этого",- и я потом ходил 
самодовольный, как павиан, удовлетворенный тем, что сделал все, что 
можно. А когда перестал быть павианом, убеждал себя в том, что 
действительно ничего нельзя было сделать, да только убедить так и не 
получилось. И столько еще всякого было связано с этим коридором, 
даже жалко, что теперь так редко здесь бываю, никогда даже не пробовал 
дойти до самого верха, посмотреть, что там дальше. И даже не в том 
дело, что дальше наверняка нет ничего интересного, скажем, 
дезинфекционная с выходом на крышу, а то и просто тупик, а хорошо бы 
подняться повыше, где наверняка никто не ходит, посидеть там, 
вспомнить, подумать. Откуда это у меня? Синдром взыграл, что ли? - он 
пошел быстрее,- нет, не буду я тут сидеть. Устал, и ноги болят, и 
правильно сделал Роджер, что не пошел со мной, а я его, впрочем, с 
собой и не звал, и теперь он наверняка уже у себя, отдыхает, и не бывает 
у него никаких синдромов, не могу себе представить, чтобы ему 
захотелось вот так посидеть на пыльном полу, поразмышлять о чем-н


ибудь несиюминутном... А пол-то действительно пыльный, и это еще 
слабо сказано. Интересно, когда здесь убирали в последний раз, подумал 
он. Словно цементом присыпано. Мусор, тряпье какое-то валяется, 
стекло битое. Он поддел ногой рваную картонную коробку и тут же 
отпрыгнул в сторону - из коробки выскочило маленькое и белое, 
заметалось по полу и скрылось в тряпичной куче. Шабан плюнул. Это 
могла быть либо мышь, сбежавшая из лаборатории по разгильдяйскому 
недосмотру, либо гигантский белый клещ, единственный местный вид, 
приспособившийся к жизни в человеческом жилище, случайный 
переносчик пятнистой горячки, но насекомое мирное и на человеке, как 
правило, не паразитирующее. На всякий случай Шабан обошел тряпье 
стороной. Тоже уроки Менигона, подумал он серьезно. Если опасность 
существует, сведи ее к минимуму, а если опасности нет, то такого не 
может быть, оглядись по сторонам хорошенько, а далее - смотри 
сначала. Что ж, может, потому до сих пор и живы оба, сохранили для 
себя это удовольствие, хотя, кажется, никому, кроме нас самих, нет и не 
было до этого никакого дела. Менигон был ранен и выжил. У него в 
спине два пластиковых позвонка, и то удача. В разведке новичок через 
полтора-два года становится ветераном. Кто их считал, срывавшихся со 
скал, замерзавших под аммиачными дождями, тонувших в гиблых 
болотах на севере, подстреленных, облучившихся, пропавших без вести? 
За упокой скольких душ втайне пил Хромец, алкоголик по убеждению, 
со своим уникальным двадцатилетним стажем разведчика? На смену 
приходят новички, желающие тотчас крушить и переделывать, пока 
жизнь не выбьет из них весь ковбойский романтизм, либо уволившиеся 
из армии тертые, бывалые ребята, держащиеся кучками, 
неразговорчивые, всезнающие, воображающие, что попали на 
спокойную скучную службу. И именно они начинают роптать первыми, 
когда уясняют, что скучная служба не лишена элемента занимательности 
в том смысле, что никто никогда не мог и не может с уверенностью 
сказать, что успешно доживет хотя бы до конца оговоренного в 
контракте срока. Мне просто везет,

снова подумал Шабан,- вот и сегодня жив остался, хоть и побит весь, как 
собака, все болит, начиная с головы. Не первый раз, не стоит обращать 
внимания. Тяжко бывало? И сейчас тяжко, но ведь и счастливым бывал 
тоже! Как говорил Менигон, говори дяде правду! Бывал счастлив, когда 
возвращался из разведки, особенно если привозил что-нибудь 
интересное. Ха, теперь смешно и вспомнить. А только иной раз был еще 
более счастлив, когда удавалось снова вырваться в разведку,- никогда не 
мог вытерпеть Порт-Бьюно больше недели подряд. Может быть, потому, 
что не понимал раньше этого куба, видел только то, что лезло в глаза, а 
потом понял его весь, до конца - гнилье же, нарост, который выжечь, и 
единственное светлое чувство у большинства: "Домой бы, ребята... На 
Землю бы..." И еще проклятый всеми металл, что слитками грузится в 
трюмы раз в полгода приходящего корабля, и обещание райских кущ по 
ту сторону хребта... Теперь рядом: тоннель окончен, и я не знаю толком, 
зачем иду сейчас к Позднякову, что я ему скажу и что вообще можно 
сказать, после того как молчал, не хотел связываться и даже научился не 
раздражаться, когда разговор заходил о тоннеле,- Шабан скривил 
усмешку,- ведь боялся же, и было отчего, отлично понимал, что против 
такого ветра не вытянешь - сдует, но ведь и не пробовал! Тем более 
смешно, что решился наконец попытаться изменить что-то в последнюю 
секунду, еще пять минут назад знал, что скажу Позднякову, даже слова 
подбирал... Он похрустел зубами. Да, действительно смешно.

Пять минут назад он привалился к стене отдохнуть, чувствуя, что 
онемевшие от усталости ноги дальше не пойдут. По грубой прикидке, он 
находился где-то на уровне двадцатого яруса. Навстречу спускались - 
Шабан прислушался: много, человек десять. Шлепенье разогнавшихся на 
спуске ног было похоже на яростную работу мухобоек, когда жарко и 
мух очень много. Шлеп! Шлеп! Это хорошо, подумал он, что пол 
старый, пластикат выкрошенный, а то было бы: "Бум! Бум!". Нет, не 
охрана, определил Шабан, когда наверху кто-то блажно заорал, явно 
валяя дурака, кто-то завопил режущим фальцетом модную песню в 
общеизвестном на Прокне варианте: "У модели есть на теле...", еще кто-
то подхватил, возводя голос в пикантных местах до ангельской вышины, 
и все, даже многоногое шлепанье, кануло и пропало в оглушающем 
взрыве гогота. Компания веселилась вовсю, но это, конечно, было 
только начало. Потом пойдут морды бить, решил Шабан, или заберут 
вездеход и будут колесить по степи дикими зигзагами, бестолково 
палить во все, что умеет бегать, летать и ползать, от искрящей змеи до 
последней клювастой землеройки. Шабан напрягся. Против воли 
сжались кулаки, отставленная назад нога заелозила по полу, ища упора. 
Избить, разметать, расквасить,- что угодно, только чтобы не было этого 
ржания, резонирующего в черепных коробках перед сознанием бессилия 
хоть что-нибудь сдвинуть на этой планете, где под рев взрываемых скал 
по-прежнему бежит, бежит заморенный ослик, тянет напряженную шею 
за пучком травы, привязанным перед мордой. Куда ты делся, Искандер, 
наивный мальчик, три года назад явившийся сюда, потому что некуда 
было деваться, опасливо и чуть брезгливо пробующий ногой новую 
землю? Умер, нет? Говори дяде правду!

Такой злобы Шабан не испытывал давно. Кулаки зудели. Он даже не 
успел удивиться этому, как из-за поворота вынесло всю компанию: "А я 
говорю, у меня сопрано!" - и снова разинутые в ржании пасти, матерые 
потные морды: "Ой, не могу!". Ржали с энтузиазмом, до икоты, в 
изнеможении наваливались на стены трясущимися животами, перхали и 
давились, смахивая слезы, и - шлеп, шлеп! - перли вниз, самодовольные, 
как тот ослик, дотянувшийся, наконец, до травинки; их просто 
распирало. Некоторых Шабан знал в лицо: все здоровенные сытые 
мужики, местная рабочая аристократия, мастера, десятники, герои 
подземных миль, прогрызатели каменных хребтов, погонщики 
бессловесных убегунов. "Плешь!"- восторженно закричал белобрысый 
солист, увидев Шабана, и озабоченно пощупал свою макушку: "А у меня 
такой нет",- добавил он грустно и, состроив плаксивое лицо, талантливо 
захныкал. Новый взрыв гогота не успел достичь апогея - Шабан, 
прыгнув вперед, сшиб солиста косым ударом под челюсть. Не давая 
упасть, поймал за ворот, ударил еще, не разбирая куда, чувствуя, что 
злость никак не проходит,- белобрысый гулко обнял стену и, заваливаясь 
набок, жалко выставил защищающую ладонь, в моргающих глазах - 
испуг и непонимание. Схватить, вытрясти из мерзавца душу, пока 
остальные не опомнились,- нельзя - Шабан спиной чувствовал, что 
нельзя. Разворачиваясь на каблуке, подавил желание лягнуть 
отползяющего с подвываньем белобрысого, шагнул навстречу 
раскормленным жвачным мордам, выдохнул-крикнул: "Ну!". К нему 
приближались стадом, все сразу. Распаляя себя, подходили медленно, не 
спеша поддергивали рукава, щерились, ласково ощупывая глазами. Один 
еше не отсмеялся, гогот ушел в емкое сырое чрево, и оттуда взрыкивало. 
Убьют, решил Шабан. Вот сейчас кинется первый, а за ним все стадо - 
затопчут, забьют по-мясницки и только потом начнут жалеть, что 
забили так быстро, без выдумки, и будут думать, что делать с трупом... 
Пятясь к стене, он вытащил из кобуры пистолет, обхватил ладонью 
ствол - увесистая штука, такая и быка свалит, если по лбу, что и 
требуется. "А толку? - по


думал он, почувствовав лопатками стену. - Ну, оглушу одного-двоих, а 
дальше? Дальше видно будет, хотя скорее всего дальше уже ничего не 
будет видно."

Почему-то они остановились. Все разом. Не решаются? Тот, что впереди 
обернулся - загривок в потных складках, красный,- о чем-то шепчется с 
другими в полный голос. Ага, вот оно: "Разведчик, я его знаю". - "И что?" 
- "Живоглот шкуру снимет..." - "А при чем здесь разведчик?" - и кто-то 
уже одергивал засученные рукава, кто-то пряча глаза, отходил в сторону. 
Шабан все еще продолжал сжимать в руке ствол, слыша, как в груди 
прыгает сердце, холодное, как большая лягушка. Перед ним 
расступились, давая дорогу. "Извиняемся",- прогундосил тот, что 
шептался, и Шабан вспомнил, что видел его когда-то давно десятником 
в тоннеле. Он отлепил лопатки от стены и понял, что сейчас никуда не 
пойдет,- ноги норовили зайтись дрожью, и он почувствовал, какая это 
будет дрожь: не крупная, колотящая, как несколько часов назад, когда 
попал под ливень, и уж тем более не благородная дрожь гнева и 
негодования,- а мелкий, подленький, трусливый ознобчик, который 
никак нельзя показывать эти