взбрело в голову  сличить  их  с  докладом,  и  порой
Уормолд забывал, как он изменил ту или иную цифру. Он никогда не был силен
в арифметике. Если ускользала какая-нибудь запятая в десятичных дробях, за
ней приходилось гоняться вверх и вниз по доброму десятку колонок. Это было
похоже на отчаянные попытки удержаться на ярмарочном "колесе смеха".
   Через неделю его стало беспокоить, что так долго  нет  ответа.  Неужели
Готорн почуял что-то  неладное?  Временное  облегчение  доставил  вызов  в
консульство,  где  угрюмый  секретарь  вручил  ему  запечатанный  конверт,
адресованный по какой-то непонятной причине "Мистеру Люку  Пенни".  Внутри
этого конверта лежал другой  с  надписью:  "Генри  Лидбеттеру.  Управление
гражданскими  научно-исследовательскими  работами".  На  третьем  конверте
значилась цифра 59200/5, в нем было жалованье за три  месяца  и  сумма  на
оплату непредвиденных расходов в кубинской валюте. Уормолд отнес деньги  в
банк.
   - Положить на текущий счет фирмы, мистер Уормолд?
   - Нет, на мой личный счет.
   Но, пока кассир считал, его не покидало ощущение  вины:  ему  казалось,
будто он присвоил казенные деньги.



2

   Прошло десять дней, но ответа на свои вопросы Уормолд так и не получил.
Он даже не мог отослать свой экономический доклад, пока мифический  агент,
автор этого доклада, не был проверен и утвержден. Подошел срок его поездки
к розничным торговцам в Матансасе, Сьенфуэгосе, Санта-Кларе и Сантьяго. Он
каждый год  объезжал  эти  города  в  своем  стареньком  "хилмене".  Перед
отъездом  он  послал  Готорну   телеграмму:   "Под   предлогом   посещения
контрагентов по пылесосам собираюсь выяснить  возможность  вербовки  порту
Матансасе,   промышленном   городе   Санта-Кларе,   военно-морской    базе
Сьенфуэгосе  и  повстанческом  центре  Сантьяго;  предполагаемые  дорожные
расходы пятьдесят долларов в  сутки".  Он  поцеловал  Милли,  взял  с  нее
обещание, что в его отсутствие она не будет кататься с капитаном  Сегурой,
и затарахтел к "Чудо-бару",  чтобы  выпить  прощальную  рюмку  с  доктором
Гассельбахером.


   Раз в год - и всегда во время своей  поездки  -  Уормолд  писал  письмо
младшей сестре  в  Нортгемптон.  (Может  быть,  письмо  к  Мэри  ненадолго
исцеляло от тоски по Милли.) В письмо  он  неизменно  вкладывал  последние
кубинские марки для племянника. Мальчик стал собирать марки в  шестилетнем
возрасте; время не стояло на месте, но  Уормолду  как-то  не  приходило  в
голову, что племяннику давно стукнуло семнадцать и он, вероятно,  забросил
свою коллекцию. Во всяком случае, он был  уже  слишком  взрослым  для  той
записки, в которую Уормолд завернул марки, -  чересчур  наивной  даже  для
Милли, а племянник был несколькими годами старше.
   "Дорогой Марк, - писал Уормолд, - посылаю марки  для  твоей  коллекции.
Наверно, она у тебя уже огромная. Боюсь только, что  эти  марки  не  очень
интересные. Вот было бы хорошо, если бы на наших кубинских марках рисовали
птиц, зверей или бабочек, как на тех красивых марках из Гватемалы, которые
ты мне показывал. Твой любящий дядя.
   P.S. Я сижу и гляжу на море, у нас очень жарко".
   Сестре он писал обстоятельнее: "Я сижу на берегу залива в  Сьенфуэгосе,
сейчас больше чем девяносто градусов [по Фаренгейту], хотя солнце уже  час
как зашло. В кино показывают  Мэрилин  Монро,  а  в  гавани  стоит  судно,
которое, как ни странно, называется "Хуан Бельмонте". (Помнишь ту  зиму  в
Мадриде, когда мы ходили на бой быков?) Главный механик судна -  я  думаю,
что это главный механик, - сидит за соседним  столиком  и  пьет  испанский
коньяк. Потом ему останется только  пойти  в  кино.  Сьенфуэгос,  наверно,
самый  тихий  порт  на  свете.  Одна-единственная   розово-желтая   улица,
несколько кабачков, высокая труба сахарного завода,  а  в  конце  заросшей
сорняком тропинки - "Хуан Бельмонте". Почему-то мне хотелось бы уплыть  на
нем вместе с Милли, но разве это возможно! Пылесосы покупают плохо - в эти
беспокойные дни далеко не  всегда  есть  электричество.  Вчера  вечером  в
Матансасе три раза гас свет - в первый раз, когда я сидел в  ванне.  Какие
глупости я пишу тебе в такую даль.
   Ты только не воображай, что мне здесь плохо.  В  здешних  местах  много
хорошего. Иногда мне страшно подумать о возвращении домой  -  к  магазинам
Бутса, Вулворта [магазины стандартных цен],  к  кафетериям,  мне  было  бы
сейчас не по себе даже в "Белой Лошади" [марка виски, по имени  которой  в
Англии нередко  называют  кабачки].  Главный  механик  сидит  с  девушкой;
вероятно, у него есть девушка и в Матансасе; он льет  ей  коньяк  прямо  в
глотку, как ты даешь кошке лекарство. Какое здесь  удивительное  освещение
перед закатом: горизонт - полоса жидкого золота, а на свинцовой ряби  моря
темные пятна распластавших крылья птиц. Высокий белый памятник на бульваре
- днем он похож  на  королеву  Викторию  -  превратился  сейчас  в  глыбу,
излучающую мистическое сияние. Чистильщики сапог запрятали свои щетки  под
кресла, которые стоят между розовыми  колоннами;  когда  чистишь  ботинки,
сидишь высоко над тротуаром, словно на библиотечной стремянке, а ноги твои
покоятся на спинах двух бронзовых морских коньков, может  быть,  их  завез
сюда какой-нибудь финикиец? Почему у меня такая тоска по родине?  Наверно,
потому, что я отложил немножко денег и скоро должен решиться уехать отсюда
навсегда.  Не  знаю,  сумеет  ли  Милли  вынести  секретарские   курсы   в
каком-нибудь унылом квартале северного Лондона.
   Как поживает тетя Алиса? Все еще закладывает уши воском? А дядя Эдвард?
Может, он уже умер?  Я  дожил  до  возраста,  когда  родственники  умирают
незаметно".
   Он заплатил по счету и на всякий случай узнал фамилию главного механика
- по приезде домой полезно будет послать на проверку несколько имен, чтобы
оправдать дорожные расходы.


   В Санта-Кларе дряхлый "хилмен" пал под ним как  загнанный  мул.  Что-то
вконец разладилось в его внутренностях; одна только Милли  догадалась  бы,
что именно. В ближайшем гараже ему заявили, что  ремонт  займет  несколько
дней, и Уормолд решил отправиться в  Сантьяго  автобусом.  Так  было  даже
быстрее и безопаснее: в провинции  Орьенте,  где  повстанцы,  как  всегда,
хозяйничали в горах, а правительственные войска - в городах и на  дорогах,
движение часто прерывалось, но  автобусы  задерживали  реже,  чем  частные
машины.
   Он приехал в Сантьяго вечером, в безлюдную  и  опасную  пору,  когда  в
городе  соблюдался  никем  не  объявленный  комендантский  час.  Лавки  на
площади, пристроенные к собору, были уже закрыты.  Одна-единственная  пара
торопливо пробиралась куда-то мимо гостиницы. Вечер был влажный и  душный,
темная зелень ветвей тяжело  свисала  к  земле  в  тусклом  свете  уличных
фонарей, горевших  вполнакала.  В  гостинице  его  встретили  недоверчиво,
словно  были  убеждены,  что  он  чей-то  шпион.  Он   почувствовал   себя
самозванцем - ведь это была гостиница  для  настоящих  шпионов,  настоящих
провокаторов и настоящих повстанческих эмиссаров. В убогом баре  монотонно
бормотал какой-то пьяный, - совсем в манере Гертруды  Стайн  [американская
писательница (1874-1946)]; он твердил: "Куба есть Куба,  есть  Куба,  есть
Куба".
   На ужин Уормолду подали сухой  и  плоский  омлет  в  каких-то  странных
пятнах, с ободранными, как у старинной рукописи, краями и кислое вино.  Во
время еды он написал открытку доктору Гассельбахеру. Когда бы он ни уезжал
из Гаваны, он неизменно посылал Милли и доктору  Гассельбахеру,  а  иногда
даже и Лопесу дешевые открытки с изображением  дешевых  гостиниц,  отмечая
крестиком окно своей комнаты, как  в  детективном  романе  отмечают  место
преступления. "Сломалась  машина.  Все  в  порядке.  Надеюсь  вернуться  в
четверг". Открытка с картинкой - верный признак одиночества.
   В девять часов Уормолд отправился на поиски своего клиента. Он  позабыл
о том, как пустынны после наступления темноты улицы Сантьяго. За железными
решетками  запирались  ставни,  и,  как  в  оккупированном  городе,   дома
поворачивались спиной к прохожим. Немножко светлее  было  возле  кино,  но
никто туда не ходил: по закону оно должно было оставаться открытым, однако
после захода солнца туда отваживался забрести только  какой-нибудь  солдат
или полицейский.  В  одном  из  переулков  Уормолд  наткнулся  на  военный
патруль.
   Уормолд и его клиент сидели в маленькой душной комнате. Открытая  дверь
выходила в патио [внутренний дворик (исп.)], где  росла  пальма  и  стояла
водопроводная колонка, но снаружи было так же жарко, как  и  в  доме.  Они
сидели  друг  против  друга  в  качалках,  раскачиваясь  вперед  и  назад,
вперед-назад и поднимая небольшой ветерок.
   В торговле застой -  вперед-назад,  -  никто  в  Сантьяго  не  покупает
электроприборов - вперед-назад, - к чему они?  -  вперед-назад.  Тут,  как
нарочно, погасло электричество,  и  они  продолжали  качаться  в  темноте.
Качнувшись не в такт, они слегка стукнулись головами.
   - Простите.
   - Виноват.
   Вперед-назад-вперед...
   Кто-то скрипнул стулом в патио.
   - Это ваша жена? - спросил Уормолд.
   - Нет. Там не должно быть никого. Мы одни.
   Уормолд  качнулся  вперед,  качнулся  назад,  снова  качнулся   вперед,
прислушиваясь к тому, как кто-то, крадучись, ходит по двору.
   - Да, конечно.
   Он ведь был в Сантьяго. В любом доме здесь мог скрываться беглец. Лучше
всего было ничего не слышать, ну, а ничего не видеть  было  совсем  просто
даже тогда, когда опять загорелся неверный свет и  нити  накала  замерцали
бледным желтоватым сиянием.
   По дороге в гостиницу его остановили двое  полицейских.  Они  спросили,
что он делает так поздно на улице.
   - Но ведь сейчас только десять часов, - заметил он.
   - Что вам нужно в десять часов на улице?
   - Но ведь комендантский час не объявлен.
   Внезапно один из полицейских без всякого предупреждения хлестнул его по
лицу. Уормолд был скорее удивлен, чем рассержен. Он принадлежал  к  людям,
уважающим  закон:  полиция  была   для   него   естественной   защитницей;
схватившись рукой за щеку, он спросил:
   - Господи, что же это вы делаете?
   Второй полицейский ударил его в спину так, что  он  едва  удержался  на
ногах. Шляпа его скатилась в канаву, в самую грязь.
   - Отдайте мне шляпу, - сказал он, но его ударили снова.
   Он начал было что-то говорить о британском консуле, и ему  дали  такого
пинка, что он отлетел на другую сторону мостовой  и  чуть  было  не  упал.
Затем его втолкнули в какую-то дверь, и он очутился у  стола,  за  которым
спал полицейский, положив  голову  на  руки.  Он  проснулся  и  заорал  на
Уормолда; "свинья" было самым мягким из его выражений.
   Уормолд сказал:
   - Я британский подданный, моя фамилия  Уормолд,  мой  адрес  в  Гаване:
Лампарилья, 37. Возраст -  сорок  пять  лет,  разведен  с  женой.  Я  хочу
позвонить консулу...
   Человек, обозвавший его свиньей и носивший на рукаве нашивки  сержанта,
приказал ему предъявить паспорт.
   - Не могу. Он у меня в гостинице, в портфеле.
   Один из тех, кто его задержал, сказал со злорадством:
   - Обнаружен на улице без документов.
   - Обыщите его, - сказал сержант.
   Они извлекли его бумажник, открытку к доктору Гассельбахеру, которую он
позабыл опустить, и маленькую бутылочку виски "Старый  дед",  купленную  в
баре гостиницы. Сержант долго изучал бутылочку и открытку.
   - Зачем вы носите с собой эту бутылку? - спросил он. - Что в ней такое?
   - А что в ней может быть?
   - Мятежники делают из бутылок гранаты.
   - Но не из таких же маленьких бутылочек!
   Сержант вытащил пробку,  понюхал  и  вылил  несколько  капель  себе  на
ладонь.
   - Похоже на виски, - сказал он и принялся  за  открытку.  -  Почему  вы
поставили крест на открытке?
   - Это окно моей комнаты.
   - Зачем вам понадобилось показывать окно вашей комнаты?
   - А почему бы нет? Просто... ну, все так делают, когда путешествуют.
   - Вы хотели, чтобы кто-то забрался к вам в окно?
   - Конечно, нет.
   - Кто такой доктор Гассельбахер?
   - Старый друг.
   - Вы ждете его в Сантьяго?
   - Нет.
   - Так зачем же вам надо показывать ему, где ваша комната?
   Уормолд начал усваивать истину, так хорошо известную всем  преступникам
мира, - человеку, облеченному  властью,  невозможно  что  бы  то  ни  было
объяснить. Он дерзко заявил:
   - Доктор Гассельбахер - женщина.
   - Женщина-врач! - неодобрительно воскликнул сержант.
   - Нет, доктор философии, очень красивая женщина.
   Он описал в воздухе два полушария.
   - И она приедет к вам в Сантьяго?
   - Нет, нет. Но вы-то знаете женщин, сержант.  Им  хочется  видеть,  где
спит их мужчина.
   - Вы ее любовник? - Атмосфера начала проясняться. - А все-таки  это  не
объяснение, зачем вы шатаетесь ночью по улицам.
   - Но нету же закона...
   - Закона нет, но люди осторожные сидят дома.  По  ночам  бродят  только
злоумышленники.
   - Мне не спалось - я мечтал об Эмме.
   - О какой Эмме?
   - О докторе Гассельбахер.
   Сержант произнес с расстановкой:
   - Тут что-то не так. У меня на это нюх. Вы говорите неправду.  Если  вы
любите Эмму, почему вы приехали в Сантьяго?
   - Ее муж нас подозревает.
   - У нее есть муж? No es muy agradable [это не очень-то приятно (исп.)].
Вы католик?
   - Нет.
   Сержант взял со стола открытку и снова принялся ее изучать.
   - Крест на окне вашей спальни - это тоже  не  очень  красиво.  Как  она
объяснит это мужу?
   Уормолд быстро сообразил:
   - Ее муж слепой.
   - Опять некрасиво. Совсем некрасиво.
   - Стукнуть его еще разок? - спросил один из полицейских.
   - Погоди. Я сначала его допрошу. Вы  давно  знакомы  с  этой  женщиной,
Эммой Гассельбахер?.
   - Неделю.
   - Неделю? Все, что  вы  говорите,  очень  некрасиво.  Вы  протестант  и
распутник. Как вы познакомились с этой женщиной?
   - Нас познакомил капитан Сегура.
   Рука сержанта, державшая открытку, застыла в воздухе. Уормолд  услышал,
как у него за спиной крякнул полицейский. Все долго молчали.
   - Капитан Сегура?
   - Да.
   - Вы знаете капитана Сегуру?
   - Это приятель моей дочери.
   - А, так у вас есть дочь. Вы женаты. Это некр... - начал было он снова,
но его прервал один из полицейских:
   - Он знаком с капитаном Сегурой.
   - Почем я знаю, что вы не врете?
   - Позвоните ему и проверьте.
   - Пройдет несколько часов, прежде чем я дозвонюсь до Гаваны.
   - Ночью мне из Сантьяго все равно не уехать. Я подожду в гостинице.
   - Или в одной из камер здесь, в участке.
   - Не думаю, чтобы капитану Сегуре это очень понравилось.
   Сержант задумался  уже  всерьез,  продолжая  одновременно  разглядывать
содержимое бумажника. Потом он приказал одному  из  полицейских  проводить
Уормолда в гостиницу и посмотреть его паспорт  (сержант  явно  рассчитывал
спасти таким путем свой  престиж).  Они  дошли  до  гостиницы  в  неловком
молчании, и только в постели Уормолд  вспомнил,  что  открытка  к  доктору
Гассельбахеру так и осталась на столе  у  сержанта.  Он  не  придал  этому
никакого значения - утром  пошлет  другую.  Как  поздно  человек  начинает
постигать все хитросплетения жизни, где иногда даже открытка может сыграть
важную роль, и понимать, что нет  такой  мелочи,  которой  можно  было  бы
пренебречь. Через  три  дня  Уормолд  сел  в  автобус  и  поехал  назад  в
Санта-Клару; его "хилмен" был готов, и он добрался до  Гаваны  без  всяких
приключений.



3

   Приехав в Гавану под вечер, он  нашел  пачку  телеграмм.  Ждала  его  и
записка от Милли: "Что это ты выкинул? Сам знаешь кто (он этого  не  знал)
ведет себя крайне настойчиво, хотя и  вполне  прилично,  -  ты  не  думай.
Доктор Гассельбахер срочно хочет с тобой поговорить. Целую.
   P.S.  Ушла  кататься  верхом  в  Загородный  клуб.   Серафину   снимали
фотокорреспонденты. Как, по-твоему, это слава?"
   Доктор Гассельбахер мог подождать. Но две телеграммы были срочные.
   "Номер 2 от 5 марта начинается  абзац  А  проверка  Гассельбахера  дала
сомнительные результаты точка будьте крайне осторожны при встречах  с  ним
сведите их к минимуму конец".
   Винсента  К.Паркмена  отклоняли  безоговорочно.  "Контакта  с  ним   не
устанавливать повторяю не  устанавливать  точка  есть  подозрения  он  уже
завербован американской разведкой".
   Следующая телеграмма - номер 1 от 4 марта  -  звучала  сухо:  "Прошу  в
дальнейшем согласно инструкции в каждой телеграмме касаться только  одного
вопроса".
   Тон телеграммы номер 1 от 5  марта  был  более  ободряющим:  "Профессор
Санчес и инженер Сифуэнтес проверены точка можете вербовать точка  считаем
люди с таким положением в обществе потребуют только оплаты  непредвиденных
расходов".
   Когда он прочел последнюю телеграмму, у него совсем отлегло от  сердца:
"Нижеследующее от А.О. вербовка  59200/5/1  утверждена  но  просим  учесть
намеченное вознаграждение ниже установленного европейского тарифа  следует
поднять до 25 повторяем 25 песо в месяц конец".
   А в это время Лопес кричал ему снизу:
   - Вас спрашивает доктор Гассельбахер.
   - Скажи, что я занят. Я позвоню ему попозже.
   - Он просит подойти сейчас же. И голос у него странный.
   Уормолд спустился вниз,  к  телефону.  Едва  взяв  трубку,  он  услышал
взволнованный и какой-то постаревший голос. Раньше он никогда не  замечал,
что доктор Гассельбахер - старик.
   - Прошу вас, мистер Уормолд...
   - Слушаю! Что с вами?
   - Очень вас прошу, придите ко мне сейчас же. У меня неприятности.
   - Где вы?
   - Дома.
   - А что случилось, Гассельбахер?
   - Не могу сказать по телефону.
   - Вы заболели?.. Ушиблись?..
   - Ах, если бы дело было только в этом! - сказал Гассельбахер.  -  Прошу
вас, придите.
   За все годы их знакомства Уормолд ни разу не был у Гассельбахера  дома.
Они встречались в "Чудо-баре", а в день рождения Милли  -  в  каком-нибудь
ресторане;  лишь  однажды,  когда  у  Уормолда  был  сильный  жар,  доктор
Гассельбахер заглянул к нему на улицу Лампарилья. Был  еще  такой  случай:
как-то раз на скамейке бульвара Уормолд сидел с Гассельбахером  и  плакал,
рассказывая о том, что мать Милли сегодня утром улетела в  Майами.  Дружба
была прочной потому, что они держались на расстоянии;  неразлучная  дружба
быстрее  приходит  к  концу.  Сейчас  ему   даже   пришлось   спросить   у
Гассельбахера его адрес.
   - Разве вы не знаете? - с удивлением спросил тот.
   - Нет.
   - Пожалуйста, приходите поскорее, -  сказал  Гассельбахер,  -  мне  так
тяжело одному.
   Но  в  этот  вечерний  час  торопиться  было   невозможно.   В   Обиспо
образовалась пробка, и только через полчаса Уормолд добрался до  ничем  не
примечательного  двенадцатиэтажного  дома  из  белесого  камня,  где   жил
Гассельбахер. Двадцать лет назад это  было  ультрасовременное  здание,  но
теперь его переросли и затмили стальные небоскребы западных кварталов. Дом
этот строился во времена мебели из металлических  трубок,  и  первое,  что
увидел Уормолд,  когда  его  впустил  доктор  Гассельбахер,  был  стул  из
металлических  трубок.  Ему   бросилась   в   глаза   старая   литография,
изображавшая какой-то замок на Рейне.
   Доктор Гассельбахер постарел, как и его голос. И дело было не  в  цвете
лица  или  волос.  Его  морщинистая  красноватая  кожа  так  же  не  могла
измениться, как кожа черепахи, и ничто уже не в силах  было  побелить  его
волосы больше, чем это сделали годы. Выражение лица - вот что  изменилось;
растоптано было его отношение к жизни: доктор Гассельбахер  перестал  быть
оптимистом.
   - Как хорошо, что вы пришли, мистер Уормолд, - смиренно сказал он.
   Уормолд вспомнил тот день, когда этот старик  увел  его  с  бульвара  и
напоил в "Чудо-баре",  болтая  без  передышки,  прижигая  боль  алкоголем,
смехом и неистребимым оптимизмом. Теперь Уормолд спросил:
   - Что случилось?
   - Войдите, - сказал Гассельбахер.
   В гостиной, среди стульев из металлических трубок, царил  хаос: