центральных  городов,  ищет  себя  в   зеркальных
отражениях  витрин.  Неузнанный,  усаживается   в   кресла   сверхзвуковых
лайнеров, легкой походкой проходит в вестибюли приморских гостиниц...
   Днем хирург гнал прочь эти иллюзии, днем он колдовал над пластинкой. Он
все-таки не оставил мысли доказать, что пластинка  была  идеально  гибкой.
Хирург брал на базаре свежие куски говядины и  обкладывал  ими  пластинку.
Да! Поверхностные ее слои  начинали  сами  собой  мягчеть,  а  на  торцах,
вызывая сухое потрескивание в воздухе, змеились  мерцающие  прожилки.  Чем
свежее попадались куски, тем сильнее сказывался эффект размягчения.
   Специалисты, коим посчастливилось участвовать в многогранной экспертизе
пластинки, тоже не  сидели  сложа  руки.  Многие  из  них  уже  собирались
защищать  диссертации  на  собранном  материале,  другие  изыскивали  пути
практического применения свойств "Пластинки Эпох".
   Хирург не завидовал их деловым достижениям. Пошло  на  пользу  кому-то,
плохого  в  этом  нет.  Сам  он  воспринимал   эту   историю   поэтически,
художественно и переживал ее. Но кому поэзия,  кому  материальная  сторона
вопроса. Впрочем, и сама поэзия,  в  ее  чистом  виде,  разве  это  только
прекрасные слова, туман и молнии образов, аромат типографских красок? Нет,
это и печатные станки, ржавеющие, если  не  покрасить;  леса,  плывущие  к
комбинатам,  бухгалтерия,  наконец!  Стоят,  гнутся  в  промозглых  ветрах
таежные стволы, а строчки, удачные, негодные ли, уже заготовлены  на  них,
брызжут из-под пера...
   Иногда хирург встречал преподавателя истории. Вот  уж  кто  не  скрывал
недовольства поведением бывшего обладателя "Пластинки Эпох".
   - Эх, будь я, к примеру, на его месте, - с ходу заявлял он, -  отгрохал
бы монографию. Все бы связал, обосновал на фактах.  А  личные  наблюдения!
Это же главы! Да на одних личных наблюдениях...
   - Написал, и за новую монографию садись?  -  возразил  хирург,  любуясь
азартом собеседника.
   - А что, почему не каждый век? - опешил историк.
   - А вот и принимайтесь. Начинайте с  нашего  века.  Он  вам  знаком,  -
улыбался хирург.
   - Времени не хватает. Занятость. - Историк хлопал по пухлому  портфелю.
- Ведь у него-то столько времени в запасе было!
   - Да разве дело в запасах? - целил в уязвимые места хирург.  -  Сами-то
те времена вспомните. Куда бы  вас  за  такие  делишки  отправил,  скажем,
Калигула? Или, например, Грозный Иван? Так бы и загудели ваши монографии.
   Историк трудно молчал.
   - Помните монолог Пимена: "Когда-нибудь монах трудолюбивый  найдет  мой
труд  усердный,  безымянный...  и,  пыль  веков  от  хартий   отряхнув..."
Когда-нибудь, пыль веков, безымянный... Он знал, с кем имеет  дело,  своих
начальников. Тоже ведь бомбу времени закладывал, по-своему, по-монашески.
   На длинные разговоры времени у хирурга не было.  Он  спешил  к  себе  в
лабораторию.  Доводить   начатое.   Предстояло   еще   вживить   пластинку
подопытному животному и тем  окончательно  подтвердить  первые  успехи  на
говядине.


   Несколько  псов  уже  не  выдержали  операционного  режима   и   быстро
скончались. Но то все были трущобные городской закалки дворняги,  облезлые
твари, прозябшие в ничтожных сварах и тоске по настоящему хозяину.  Хирург
дал объявление: "Нужна послушная собака с рекомендациями..."
   Поздним вечером у него на  квартире  прозвенел  звонок.  Хирург  открыл
дверь. На лестничной площадке никого не было. Однако из  сумрака  подъезда
доносилось частое дыхание и... ну, конечно, тихий скулеж.  Хирург  включил
лампочку. В углу площадки сидел огромный добрый зверь и  преданно  смотрел
прямо в глаза  хирурга.  Хирург  присвистнул.  За  ошейником  пса  торчала
записка. Он прочитал:
   "Наш   безвозмездный   подарок   уважаемому   доктору.   Чистопородный,
дрессированный волк. Убеждены, что  монтаж  пластинки  разрешится  так  же
легко, как и тогда, 11 тысяч лет назад. Хотим верить, что пластина  пойдет
по  своему  прямому  назначению...  Группа  энтузиастов,  бывшие  пациенты
доктора".
   Пойдет по своему назначению... Последние  строчки  несколько  озадачили
доктора. На что намекали энтузиасты? Впрочем, о целях  эксперимента  знали
многие, а подарки у дверей квартир лечащие врачи находили не раз.
   Доктор проследовал в кабинет, зверь шел рядом, прижимаясь к правой ноге
хозяина. Хищник мягко вспрыгнул в кресло, тотчас показал  трепещущий,  как
пламя, язык и принялся осматривать помещение. Разумный, осмысленный взгляд
животного поразил доктора. Видел хирург умные взгляды собак, но  здесь  уж
природа просто перехватила. Взглядом исполнителя, описывающего  имущество,
осмотрел  серый  убранство  комнаты.  Запоминал,   где   что   лежит.   Не
легкомысленное собачье любопытство,  а  работа  мысли  сквозила  в  каждом
взгляде. Доктор крепко схватился за ручки и ушел в  кресло,  в  самые  его
глубины...
   На другой же день, не мешкая, он приступил  к  делу.  Блестяще  удалась
операция! Волк сам подошел к месту  и  лег  на  бок,  приглашая  начинать.
Доктор сделал  разрез,  и  пластинка  легко  скользнула  в  образовавшуюся
полость. Волк тотчас блаженно прикрыл глаза, будто не оперировали  его,  а
кормили вкусной похлебкой. И что  же?  -  придержав  руку  в  операционном
проране, доктор ощутил знакомый, тот самый,  рыбий  трепет  пластинки.  Он
помнил его!
   Вскоре состоялась первая прогулка. Волк лихо затрусил вдоль больничного
забора, круг, еще круг. Кто бы  поверил,  что  совсем  недавно  отточенный
скальпель гулял меж волчьих лопаток.
   Другой раз доктор повел его собственноручно. Приятно гулять в  компании
с таким матерым, подобранным в теле экземпляром животного мира. Воплощение
здоровья, силы и красоты! Доктор залюбовался им.
   Неожиданно тонкий, высокий посвист прокатился над  заборами  пригорода.
Свист, как аркан, взвился над  головой  и  осел,  рассыпался  в  яблоневых
ветвях больничного сада. Звук оборвался на самой высокой  ноте,  и  доктор
увидел, как прянули уши осевшего на задние лапы волка.
   - Держите! Держите его! - успел  прокричать  доктор.  Но  бедствие  уже
разразилось. Грозно щелкнув пастью, зверь мгновенно обернулся по сторонам,
и серое, легкое в полете тело его дугой изогнулось над частоколом забора.
   Персонал высыпал за ворота. Огромными прыжками, не  оглядываясь,  зверь
уходил к лесу, туда, откуда  снова  хлестал  и  хлестал  призывный  раскат
свиста.


   Начальник ветеринарно-звероводческого контроля только покрякивал, когда
ситуации повести выходили на предельную перегрузку.
   - Н-да, прошлое, будущее... Увлекательная штука! -  начальник  контроля
прищелкнул языком. - Но он-то хорош!  Не  спасовал  перед  веками.  Мужик,
видать, не из пугливых. Мо-ло-дец! - емко похвалил он человека из  времени
словом  коим  награждают  и  дворника,  расчистившего  проезжую  часть,  и
школяра, принесшего радость родителям - заветную  пятерку,  и  лейтенанта,
отстоявшего господствующую высоту.
   - Молодец-то молодец. А вот как зверя сыскать? - напомнил доктор о цели
своего визита.
   - Пса-то? - добродушно отозвался ветеринар. - Где ж его  найдешь?  Ушел
небось в стаи. А скорее подсунул его вам этот загадочный больной. Не  было
никаких энтузиастов. Неспроста и в записке о  прямом  назначении  сказано.
Принес зверь ему пластинку, вот  оно  и  прямое  назначение.  Припрячет  в
хорошее место, а то и обратно зашьет.
   - Но вы представляете, сколько тайн завязывается на этой пластинке.  Из
прошлого, из будущего... - не теряя надежд, сказал доктор.
   - Чего уж там не понимать, - согласился ветеринар. -  Будущее  волнует.
Загадочно. Прошлое еще более загадочно.
   Ветеринар значительно помолчал.
   - Но для нас, людей каждодневной практики, самое загадочное - настоящий
момент!


   Что поделаешь, умчался волк - в стаи,  к  хозяину  ли  своему?  Дело  о
"Пластинке Эпох" на этом и застопорилось. Действительно, нельзя ведь  всем
броситься на разгадку одной лишь тайны природы, одной из тысяч.  Настоящий
момент   перегружен   ими,    наболевшими    тайнами,    успевай    только
разворачиваться. И какую же из них решимся мы озаглавить за номером один?
   Многие уже изучаются; несомненно, какой-то процент их скоро  предстанет
в исчерпанном до дна виде. Иные разгадки  окрестят  прозорливыми,  иные  -
гениальными. А вот загадки, как их расставить по полочкам? Ведь не говорят
"гениальная загадка природы". Загадки, как курсанты в строю,  кто  из  них
станет генералом?
   Но в том-то и дело, что загадка "Пластинки Эпох" соприкасалась где-то с
чертой, за которой открываются искомые дали гениальности. Потому,  видимо,
и потрясла она соучастников происшествия.  Потрясла  так,  что  будут  они
теперь долгие годы зорко вглядываться в собеседников, вслушиваться. Нет ли
в них чего такого странного, а на самом деле необыкновенного. А  вдруг  да
тоже гость из Времени, из тайных зон гениального?! Ведь не один бродит  по
свету.
   Как сказал Он сам, вынырнув однажды  в  одном  из  сновидений  доктора:
"Оглянитесь, есть среди вас с прекрасной отметиной, огражденные  временем.
Тоже "Вложено при рождении", каждому своей мерой. Конечно,  многих  судьба
обошла, но кое-кому вложено!
   Только не будьте слишком суровы к  ним,  не  спугните,  потом  ведь  не
воротишь. Край вечного зыбок, уйдет  из  рук,  если  не  так  взяться.  Не
каждому и виден. Вот меридиан на  глобусе  четок  и  строг,  натянут,  как
бельевая веревка, от полюса к полюсу. Но кто ж видел его среди автострад и
полей? А грянула магнитная буря и пошла  буйствовать,  рушить  радиосвязь,
плясать по ионосферам. Попробуй одерни, вынеси выговор по административной
линии. У многих руки чешутся, да не дано!"
   Ах, промчалось видение, обожгло грудь  мимолетных  свидетелей  звездным
жаром, стужей космоса.  Взвилось  по-дельфиньи,  переблеснуло,  чтобы  без
следа уйти в глубинные коловороты времени. Появится ли снова, жди!
   А ведь будет с кем-то  разговаривать,  смотреть  в  глаза,  ввергать  в
трепет чьи-то сердца  и...  бесследно  исчезать,  разлагаясь  на  полутона
зрительных воспоминаний. Как  герой  киноэкрана,  распростерший  улыбку  в
двухмерном,  плоскостном  мире  полотна  обозрения:  стреляет,  мчится  на
автомобилях, прыгает из окна, ненавидит, страдает, и зал страдает вместе с
ним. Но вспыхнула под потолком люстра - ничего, пустое полотно экрана.  Он
умер до следующего сеанса.
   И так до нужных эпох. А там появится, скажет:
   - Я пришел! В трех измерениях объема и четвертом измерении - Времени. Я
и братья мои!


   Владимир Григорьев.
   Образца 1919-го


Владимир Григорьев. Образца 1919-го.
========================================
HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5






     Эх, расплескалось времечко крутой волной с пенным перекатом! Один вал
лопнул в кипении за спиной, другой уж вздымается перед глазами еще выше  и
круче. Держись, человечишка!
     Но  как  ни  держись,  в  одиночку  мало  шансов  уцелеть.  Шквальная
ситуация. И крупная-то  посудина  покивает-покивает  волне,  глядь,  а  уж
нырнула ко дну, с потрохами, с мощными механизмами, со  всем  человеческим
составом. В одиночку, поротно, а то и всем полком списывал на вечный покой
девятьсот девятнадцатый год.
     Пообстрелялся  народ,  попривык  к   фугасному   действию   и   перед
шрапнельным действием страх потерял. Пулемет "максим", пулемет "гочкис"  -
въехали  в  горницы,  встали  в  красных  углах  под  образами,   укрылись
холстинами домоткаными. Чуть что -  дулом  в  окошко,  суйся,  кому  охота
пришла. А пуля не остановит, так, ах, пуля дура, а штык молодец! Такое вот
настроение.
     Что делать, кому богу душу  дарить  охота?  Инстинкт  самосохранения.
Выживает, как говорится, сильнейший. А кто сильнейший? Винт при себе,  вот
ты и сильнейший в радиусе прицельного огня.
     Да и так не всегда. Случится, так и организованная  вооруженность  не
унесет от злой беды. Вот они, пятьсот мужиков, один к одному,  трехлинейка
при каждом ремне болтается, и командир парень что  надо,  глаз  острый,  и
своему и чужому диагноз в  секунду  поставит,  да  толку-то?  С  противной
стороны штыков раза в три поболе, на каждый  по  сотне  зарядов,  и  кухня
дымит; вон на лесочке похлебкой-то  как  несет,  зажмуришься.  А  тут  вот
пятьсот желудков, молодых, звериных, и трое  суток  уж  чистых,  как  душа
ангела-хранителя. Защитись-ка!
     Пятьсот горластых, крепких на руку, скорых на  слово,  с  якорями  на
запястьях, с русалкой под тельником - мать честная,  не  шути,  балтийские
морячки, серьезный народ, и в душе каждого, над желудочной пустотой, как в
топке, ревет одно пламя:
     - Вихри враждебные!..
     Нет, не до шуток нынче. Пятьсот - много, а было бы две тысячи штыков,
да сабли прибавь, где они? Ржавеют в сырой земле. Пали товарищи на прорыве
к новой жизни, остались в жнитве, по болотам,  в  лесах,  на  полустанках.
Теперь и оставшимся черед пришел. Колчак с трех сторон, а  с  четвертой  -
болото, ложкой не расхлебаешь, поштучно на кочках перебьют с  аэропланного
полета. Велика, как говорится, Сибирь, а ходу нет, хоть тайга  за  спиной.
Встало проклятое болото поперек спешного отступления,  как  кость  поперек
горла.
     Отрыли моряки поясные окопчики, погрузились в землю, ждут.  Вечер  на
землю пал, звезду наверху  вынесло;  минует  осенняя  ночка,  а  поутру  и
решится судьба балтийского полка. Плеснут русалки на  матросской  груди  в
последний раз вдали от родной стихии и камнем пойдут на дно. Ясно.
     Без боя швартоваться на вечный причал, однако, никто  не  собирается.
Такого в помине  нет.  Характер  не  позволяет.  Последний  запас  -  пять
сбереженных залпов, гранаты в ход, потом штыковую на "ура" - иначе никак.
     Вечерняя  полутень  все  гуще  наливается  синевой,  одна  за  другой
прибывают звезды на небесном куполе, чистенькие - заслуженным отдыхом веет
с далеких созвездий.
     - Хороша погода, - сожалея, вздохнул матрос Федька Чиж со дна  окопа.
Он устроился на бушлате, заложив руки под голову,  считал  звезды.  Других
занятий не предвиделось.
     - Погода хороша, климат плох, - мрачно  отозвался  комендор  Афанасий
Власов, - пора летняя, а тут лист уж сжелтел. Широты узки.
     - Перемени климат, Фоня! - крикнул  вдоль  траншеи  наводящий  Петька
Конев. - Момент подходящий. Потом поздно будет.
     - Да, климат, - сказал Чиж. - Плавал я по Средиземному,  вот  климат.
Вечнозеленая растительность. При социализме, слышал я, братцы, на весь мир
распространится.
     - Ну, братишка, тропики нам в деревне ни к чему, -  резонно  возразил
комендор Афанасий и хотел было развивать  этот  тезис,  но  тут  загремели
выстрелы, сначала ружейные, потом очередь за очередью из пулемета. Народ в
цепи поутих.
     - Балуют холуи. Патронов  девать  некуда,  -  с  чувством  высказался
Федька Чиж и поднялся, чтобы осмотреться.
     - Дьяволиада, -  озадаченно  сказал  Чиж,  насмотревшись  вдоволь,  -
какой-то тип бродит.  По  нему  бьют.  А  ну,  посмотри  еще  кто,  может,
мерещится...
     Люди зашевелились, многим хотелось посмотреть, как человек гуляет под
пулями.
     Действительно,  неподалеку  от   окопов   какой-то   человек   петлял
взад-вперед, нагибался, приседал и  шарил  в  траве  руками,  будто  делал
зарядку  или  собирал  землянику.  Иногда  он  выпрямлялся  и  неторопливо
вглядывался  туда,  откуда  хлестал  пулемет.  Поиски  окончились,  видно,
успешно. "Й-о-хо-хо!" - крикнул  он  гортанно,  вынул  из  травы  какой-то
предмет, подбросил его  и  ловко  поймал  на  лету,  после  чего  еще  раз
огляделся  и  пошел  прямо  к  матросам.  Пулемет,  замолчавший  было   на
перезарядку, затарахтел что было мочи, но человек маршировал задом к нему,
не оглядываясь, точно имел бронированный затылок.
     Был он долговяз, но не сутул,  одет  легко,  вроде  бы  во  френч,  в
движениях точен и свободен. Он как бы примеривался прыгнуть  в  окоп,  но,
может быть, рассчитывал и повернуть, а возможно, мог запросто раствориться
в воздухе, рассосаться. Предполагать можно было  всякое,  но  в  последнем
случае все стало бы на свои места - видение, и точка!
     - Летучий Голландец, мать честная! - хрипло сказал комендор  Афанасий
и перекрестился.
     - Интеллигент, так его растак, - пробормотал Чиж, не отрывая глаз  от
видения, и тоже перекрестился. Незнакомец замер прямо  напротив  Федьки  и
внимательным взглядом изучал матроса.
     - Давай сюда, браток, -  осмелев,  предложил  Федька,  подвинулся,  и
"видение" одним легким прыжком оказалось в окопе. Тогда матросы, кто стоял
близко, бросились к перебежчику, чтобы увидеть его в окопе лично.
     - Большевики? - спросил неизвестный, бесцеремонным взглядом  ощупывая
людей, точно пришел сюда вербовать самых дюжих и выносливых.
     - Большевики, кадеты, сам кто таков? - дерзко крикнул со своего места
Петька Конев. - Докладывай!
     - Не из тех, не из  этих,  если  быть  точным,  -  корректно  ответил
пришелец.
     - Цыпленок жареный, значит, - раскаляясь, жарко выдохнул Конев.
     - Задний ход, мясорубка тульская, - властно осадил комендор Афанасий.
- Не у попа на исповеди. Гражданин, - строго спросил комендор перебежчика,
- с какой целью прибыли?
     - Требуется  отряд  красных,  -  и  всех  резанул  неуместный  глагол
"требуется", как из газетного объявления. - Судя по всему, он  окружен,  а
мне такой и нужен.
     - Судя по всему? - Комендор значительно выгнул бровь  и  оглянулся  в
темноту на товарищей. - Это так, граждане военные моряки?
     В цепи молчали.
     - А что собирали в траве?
     - Прибор искал. Уронил здесь прибор.
     Шестым чувством комендор понял, что лучше уж  не  трогать  ему  этого
прибора и прекратить допрос.
     -  Вот  что,  -  посомневавшись,  сказал  он.   -   Чиж,   проводи-ка
задержанного в штаб. Доложи.
     И двое, балтийский  матрос  Федор  Чиж  и  совершенно  неизвестный  и
подозрительный человек, растворились  в  темноте,  завершив  тем  странную
сцену. И тогда по окопам зацвели махорочные огоньки, зашумел разговор.
     - Вот как на войне бывает, - говорил комендор Афанасий.  -  Одному  и
осколка малого довольно, другому и кинжальный огонь нипочем.


     Ночь полегла всей  своей  погожей,  легкой  тяжестью  на  землю.  Она
опустилась вязкими ароматами, незябкая, поначалу прохладная, выпустила над
горизонтом серп месяца, чтобы замедлить биение сердца человеческого,  дать
покой живому.
     Действие ночи не проникло,  однако,  внутрь  командирского  блиндажа,
хоть и защищал его всего один накат. В клубах  едкого  дыма  махорки,  под
чадной керосиновой лампой командный  состав,  видно,  уже  не  первый  час
колдовал над картой, глотая горячий чай без сахара.
     - В ночной бой они не  пойдут,  -  назидательно,  будто  обращаясь  к
непосредственному противнику,  говорил  командир  полка,  латыш  Олмер.  -
Потерь больше. Выгоднее с утра.
     Он  хлебнул  кипятка  и  твердо  посмотрел  на  комиссара,  потом  на
заместителя, желая, чтобы ему начали возражать. Но возражений не  было,  а
комиссар Струмилин даже улыбнулся ему углом рта.
     - Даешь полярную ночь, - прохрипел он сорванным голосом. - Ночь тиха,
ночь тепла...
     Он улыбнулся  другим  углом  рта,  но  тут  закашлялся,  и  лицо  его
мгновенно осунулось, поблекло.
     - О ночном бое можно только мечтать, -  сказал  он,  откашлявшись.  -
Предлагаю мечтать на улице, чудесный воздух там...
     Тут хлопнула дверь, и под лампой встал матрос Федор Чиж.
     - "Языка" привел, - сказал он шепотом, чтобы слышали только  свои,  и
взглядом указал на дверь и еще дальше, за нее. -  Перебежчика.  За  дверью
оставил, на улице, в кустах.
     Лицо  матроса  дышало  загадочностью,  энтузиазмом,  и  не  сам  факт
пленения "языка", от которого теперь уже проку  ждать  не  приходилось,  а
именно эта жизненная энергия, скопившаяся на лице  конвойного,  пошевелила
души командного состава.