(слово "естественный" было, видно, его любимым
эпитетом), - если кто-нибудь сюда ворвется. И,  конечно,  собьет  с  толку
микрофон.
   - Микрофон?
   - Верно. Совершенно верно. В таком месте вряд ли может  быть  микрофон,
но правила прежде: всего. Выигрывает последнюю схватку тот, кто  действует
по всем правилам. Хорошо, что здесь, в Гаване, моют руки под краном, а  не
в раковине. Пусть себе вода течет.
   - Да объясните вы мне...
   - Осторожность, надо вам сказать, не мешает даже в  уборной.  Один  наш
парень в Дании в девятьсот сороковом увидел из своего  собственного  окна,
как германский флот идет через Каттегат.
   - Какой гад?
   - Каттегат. Ну, он  сразу  понял,  что  началась  заваруха.  Стал  жечь
бумаги. Пепел бросил в унитаз  и  дернул  цепочку.  Не  повезло:  весенние
заморозки. Трубы замерзли. Пепел всплыл  в  ванне  этажом  ниже.  Квартира
старой девы баронессы, как, бишь, ее звали? Как раз  собиралась  принимать
ванну. Пиковое положение у нашего парня.
   - Прямо шпионаж какой-то!
   - Это и есть шпионаж, старина, во всяком случае,  как  это  называют  в
романах. Вот почему я и  хотел  поговорить  о  вашем  Лопесе.  Он  человек
надежный или лучше его убрать?
   - Вы что, из разведки?
   - Да вроде того.
   - Зачем я стану выгонять Лопеса? Он у меня работает уже десять лет.
   - Мы можем найти вам человека, который отлично разбирается в пылесосах.
Но, естественно, последнее слово должно остаться за вами.
   - Да какое я имею отношение к вашей разведке?
   - Минуточку, старина, сейчас мы к этому подойдем. Мы на  всякий  случай
проверили Лопеса - он, кажется, чист. Но вот ваш друг Гассельбахер...  тут
бы я поостерегся.
   - Откуда вы знаете Гассельбахера?
   - Я ведь тут уже пару дней и кое-что разнюхал.  В  таких  случаях  надо
быть в курсе дела.
   - В каких случаях?
   - Где он родился, этот Гассельбахер?
   - Кажется, в Берлине.
   - На чьей он стороне? Восток? Запад?
   - Мы никогда не говорим о политике.
   - Впрочем, это роли не играет. Восток или Запад  -  немец  есть  немец.
Вспомните Риббентропа. Нас второй раз на эту удочку не поймаешь.
   - Гассельбахер не занимается политикой. Он старый врач, живет здесь уже
тридцать лет.
   - Все равно, вы себе не представляете... Но вы правы:  если  вы  с  ним
порвете, это сразу бросится в глаза. Осторожно водите его за  нос,  вот  и
все. Если обходиться с ним умело, он может быть даже полезен.
   - Я не собираюсь водить его за нос.
   - Это нужно для дела.
   - Да не желаю я участвовать в ваших делах! Что вы ко мне привязались?
   - Вы - английский патриот.  Живете  здесь  много  лет.  Уважаемый  член
Европейского коммерческого общества. А нам необходим  резидент  в  Гаване,
сами понимаете. Подводные лодки  нуждаются  в  горючем.  Диктаторы  всегда
находят общий язык. Большие диктаторы затягивают в свои сети маленьких.
   - Атомным подводным лодкам не нужно горючее.
   - Точно, старина, точно. Но война всегда  немножко  отстает  от  жизни.
Надо быть готовым, что против нас используют и обычные виды вооружения.  К
тому же не забывайте об экономическом шпионаже: сахар, кофе, табак.
   - Вы найдете все, что вам нужно, в официальных ежегодниках.
   - Мы им не доверяем, старина. Ну и конечно, политическая разведка. Ваши
пылесосы дают вам доступ в любое место.
   - Вы хотите, чтобы я делал анализы пыли?
   -  Вам,  старина,  это  может  показаться  смешным,  но  ведь  основным
источником сведений, которые получила французская разведка во  время  дела
Дрейфуса, была уборщица германского посольства - она собирала  обрывки  из
корзин для бумаг.
   - Я даже не знаю, как вас зовут.
   - Готорн.
   - А кто вы такой?
   - Ну что ж, могу вам сказать; я  организую  сеть  в  районе  Карибского
моря. Минуточку! Кто-то идет. Я умываюсь. А ну-ка, ступайте в клозет.  Нас
не должны видеть вместе.
   - Но нас уже видели вместе.
   - Случайная встреча. Земляки. - Он втолкнул Уормолда в кабинку так  же,
как раньше втолкнул его в уборную. - Правила прежде всего. Ясно?
   Наступила тишина, только вода журчала в кране. Уормолд присел.  Ему  не
оставалось  ничего  другого.  Ноги  его  все  равно  были   видны   из-под
перегородки,  не  доходившей  до  полу.  Вода  продолжала  течь.   Уормолд
испытывал чувство безграничного удивления.  Его  поражало,  почему  он  не
покончил со всей этой ерундой с самого начала. Ничего  удивительного,  что
Мэри его бросила. Он вспомнил одну из их ссор: "Почему  ты  что-нибудь  не
сделаешь, не совершишь хоть  какого-нибудь  поступка,  все  равно  какого!
Стоишь, как истукан..." "Ну по крайней мере на  этот  раз  я  не  стою,  а
сижу". Да и что он мог сказать? Ему  не  дали  возможности  вставить  хоть
слово. Минуты шли. Какие громадные  у  кубинцев  мочевые  пузыри;  руки  у
Готорна, наверно, уже  давно  чистые.  Вода  перестала  течь.  Он,  видно,
вытирает руки; Уормолд вспомнил, что здесь нет полотенца. Еще одна  задача
для Готорна, но он с ней справится. Не  зря  ведь  он  прошел  специальную
подготовку. Наконец чьи-то ноги прошли назад к двери. Дверь закрылась.
   - Можно выйти? - спросил Уормолд.
   Это прозвучало, как капитуляция. Теперь он подчинялся приказу.
   Готорн на цыпочках подошел поближе.
   - Дайте мне несколько минут, старина, чтобы я успел  убраться.  Знаете,
кто это был? Тот полицейский. Подозрительно, правда?
   - Он мог узнать мои ноги под дверью. Как вы думаете, не  обменяться  ли
нам штанами?
   - Будет выглядеть неестественно, - сказал Готорн,  -  но  мозги  у  вас
варят  правильно.  Я  оставляю  в   раковине   ключ   от   моей   комнаты.
"Севил-Билтмор", пятый этаж, пройдете прямо  наверх.  Сегодня  вечером,  в
десять. Нужно потолковать. Деньги и прочее. Низменные материи. Портье  обо
мне не спрашивайте.
   - А вам разве ключ не нужен?.
   - У меня есть отмычка. Пока.
   Уормолд поднялся и увидел, как затворилась дверь за элегантной  фигурой
и невыносимым жаргоном Готорна. Ключ лежал в раковине - "комната 510".


   В половине десятого Уормолд зашел к Милли, чтобы пожелать ей  спокойной
ночи.  Тут,  во  владениях  дуэньи,  был  безукоризненный  порядок:  перед
статуэткой святой Серафины горела свеча; золотистый  требник  лежал  возле
кровати; одежда была старательно убрана, словно ее  не  было  вовсе,  и  в
воздухе, как фимиам, плавал легкий запах одеколона.
   - Ты чем-то расстроен, - сказала Милли.  -  Все  еще  волнуешься  из-за
капитана Сегуры?
   - Ты меня никогда не водишь за нос, а, Милли?
   - Нет. А что?
   - Все почему-то меня водят за нос.
   - И мама тоже водила?
   - По-моему, да.
   - А доктор Гассельбахер?
   Он вспомнил негра, который ковылял мимо бара. Он сказал:
   - Может быть. Иногда.
   - Но ведь это делают, когда любят, правда?
   - Не всегда. Я помню в школе...
   Он замолчал.
   - Что ты вспомнил, папа?
   - Много всякой всячины.
   Детство - начало всякого недоверия. Над  тобой  жестоко  потешаются,  а
потом ты начинаешь жестоко потешаться над другими. Причиняя боль,  теряешь
воспоминания о том, как было больно тебе. Однако он каким-то  образом,  но
отнюдь не потому, что был чересчур уж добрым,  не  пошел  по  этому  пути.
Может быть, оттого, что у него просто не хватило характера.  Говорят,  что
школа вырабатывает характер, стесывая острые углы. Углы-то ему стесали, но
в результате, кажется, получился не характер, а  нечто  бесформенное,  как
один из экспонатов в музее современного искусства.
   - А тебе хорошо, Милли? - спросил он.
   - Конечно.
   - И в школе тоже?
   - Да. А что?
   - Тебя никто больше не дергает за волосы?
   - Конечно, нет.
   - И ты никого больше не поджигаешь?
   - Ну, тогда мне было тринадцать, -  сказала  она  надменно.  -  Чем  ты
расстроен, папа?
   Она сидела на кровати: на ней был белый нейлоновый халат. Он любил ее и
тогда, когда рядом была ее дуэнья, но еще больше - когда дуэньи не было; у
него уже мало оставалось времени на то, чтобы любить, он не мог терять  ни
минуты. Он словно провожал ее в путешествие, провожал недалеко,  остальной
путь ей придется проделать одной. Годы разлуки надвигались,  как  станция,
когда едешь в поезде, но ей они сулили дары, ему же - одни утраты. В  этот
вечерний час он как-то особенно остро ощущал жизнь;  не  из-за  Готорна  -
загадочного  и  нелепого,  не   из-за   жестокостей,   которые   творились
государствами и полицией, - все это казалось ему куда  менее  важным,  чем
неумелые пытки в школьном дортуаре. Маленький мальчик с мокрым  полотенцем
в руках, которого он только что вспомнил,  -  интересно,  где  он  сейчас?
Жестокие приходят и уходят, как города,  королевства  или  властители,  не
оставляя за собой ничего, кроме собственных обломков. Они  тленны.  А  вот
клоун, которого в прошлом году они с Милли видели в цирке,  -  этот  клоун
вечен, потому что его трюки никогда не меняются.  Вот  так  и  надо  жить:
клоуна  не  касаются  ни  причуды  государственных  деятелей,  ни  великие
открытия гениальных умов.
   Уормолд, глядя в зеркало, стал строить гримасы.
   - Господи, что ты делаешь?
   - Хотел себя рассмешить.
   Милли захихикала.
   - А я думала, что ты грустный и чем-то озабочен.
   - Поэтому мне и захотелось посмеяться. Помнишь клоуна в прошлом году?
   - Он упал с лестницы прямо в ведро с известкой.
   - Он падает в него каждый вечер в десять часов. Нам бы всем  не  мешало
быть клоунами, Милли. Никогда ничему не учись на собственном опыте.
   - Мать-настоятельница говорит...
   - Не слушай ее. Бог ведь не учится на собственном опыте, не то  как  бы
он мог надеяться найти в человеке что-нибудь хорошее? Вся беда в ученых  -
они складывают один плюс один и  всегда  получают  два.  Ньютон,  открывая
закон притяжения, основывался на опыте, а потом...
   - А я думала - на яблоке.
   - Это одно и то же. Понадобилось только  время,  чтобы  лорд  Резерфорд
расщепил атом. Он тоже учился на собственном опыте,  так  же  как  и  люди
Хиросимы. Эх, если бы мы рождались клоунами,  нам  бы  не  грозило  ничего
дурного, кроме  разве  небольших  ссадин...  Да  еще  в  известке  немного
перемажешься. Не учись на собственном опыте,  Милли.  Это  губит  душевный
покой.
   - А что ты делаешь сейчас?
   - Хочу пошевелить ушами. Раньше я умел. А вот теперь не получается.
   - Ты все еще скучаешь по маме?.
   - Иногда.
   - Ты все еще ее любишь?
   - Может быть. Время от времени.
   - Она, наверно, была очень красивая в молодости?
   - Да она и сейчас не старая. Ей тридцать шесть.
   - Ну, это уже старая.
   - А ты ее совсем не помнишь?
   - Плохо. Она ведь часто уезжала, правда?
   - Да, часто.
   - Я все-таки за нее молюсь.
   - О чем ты молишься? Чтобы она вернулась?
   - Конечно, нет, совсем не об этом. Мы  можем  обойтись  и  без  нее.  Я
молюсь о том, чтобы она опять стала доброй католичкой.
   - А я вот не католик.
   - Ну, это совсем другое дело. Ты не ведаешь, что творишь.
   - Да, пожалуй.
   - Я не хочу тебя обидеть, папа. Но так  говорят  богословы.  Ты  будешь
спасен, как все добрые язычники. Помнишь, как Сократ и Сетевайо.
   - Какой Сетевайо?
   - Король зулусов.
   - О чем ты еще молишься?
   - Ну, конечно, последнее время я больше налегала на лошадь...
   Он поцеловал ее и пожелал спокойной ночи. Она спросила:
   - Куда ты идешь?
   - Мне надо кое-что уладить насчет лошади.
   - Я причиняю тебе ужасно много хлопот! - сказала она не очень уверенно.
Потом сладко вздохнула и укрылась простыней до самой шеи. -  Как  чудесно,
что всегда получаешь то, о чем молишься, правда?



4

   На всех углах ему предлагали: "Такси!", - словно  он  был  приезжим,  и
вдоль бульвара через каждые несколько метров к нему по  привычке,  сам  не
веря в успех, приставал какой-нибудь  сутенер:  "Разрешите  услужить  вам,
сэр?" - "Я знаю всех хорошеньких девочек". - "Хотите красивую женщину?"  -
"Открытки?" - "Угодно посмотреть возбуждающий фильм?" Они были еще  совсем
детьми, когда он приехал в  Гавану;  он,  бывало,  оставлял  их  постеречь
машину и давал за это пять сентаво, и  хотя  они  старели  вместе  с  ним,
привыкнуть к нему они так и не могли. Для них он все равно не был  местным
жителем, так и остался вечным туристом. Вот они и  привязывались  к  нему:
рано  или  поздно  он,   как   и   все   остальные,   захочет   посмотреть
"сверхчеловека", дающего сеанс в публичном доме "Сан-Франциско". Ну что ж,
они по крайней мере тоже не желали учиться у жизни.
   На углу Вирдудес его окликнул из "Чудо-бара" доктор Гассельбахер:
   - Куда это вы так спешите, мистер Уормолд?
   - У меня деловое свидание.
   - Всегда есть время выпить рюмочку виски. - По тому,  как  он  произнес
слово "виски", было ясно, что у него время нашлось, и не  на  одну,  а  на
много рюмок.
   - Я и так опаздываю.
   - В этом городе никто никуда не опаздывает, мистер Уормолд.  А  у  меня
для вас припасен подарок.
   Уормолд вошел в бар. Он горько усмехнулся:
   - Кому вы сочувствуете, Гассельбахер, Востоку или Западу?
   - Востоку или Западу чего? Ах, вот вы о чем.  А  мне-то  до  них  какое
дело?
   - Что вы хотите мне подарить?
   - Я попросил моего пациента привезти их из Майами. - Гассельбахер вынул
из кармана две маленькие  бутылочки  виски:  одна  была  "Лорд  Кальверт",
другая - "Старый портняжка". - У вас есть? - спросил он с беспокойством.
   - "Кальверт" есть, а "Портняжки" нет. Очень мило, что  вы  вспомнили  о
моей коллекции, Гассельбахер.
   Уормолда всегда удивляло, что он  продолжает  существовать  для  других
даже тогда, когда его нет перед глазами.
   - Сколько у вас теперь?
   - Сто, вместе с пшеничным и ирландским. Семьдесят шесть шотландского.
   - Когда вы их выпьете?
   - Может быть, тогда, когда дойду до двухсот.
   - Знаете, что бы я сделал на вашем месте?  -  спросил  Гассельбахер.  -
Играл ими в шашки. Бьешь шашку - выпиваешь бутылочку.
   - Это идея.
   - Шансы уравниваются, - сказал Гассельбахер. -  В  этом  вся  прелесть.
Лучший игрок вынужден больше пить. Подумайте, как  здорово.  Налейте  себе
еще рюмку.
   - Пожалуй.
   - Мне нужна ваша помощь. Меня утром ужалила оса.
   - Вы же врач, а не я.
   - Дело совсем не в этом. Через час я поехал к больному  за  аэропорт  и
переехал курицу.
   - Ничего не понимаю.
   - Ах, мистер Уормолд,  мистер  Уормолд,  что-то  вы  сегодня  рассеяны.
Спуститесь на землю. Нам надо немедленно найти лотерейный билет, успеть до
розыгрыша. Оса - это двадцать семь. Курица - тридцать семь.
   - Но у меня деловое свидание.
   - Свидание подождет. Выпейте свое виски. Нам  надо  поискать  на  рынке
билеты.
   Уормолд пошел с ним к его машине. Как и Милли, доктор Гассельбахер  был
человек верующий. Им руководили числа, как Милли - святые.
   По всему рынку были развешаны "счастливые" номера, выведенные  синей  и
красной краской. Те номера, которые считались "несчастливыми", прятали под
прилавок: их оставляли для  всякой  мелкой  сошки  и  на  продажу  уличным
торговцам. Эти номера не имели никакой ценности, в них не  было  цифры  со
значением числа, обозначавшего монашку или кота, осу или курицу.
   - Поглядите, вон 27483, - показал Уормолд.
   - Он ничего не стоит без курицы, - сказал доктор Гассельбахер.
   Они поставили машину  и  пошли  пешком.  По  этому  рынку  не  шатались
сутенеры: лотерея была серьезным промыслом, не изгаженным туристами. Раз в
неделю   правительственное   учреждение   раздавало   номера,   и   каждый
политический деятель получал билеты в соответствии с тем  влиянием,  каким
он пользовался. За билеты он платил  по  18  долларов  и  перепродавал  их
оптовикам по двадцати одному. Если его доля составляла  двадцать  билетов,
он  мог  рассчитывать  на  постоянный  еженедельный  доход  в   шестьдесят
долларов. "Счастливый" номер, в котором были заведомо хорошие приметы, шел
по цене до тридцати долларов. О таких доходах, конечно, не смел и  мечтать
мелкий уличный торговец. Имея на руках только  "несчастливые"  номера,  за
которые было заплачено не меньше, чем по двадцать три доллара,  он  должен
был здорово попотеть, чтобы заработать себе на жизнь. Он делил  билеты  на
сто долей, по  двадцать  пять  центов  каждая;  он  обходил  автомобильные
стоянки, разыскивая машину с номером, совпадающим с одним из  его  билетов
(какой владелец машины мог устоять перед таким соблазном?);  он  отыскивал
свои номера  в  телефонной  книге,  рискуя  десятью  сентаво  на  автомат:
"Сеньора, я продаю лотерейный билет с таким же номером, как  номер  вашего
телефона".
   Уормолд сказал:
   - Поглядите: вот 37 и 72.
   - Этого еще мало, - решительно заявил доктор Гассельбахер.
   Доктор  Гассельбахер  листал  списки  номеров,  которые  не   считались
достаточно счастливыми, чтобы их выставлять. Кто знает - на вкус, на  цвет
товарищей нет, - могли найтись и  такие  люди,  для  кого  оса  ничего  не
значила. В темноте завыла полицейская  сирена,  машина  обогнула  рынок  и
пронеслась мимо. На обочине сидел человек с цифрой на  рубашке,  словно  у
каторжника. Он сказал:
   - Кровавый Стервятник.
   - О ком это он?
   - О капитане Сегуре, о ком же еще?  -  сказал  доктор  Гассельбахер.  -
Замкнутую жизнь вы ведете, ничего не скажешь.
   - Почему его так называют?
   - Он мастер пытать и калечить людей.
   - Пытать?
   - Нет, тут ничего не найдешь, - сказал доктор Гассельбахер.  -  Давайте
попробуем поискать в Обиспо.
   - А почему бы нам не обождать до утра?
   - Сегодня канун розыгрыша. Ей-богу, можно подумать,  что  у  вас  рыбья
кровь, мистер Уормолд. Судьба своим перстом указывает вам  путь  -  осу  и
курицу, вам надо пойти по нему, не мешкая. Человек должен  заслужить  свое
счастье.
   Они снова влезли в машину и направились к Обиспо.
   - А этот самый капитан Сегура... - начал Уормолд.
   - Ну?
   - Ничего.
   Было одиннадцать часов, когда они нашли билет, удовлетворявший  доктора
Гассельбахера, а так  как  лавка,  в  которой  билет  был  выставлен,  уже
закрылась, им оставалось только выпить еще по рюмочке.
   - Где у вас свидание?
   Уормолд ответил:
   - В "Севил-Билтморе".
   - И там можно выпить не хуже, чем  в  другом  месте,  -  сказал  доктор
Гассельбахер.
   - А вам не кажется, что "Чудо-бар"?..
   - Нисколько. Почему не попробовать  новое  место?  Если  вы  не  можете
сменить привычный бар на другой, значит, вы постарели.
   Они чуть не ощупью пробрались к стойке бара "Севил-Билтмор". В полутьме
были смутно видны другие посетители, которые молча  согнулись  над  своими
бокалами, словно парашютисты, угрюмо ожидающие сигнала  к  прыжку.  Только
буйная жизнерадостность доктора Гассельбахера могла устоять  против  этого
мрака.
   -  Вы  ведь  еще  не  выиграли,  -  прошептал  Уормолд,   пытаясь   его
утихомирить, но даже на шепот к ним с укором повернулась  во  тьме  чья-то
голова.
   - Сегодня я выиграл, - произнес доктор Гассельбахер громко и твердо.  -
Завтра я могу проиграть, но сегодня никто не лишит меня моей  победы.  Сто
сорок тысяч долларов, мистер Уормолд! Какая жалость, что  я  слишком  стар
для любви. Я мог бы осчастливить красивую женщину,  подарив  ей  рубиновое
ожерелье. Но я не знаю, что делать.  На  что  мне  истратить  эти  деньги,
мистер Уормолд? Пожертвовать на больницу?
   - Извините, - прошептал чей-то голос из темноты, - неужели этот тип и в
самом деле выиграл сто сорок тысяч зелененьких?
   - Да, сэр, я их  выиграл,  -  решительно  заявил  доктор  Гассельбахер,
прежде чем Уормолд успел вмешаться. - Я их выиграл, и это  так  же  верно,
как то, что вы существуете, мой  почти  невидимый  друг.  Ведь  вы  бы  не
существовали, если бы я не верил в то, что вы существуете: вот  так  же  и
эти доллары. Я верю, и поэтому вы - есть.
   - То есть как это я, по-вашему, не существую?
   - Вы существуете только в моем сознании, милый друг. Если бы я вышел из
этой комнаты...
   - Да он тронутый!
   - Ну тогда докажите, что вы существуете.
   -  То  есть  как  э