росы не входят в мою компетенцию...
   Уормолд заметил  две  детские  головки,  выглядывающие  из-за  высокого
дерева. Он посмотрел на них, и они посмотрели на него, как ему показалось,
с сочувствием. Он сказал:
   - Да, сэр.
   - Из беседы с капитаном Сегурой я понял, что вы доставляете всем  здесь
много хлопот. И если вы откажетесь вернуться  на  родину,  местные  власти
могут  причинить  вам  очень  большие  неприятности,   а,   учитывая   все
обстоятельства дела, я ничем не сумею вам  помочь.  Ровно  ничем.  Капитан
Сегура подозревает, что вы подделали какой-то документ,  который,  как  вы
заявили, был взят у него. Вся эта комедия, Уормолд, мне глубоко  противна.
Я даже выразить не могу, до чего она  мне  противна.  Законным  источником
информации за границей  являются  посольства.  Для  этой  цели  существуют
атташе.  Вся  ваша  так  называемая   разведка   доставляет   послу   одни
неприятности.
   - Да, сэр.
   - Не знаю, известно ли вам - мы постарались скрыть это от прессы, -  но
позавчерашней ночью тут  застреляли  одного  англичанина.  Капитан  Сегура
намекнул, что он был связан с вами.
   - Я встретился с ним один раз, за обедом.
   - Вам лучше вернуться на родину, Уормолд, первым же  самолетом,  -  чем
скорее вы это сделаете, тем будет лучше для меня, - и обсудить все с вашим
начальством... кто бы оно там ни было.
   - Да, сэр.


   Самолет голландской авиалинии  должен  был  вылететь  в  3:30  утра  на
Амстердам через Монреаль. Уормолду не хотелось лететь через Кингстон,  где
Готорну могли поручить его встретить. Дав последнюю телеграмму, он  закрыл
контору;  Руди  и  его  чемодан  должны  были   отправиться   на   Ямайку.
Шифровальные книги сожгли с помощью целлулоида. Беатрисе надо было  лететь
вместе с Руди. Пылесосы были оставлены  на  попечении  Лопеса.  Имущество,
которым он дорожил, Уормолд  упаковал  в  сундук,  который  пойдет  морем.
Лошадь продали капитану Сегуре.
   Беатриса  помогала  ему  складывать  вещи.  Сверху  в  сундук  положили
статуэтку святой Серафины.
   - Милли, наверно, ужасно расстроена, - сказала Беатриса.
   - Да нет, она как-то сразу покорилась судьбе. Говорит, как  сэр  Гемфри
Джилберт [английский мореплаватель (1539-1583), перед смертью  сказал:  "В
море мы так же близки к небесам, как и на земле"], что бог так же близок к
ней в Англии, как и на Кубе.
   - Ну, Джилберт, по-моему, говорил не совсем так.
   В доме осталась куча мусора, который решили сжечь,  хоть  там  не  было
ничего секретного.
   Беатриса сказала:
   - Боже мой, сколько у вас сохранилось ее фотографий!
   - Мне казалось, разорвать фотографию - это все равно,  что  кого-нибудь
убить. Теперь я знаю, - это совсем не одно и то же.
   - А что это за красная коробочка?
   - Она мне подарила запонки. Их украли, а коробочку я  спрятал.  Сам  не
знаю почему. В общем я даже рад, что весь этот хлам надо выбросить.
   - Конец жизни.
   - Двух жизней.
   - А это что?
   - Старая программка.
   - Не такая уж старая. "Тропикана". Можно мне ее взять?
   - Вам еще рано хранить реликвии, - сказал Уормолд. -  Их  набираешь  на
своем веку слишком много. А потом из-за  всего  этого  мусора  тебе  негде
жить.
   - Ладно, рискну. Тот вечер был какой-то удивительный.
   Милли и Уормолд проводили ее в аэропорт. Руди как-то  незаметно  исчез,
сопровождая носильщика, который волочил его  огромный  чемодан.  День  был
жаркий, и публика стоя пила "дайкири". Едва капитан  Сегура  сделал  Милли
предложение, как ее дуэнья куда-то пропала,  но  ребенок,  который  поджег
Томаса Эрла Паркмена младшего, так и не вернулся, как ни  мечтал  об  этом
Уормолд. Казалось, что Милли переросла обе крайности своего характера. Она
объявила тактично, как взрослая:
   - Пойду куплю Беатрисе на дорогу каких-нибудь журналов. - И,  отойдя  к
книжному киоску, повернулась к ним спиной.
   - Простите меня, - сказал Уормолд. - Когда я вернусь, я им  скажу,  что
вы ничего не знали. Интересно, куда вас теперь пошлют?
   - Наверно, к Персидскому заливу. В Басру.
   - Почему к Персидскому заливу?
   - Так они  себе  представляют  чистилище.  Искупление  грехов  потом  и
слезами. А у вашей фирмы нет представителя в Басре?
   - Боюсь, что моя фирма не захочет больше меня держать.
   - Что же вы будете делать?
   - Спасибо бедняге Раулю, у меня хватит денег, чтобы отправить Милли  на
год в Швейцарию. А потом, ей-богу, не знаю.
   - Вы могли бы открыть лавочку, где продают все эти штуки для розыгрыша,
- ну, знаете:  окровавленные  пальцы,  чернильные  пятна,  муху  на  куске
сахара... Господи, до чего ужасны все эти проводы! Ступайте домой, не надо
вам дожидаться отлета.
   - Когда я вас увижу?
   - Постараюсь не поехать в Басру. Постараюсь остаться в  секретариате  с
Анжеликой, Этель и мисс Дженкинсон. Если повезет, буду кончать в шесть,  и
мы сможем встретиться в угловом ресторане, наскоро что-нибудь перекусить и
пойти в  кино.  Какая  унылая  жизнь,  правда?  Вроде  ЮНЕСКО  или  съезда
писателей. Тут с вами мне было весело.
   - Это правда.
   - Ну, а теперь - уходите.
   Он подошел к книжному киоску, где стояла Милли.
   - Идем, - сказал он.
   - А как же Беатриса? Ведь я не отдала ей журналы.
   - Ей не нужны журналы.
   - И я с ней не попрощалась.
   - Поздно. У нее уже проверили паспорт. Увидишь ее в Лондоне... Надеюсь.


   Казалось, что весь остаток жизни они проведут на  аэродромах.  На  этот
раз отлетал самолет голландской авиакомпании, было  три  часа  утра,  небо
розовело, отражая неоновые лампы киосков и посадочные огни, а "проводы" им
устраивал капитан Сегура. Он всячески  старался  скрыть,  что  его  миссия
носит официальный характер, и вел  себя  по-домашнему,  но  все  равно  их
отъезд был похож на высылку. Сегура сказал с укором:
   - Вы сами меня вынудили!
   - Ваши методы куда человечнее, чем у  Картера  или  у  доктора  Брауна.
Кстати, что вы собираетесь делать с Брауном?
   - Он  решил,  что  ему  необходимо  вернуться  в  Швейцарию  по  делам,
связанным с точным инструментом.
   - А куда он взял билет?
   - Не знаю. Кто бы они там ни были, они очень  довольны,  что  раздобыли
ваши чертежи.
   - Мои чертежи?
   - Да, чертежи сооружений в Орьенте. Доктор  Браун  сможет  похвастаться
еще и тем, что избавился от опасного агента.
   - От кого, от меня?
   - Да. На Кубе будет спокойнее без вас обоих, но мне жалко  расставаться
с Милли.
   - Милли все равно не вышла бы за вас замуж. Ей не  нравятся  портсигары
из человеческой кожи.
   - Вам когда-нибудь говорили, чья это кожа?
   - Нет.
   - Полицейского, который замучил насмерть моего  отца.  Видите  ли,  мой
отец был бедняком. Он принадлежал к классу пытаемых.
   Подошла Милли, нагруженная  журналами  "Тайм",  "Лайф",  "Пари-матч"  и
"Куик". Было  уже  четверть  четвертого,  и  небо  над  взлетной  дорожкой
посерело - забрезжил призрачный рассвет. Летчики направились  к  самолету,
за ними прошла стюардесса. Он знал всех троих  в  лицо:  несколько  недель
назад они сидели с Беатрисой за столиком в  "Тропикане".  Громкоговоритель
известил по-английски и  по-испански  об  отлете  самолета  номер  396  на
Монреаль и Амстердам.
   - Вот вам на память, - сказал Сегура.
   Он дал им по маленькому свертку. Они  развернули  свои  подарки,  когда
самолет еще летел над Гаваной; цепочка огней приморского бульвара  ушла  в
сторону и скрылась из виду; море опустилось, как занавес, над их  прошлым.
В свертке Уормолда была бутылочка "Опоры Гранта"  и  пуля,  выпущенная  из
полицейского пистолета. У Милли  -  маленькая  серебряная  подковка  с  ее
инициалами.
   - А почему он подарил тебе пулю? - спросила она.
   - Шутка, и не очень остроумная. И все же он не такой уж плохой человек,
- сказал Уормолд.
   - Но совсем не годится в мужья, - ответила повзрослевшая Милли.



ЭПИЛОГ В ЛОНДОНЕ

   Когда он назвал свое имя, на него посмотрели с  любопытством,  а  потом
посадили в лифт и повезли, к его удивлению, не вверх, а  вниз.  Теперь  он
сидел в длинном подземном коридоре и смотрел на красную лампочку, горевшую
над дверью; ему сказали, что он может войти, когда загорится зеленый свет,
и ни минутой раньше. Люди, не обращавшие внимания на лампочку,  входили  и
выходили; одни держали папки  с  бумагами,  другие  -  портфели,  какой-то
человек был в форме полковника. Никто на него не смотрел;  он  чувствовал,
что почему-то их стесняет; они старались отвернуться,  как  отворачиваются
от калеки. Но, наверно, дело тут было не в его хромоте.
   По коридору от лифта прошел Готорн. Костюм  его  был  помят,  будто  он
спал, не раздеваясь: видно, прилетел ночным  самолетом  с  Ямайки.  Готорн
тоже не взглянул бы на Уормолда, если бы тот его не окликнул:
   - Эй, Готорн!
   - Ах, это вы, Уормолд.
   - Беатриса долетела благополучно?
   - Конечно.
   - А где она?
   - Понятия не имею.
   - Что здесь происходит? Можно подумать, что военно-полевой суд.
   - А тут и в самом деле идет военно-полевой суд.  -  Готорн  сказал  это
ледяным тоном  и  прошел  в  дверь,  над  которой  горела  лампочка.  Часы
показывали 11:25, а вызвали Уормолда на одиннадцать.
   Он раздумывал, могут ли они что-нибудь с ним сделать, кроме  того,  что
выгонят, впрочем, они уже и так его выгнали. Это  бесспорно.  Сейчас  они,
вероятно, решают его судьбу. Им вряд ли удастся подвести его под  закон  о
разглашении государственной тайны. Он выдумывал тайны, а не разглашал  их.
Конечно, они могут помешать ему получить работу за границей,  а  службу  в
Англии человеку в его годы не так-то легко найти, но зато он и не подумает
возвращать им деньги. Деньги нужны Милли;  ему  теперь  казалось,  что  он
честно заработал эти деньги, став мишенью для Картера - и для его пули,  и
для его яда.
   В 11:35 из комнаты вышел полковник и быстро зашагал к лифту; вид у него
был  разгоряченный  и  сердитый.  "Вот  идет  судья-вешатель",  -  подумал
Уормолд. Вслед за ним появился человек в  грубошерстном  пиджаке.  У  него
были глубоко запавшие голубые глаза; несмотря  на  штатский  костюм,  было
ясно, что он моряк. Взгляд его ненароком  скользнул  по  Уормолду,  но  он
быстро отвел глаза - видно, был человек порядочный. Он крикнул: "Обождите,
полковник!" - и пошел по коридору с небольшой раскачкой, словно опять  был
у себя на мостике в штормовую погоду. За ним вышел Готорн, разговаривая  с
каким-то очень молодым человеком, а потом  у  Уормолда  вдруг  перехватило
дух, потому что загорелся зеленый свет и перед ним оказалась Беатриса.
   - Вам надо туда, - сказала она.
   - А какой мне вынесли приговор?
   - Не могу сейчас с вами разговаривать. Где вы остановились?
   Он назвал гостиницу.
   - Я приду к вам в шесть. Если смогу.
   - Меня расстреляют на рассвете?
   - Не волнуйтесь. Идите. Он не любит, когда его заставляют ждать.
   - А что будет с вами?
   - Джакарта.
   - Где это?
   - На краю света. Дальше, чем Басра. Ну, идите же, идите.
   За столом в полном одиночестве сидел человек с черным моноклем в глазу.
Он сказал:
   - Садитесь, Уормолд.
   - Нет, лучше уж я постою.
   - Это цитата, правда?
   - Какая цитата?
   -  Я  отлично  помню,  что  слышал  эту  фразу  в  какой-то  пьесе   на
любительском спектакле. Много лет назад.
   Уормолд сел. Он сказал:
   - Вы не имеете права посылать ее в Джакарту.
   - Кого?
   - Беатрису.
   - Кто это такая? Ах, ваша секретарша... Терпеть  не  могу  нашу  манеру
называть всех по именам! По этому  вопросу  вам  надо  обратиться  к  мисс
Дженкинсон. Слава богу, она ведает секретариатом, а не я!
   - Беатриса ни в чем не виновата.
   - Ни  в  чем?..  Послушайте,  Уормолд.  Мы  решили  ликвидировать  вашу
резидентуру, но тут встал вопрос: что нам делать с вами?
   Ну вот, держись! Судя по лицу полковника - одного из судей - ни на  что
хорошее рассчитывать не приходится.  Шеф  вынул  монокль,  и  Уормолд  был
поражен младенческой голубизной его глаза. Шеф сказал:
   - Мы решили, что самое лучшее для вас в данное время - это  остаться  в
Англии на преподавательской работе. Читать лекции о  том,  как  руководить
агентурой  за  границей.  И  тому  подобное.  -  Казалось,  что  ему  надо
проглотить что-то очень горькое. Он добавил: - Само  собой  разумеется  (у
нас это принято, когда  наш  человек  уходит  с  заграничной  работы),  мы
представим вас к ордену. Думаю, что для вас - вы ведь работали  недолго  -
можно хлопотать только о КБИ [кавалер ордена Британской  империи]  третьей
степени.


   Они чинно поздоровались, затерянные среди зеленых  стульев  в  гостиной
недорогого отеля под названием "Пенденнис", где-то возле Гауэр-стрит.
   - Боюсь, что не смогу раздобыть вам чего-нибудь выпить, - сказал он.  -
Это гостиница общества трезвости.
   - Как вы сюда попали?
   - Я останавливался  здесь  в  детстве,  когда  приезжал  с  родителями.
Трезвость меня тогда не  угнетала.  Беатриса,  что  происходит?  Они  что,
совсем одурели?
   - Да, одурели от ярости на нас обоих. Они считают, что  я  должна  была
сразу вас раскусить. Шеф созвал целое совещание. Там были все его  офицеры
связи  -  и  от  военного  министерства,  и  от   адмиралтейства,   и   от
военно-воздушных  сил.  Перед  ними  лежали  все  ваши  донесения,  и  они
обсуждали их одно за другим. Просачивание коммунистов в  правительственные
органы их мало тронуло - они  с  легким  сердцем  послали  опровержение  в
министерство иностранных дел. Да и ваши доклады по экономическим  вопросам
тоже, - они сразу согласились, что их надо просто дезавуировать. Это  ведь
касается только Торговой палаты. Все сидели спокойно, пока речь не зашла о
военных делах. Там было донесение  относительно  беспорядков  на  флоте  и
другое - о заправочных базах для подводных лодок. Вот тут капитан  заявил:
"Ну, в  этих  донесениях  должна  быть  доля  правды!"  Я  тогда  сказала:
"Взгляните на источник. Он же не существует!" - "Но вы представьте, какими
мы будем выглядеть болванами, - сказал капитан. - Морская разведка  с  ума
сойдет от радости!" Однако все это были только  цветочки  по  сравнению  с
тем, что началось, когда дело дошло до Орьенте.
   - Неужели они приняли эти чертежи всерьез?
   - Вот когда они напустились на бедного Генри!
   - Мне ужасно не нравится, что вы зовете его Генри.
   - Он, во-первых, скрыл от них то, что вы продаете пылесосы, и выдал вас
за какого-то торгового магната. Но шеф не поддержал  этого  обвинения.  Он
почему-то был очень смущен, а Генри, то есть Готорн, вытащил ваше досье, и
там, оказывается, была написана правда. Но, конечно, эта папка ни разу  не
вышла из стен секретариата мисс Дженкинсон. Потом Готорна обвиняли в  том,
что, увидев чертежи, он не узнал  пылесоса.  Он  ответил,  что  узнал  его
сразу, но не понимает, почему принцип устройства пылесоса  не  может  быть
использован в каком-нибудь  новом  виде  оружия.  После  этого  они  прямо
взвыли, требуя вашей крови. Все, кроме шефа. Мне иногда казалось,  что  он
понимает комическую сторону  дела.  Он  им  сказал:  "Теперь  наша  задача
совершенно ясна: мы должны известить адмиралтейство, военное  министерство
и министерство воздушного флота о том, что  все  донесения  из  Гаваны  за
последние полгода были абсолютно ложными!"
   - И после всего этого они предложили мне работу!
   -  Ничего  удивительного.  Капитан  рухнул  первый.  На  море,   видно,
привыкаешь  смотреть  вдаль.  Он  сказал,  что  в  глазах   адмиралтейства
репутация Секретной службы будет окончательно погублена. Отныне они  будут
полагаться только на морскую разведку. Тогда и полковник сказал:  "Если  я
расскажу  эту  историю  в  военном  министерстве,  нам  останется  закрыть
лавочку". Положение казалось безвыходным, но тут шеф заявил, что,  на  его
взгляд, проще всего разослать еще одно донесение 59200  дробь  пять,  что,
мол, сооружения себя не оправдали, а потому их снесли. Куда  сложнее  было
решить вашу судьбу. Шеф считает, что вы  приобрели  ценный  опыт,  который
лучше сохранить для Секретной службы, чем предать гласности через  прессу.
За последнее время и так слишком много людей опубликовало свои  мемуары  о
Секретной  службе.  Кто-то  напомнил  о   законе,   карающем   разглашение
государственной тайны, но шеф усомнился, можно ли подвести ваше  дело  под
этот закон. Надо было видеть их лица, когда выяснилось, что жертва ушла  у
них из-под носа. Тут они, конечно, набросились на меня, но я не дала  этой
шайке меня допрашивать - я сама выложила им все начистоту.
   - Что вы им сказали?
   - Сказала, что если б я и знала правду, то и  тогда  не  стала  бы  вам
мешать. Сказала, что вы действовали из самых лучших побуждений, а не  ради
того, что кто-то ждет глобальной войны, которая может и не произойти. Этот
болван, наряженный полковником, заикнулся  было  о  "нашей  родине".  А  я
сказала: "Что вы подразумеваете под словом "родина"? Флаг, который  кто-то
выдумал двести лет назад? Епископский суд и тяжбы о разводе, палату общин,
где стараются перекричать друг друга?.. Или же  БКТ  [британский  конгресс
тред-юнионов], Управление английских железных дорог и кооперативы?  Вы-то,
наверно, думаете, что ваша родина - это ваш полк, если вообще  даете  себе
труд подумать, но у нас с ним нет полка - ни  у  него,  ни  у  меня".  Они
пытались меня прервать, но тогда я сказала: "Ах, простите, совсем  забыла.
Вы уверяете, будто на свете есть  нечто  более  высокое,  чем  родина!  Вы
внушаете нам это всеми вашими Лигами наций, Атлантическими  пактами,  НАТО
[Североатлантический союз], ООН, СЕАТО  [организация  стран  Юго-Восточной
Азии]... Но они значат для нас не более, чем всякое другое сочетание букв.
И мы вам уже не верим, когда вы кричите, что  вам  нужны  мир,  свобода  и
справедливость. Какая там свобода? Вы думаете только о своей  карьере!"  Я
сказала, что сочувствую тем французским  офицерам,  которые  в  1940  году
предпочли забыть о своей карьере, а не о своих семьях. Родина -  это  куда
больше семья, чем парламентская система.
   - Господи, неужели вы все это им сказали?
   - Да. Я произнесла целую речь.
   - И вы на самом деле так думаете?
   - Не совсем. Они постарались разрушить нашу  веру  до  основания,  даже
веру в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой  дом,  ни
во что более абстрактное, чем человек.
   - Любой человек?
   Она быстро отошла от него, ничего не  ответив,  и  он  понял,  что  она
договорилась до слез. Десять лет назад он бросился бы за ней, но вместе  с
возрастом приходит невеселая рассудительность. Он следил, как  она  уходит
от  него  по  этой  уродливой  гостиной,   заставленной   изжелта-зелеными
стульями, и раздумывал: "Дорогой" - это просто манера разговаривать, между
нами четырнадцать лет  разницы,  а  главное,  Милли,  -  нельзя  совершать
поступки, которые могут возмутить ребенка или  подорвать  его  веру,  даже
если ты ее не разделяешь". Он догнал Беатрису у самой двери и сказал:
   - Я прочитал о Джакарте во всех справочниках. Вам  нельзя  туда  ехать.
Это страшное место.
   - У меня нет выбора. Я пыталась остаться в секретариате.
   - Вам хотелось остаться?
   - Мы могли бы иногда встречаться в ресторанчике  на  углу  и  ходить  в
кино.
   - Какая унылая жизнь, - вы же сами так говорили.
   - Но вы бы делили ее со мной.
   - Я на четырнадцать лет старше вас, Беатриса.
   - Наплевать мне на эти четырнадцать лет. Я знаю, что вас тревожит. Дело
не в возрасте, а в Милли.
   - Ей пора понять, что отец - тоже человек.
   - Она как-то сказала, что мне нельзя вас любить.
   -  Нет,  нужно.  Я  не  могу  любить  вроде   одностороннего   движения
транспорта.
   - Вам нелегко будет ей признаться.
   - Может, и вам через несколько лет нелегко будет со мной жить.
   Она сказала:
   - Дорогой вы мой, не надо об этом думать. Во второй раз вас не бросят.
   Когда они целовались, вошла Милли,  помогая  тащить  какой-то  старушке
большую корзину с рукоделием. Вид у нее был самый