но.
Увековечив древнее событие, обветренные глыбы долго лежали в  покое,  пока
нахлынувшие волны туристов не принялись увековечивать  свое  "я":  киркой,
мотыгой, а то и  простым  перочинным  ножиком.  Когда  плотность  надписей
достигала того предела,  после  которого  не  оставалось  места  даже  для
любителей филигранной работы стамеской, ножом и скальпелем, старые надписи
безжалостно иссекались, и туристы снова приобретали ясную, прямую цель для
своих бросков в чащи.
   Сюда-то и пришел отряд специалистов, чтобы окончательно  разобраться  в
научной правде небесного явления. Старик Захарыч требовал обстучать валуны
обушком и по звучанию выявить новоявленную глыбу.  Пионер  же,  постоянный
слушатель "Научной зорьки", утверждал, что  только  метод  меченых  атомов
быстро решит  вопрос.  Но  меченых  атомов  в  наспех  собранных  рюкзаках
специалистов не оказалось, а мерзостный звук камней  отдавал  на  редкость
стабильными частотами, и  вскоре  дедовский  обушок  стал  не  более,  чем
предметом шуток молодой и жизнерадостной части экспедиции.
   Осмотрев валуны, комиссия пришла к разумному выводу, что только  те  из
них  заслуживают  полного  исследования,  чья   поверхность   не   покрыта
татуировкой - продуктом умелых трудов  любителей  природы.  Ведь  небесные
камни еще не  попали  в  сферу  разрушительных  возможностей  друзей  лона
природы.
   Всего несколько  глыб  радовали  глаз  незапятнанной  поверхностью.  Но
которая из них истинная, небесная, а какие  свежеочищенные?  Посланные  по
городам гонцы вернулись с пустыми руками: опасаясь справедливого нарекания
со стороны первичных обладателей надписей, расчищатели камней будто в  рот
воды   набрали.   Оставалось   два   выхода:   либо   вызвать   тягачи   и
транспортировать валуны в  стороны  ближайших  научных  центров  -  задача
технически сложная и громоздкая, перед которой в свое время спасовали сами
ледники, второй - распиливать на месте и тут же изучать.
   -  Пилить,  пилить!  -  этими  возгласами   наиболее   горячие   головы
подбадривали тех, кому пилить не хотелось.
   - Пилить дело простое. Науки только в этом не видно,  -  сопротивлялись
поклонники открытий на острие пера. Однако, чтобы не прослыть белоручками,
они прекратили сопротивление, и тогда мелодичные  зубцы  пил  заиграли  по
старым спинам валунов, видавших на своем веку разное, но не такое.
   Утомившись, участники  похода  сходились  подкрепиться,  попить  чайку,
искусно настоянного  бывалым  лесником  на  смородинном  листе.  Тревожные
лесные ветерки несли из чащи неясные похрусты, отдаленные  птичьи  голоса.
Медленные струи воздуха обтекали стволы деревьев,  все  гуще  пропитываясь
запахами, и шли в ложбинку на огонек, легко играя пламенем костра.  Здесь,
в лесной ложбинке, потоки лесных звуков, смоляные дуновения и  густой  дух
смородинного веника, парящегося в ведре над костром, мешались  в  одно  и,
заполняя легкие, втекали в артерии,  шли  по  капиллярам,  растворялись  в
крови, отдаваясь сильными ударами сердца.
   Участники экспедиции подолгу распивали чаи, не собираясь сопротивляться
гипнозу цветущего лета. Дачная, почти  курортная  ситуация  располагала  к
веселью, шуткам и затяжным неслужебным разговорам.  Только  двое  из  всей
компании  естествоиспытателей  никак  не  поддавались  колдовству   летних
вечеров и продолжали пилить начатое с упорством, не оставляющим  сомнений,
что для такого народа нет крепостей, которые нельзя было бы взять,  и  что
скоро тайны природы раскроются до последней.  Раздирающий  уши  звук  пилы
выводил разговоры из приятного русла, путал мысли.
   - Эй, Петров, Быков! Пора сливаться с природой! - кричали им в темноту,
и тогда темнота отвечала таким металлическим  визжаньем,  от  которого  по
спине бежали мурашки, а от слияния с природой не оставалось ничего.
   - Работать надо! - гулко неслось к костру.
   - Эй, Петров, Быков!  -  кричали  им  настойчивее,  а  потом  несколько
человек решительно поднимались, уходили в темноту, чтобы вернуться из  нее
с отобранной пилой. Петров и Быков тоже выходили на свет, щурились;  грудь
их еще тяжело вздымалась, а потом приходила, в норму, и  теперь  ничто  не
мешало засыпающим лесам шептать о каких-то неведомых, тайных грезах.
   - Вот, значит, - начинал кто-нибудь,  опростав  первую  кружку  чая,  -
прилетает марсианин на  Землю  и  попадает  сразу  на  карнавал.  Видит  -
девушка. И в бок ее пальцем -  раз.  А  ему  она.  "Уйдите,  я  дружинника
позову", - это она ему. А он снова - жжик, и живот показывает, а на животе
глаз. Марсианин, значит...
   Лесничий Митрий Пряников слушал эти истории весело, с доверием.  Ученые
импонировали старику серьезностью, возвышенностью  тем  разговоров.  Кроме
того, экспедиция  грязи  не  разводила,  слушала  старика.  Потому  Митрий
Захарыч охотно прощал марсианам  и  ношение  глаза  на  животе,  и  другой
непорядок, пока что торжествовавший - по  рассказам  новых  знакомых  -  в
небесных пределах.
   Дед уже отвык от солидности в разговоре, туристы  не  баловали  старика
солидностью. Туристы приходили, мусорили и уходили. Правда, с  песнями,  с
гитарами, плясками на  валунах,  да  что  пользы  -  мусор-то  приходилось
убирать старику. "Изгадили камушки,  совсем  изгадили",  -  печалился  дед
после таких визитов и гнул спину, гремя Георгиевскими крестами. Однако  во
время самих набегов он не думал об  этом,  а  находился  как  бы  в  чаду,
наблюдая новую и диковинную жизнь потомков.
   Со стариком пришлый народ обходился запросто, будто с  валуном,  только
надписей не вырезали. Любой сопляк  мог  хлопнуть  Пряникова  по  плечу  с
прибауткой "Что, дед, рюмочку сглотнешь? А  то  смотри  -  песок  из  тебя
сыплется, весь высыпается. Ангелы-хранители  не  угостят".  Дед,  конечно,
серчал, но от рюмки-другой  отказаться  не  мог,  так  и  пристрастился  к
спиртному, Оттого и ждал холостую  публику,  крестился,  отплевывался,  но
ждал.
   Экспедиция, напротив, вела себя трезво, знай потягивала себе чаек, угар
на сей раз  обошел  Митрия  Захарыча  стороной.  Былая  нерушимая  ясность
забрезжила в груди старика, и речь его снова обрела почти  законодательную
торжественность, суровость, соответствующую званию лесника и георгиевского
кавалера.
   - Конечно, господь в царстве своем порядка не достиг. Но вижу  -  народ
крепкий есть. Порядка добьется, -  уверенно  вставлял  Пряников  в  паузах
астрономического спора. Возражений не было, это  нравилось  леснику,  и  в
душе его пела протяжная песнь, не замутненная чечеточными ритмами текущего
городского момента.
   В природе все выдается квантами: свет, энергия, пространство,  а  также
нечто (физически зависящее от перечисленных понятий, хотя не очень  хорошо
известно - как), именуемое радостью. Как только радость становится обычным
состоянием,  нормой  быта,  она  перестает  быть  радостью.  Разве   может
радоваться именинник новому, пусть даже прекрасно  сшитому  костюму,  если
все гости пришли к нему в точно таких же костюмах? Может, пока не  явились
гости. А дальше?
   Организм требует  чего-то  нового,  головокружительного.  Старый  квант
радости исчерпывает себя. Еще хуже, если человек получает порцию  радости,
беспечно усваивает эту порцию, а потом узнает, что все  было  основано  на
ошибке, на недоразумении. Тогда приходит  душевная  опустошенность,  литое
чугунное чувство собственной никчемности - не сразу расплавишь его.
   Вот так и душевная гармония Митрия Захарыча не устояла перед  событиями
дня. Научная правда подмяла гармонию под себя.
   Никаких космических вкраплений, полное отсутствие следов  пребывания  в
иных мирах -  к  таким  не  подлежащим  сомнению  выводам  пришла  научная
комиссия, просуммировав все полученные данные.
   - Видать, дед, померещилось  тебе  приземление.  Мнимое  все  это  твое
показание, - сухо сказал начальник работ, хотя и  не  хотелось  начальнику
говорить такие тяжелые прощальные слова. Несмотря  на  нулевые  результаты
трудов, затеянных  вследствие  показаний  Пряникова,  экспедиция  полюбила
лесника,  свыклась  с  его  пахучими  чаями.   Было   что-то   незыблемое,
обнадеживающее в том, как скручивал он свои вечерние самокрутки,  правя  у
кипящего ведра.
   - Н-да, Митрий Захарыч, - протянул начальник и добавил  уже  с  нотками
сочувствия: - Понимаете, экспедиция не может верить одним  только  эмоциям
наблюдателей. Нужны факты. А может, и в самом деле показалось?
   - Врать не стану. Второй очевидец есть,  -  твердо,  будто  не  замечая
ноток сочувствия,  ответил  лесник.  Стоять  на  своем  -  последнее,  что
оставалось Захарычу, хотя слова начальника уже лежали, будто гиря, на  дне
желудка.
   Второй очевидец, малолетний  Федор  Угомонкин,  был  далек  от  печалей
заповедного стана. Его почти сразу отправили обратно в Бристань,  так  как
он быстро надоел всем приставаниями с методом меченых атомов. В городе  он
широко наслаждался внезапно пришедшей к нему известностью и охотно делился
с притихшими сверстниками своими дальнейшими планами - полетами  на  Марс,
Юпитер и далее. Учителя с уважением поглядывали на Угомонкина  -  самим-то
им не пришлось пережить такого  -  и  предсказывали  ему  большое  научное
будущее.
   Угомонкин,  таким  образом,  тоже  потерял  всякий  интерес  в   глазах
руководства исследованием, и,  апеллируя  к  его  имени,  Пряников  только
усугублял свое положение. Начальник немного  помолчал  и  пошел  прочь  от
старика.
   - Ей-богу, не виноват! Родимые...  -  упавшим  голосом  крикнул  старик
вслед, но начальник не обернулся. Вся группа  уже  собралась  у  рюкзаков,
ожидая команду к уходу.
   - Завхоз, - сказал начальник  напоследок,  -  выделил  леснику  излишки
консервов, шоколад из НЗ, махорки побольше.
   Все молчали.
   - А это от меня лично. - И начальник вынул из уха  транзистор,  надежно
вибрирующий микродинамиком языки и напевы континентов в любое время суток.
   Итоги экспедиции подействовали на  общественность  Бристани  удручающе.
Феномена не получилось.  В  районной  прессе  проскочило  всего  несколько
материалов, хотя  и  снабженных  броскими  названиями,  однако  так  и  не
вдохнувших жизнь в проблему, уже пережившую  свой  апогей.  "КУДА  ДЕВАЛСЯ
ПРИШЕЛЕЦ?", "СГУСТОК ТЕЛЕПАТИЧЕСКОЙ ЭНЕРГИИ, БЛУЖДАЮЩИЙ В БОЛЬШОМ  КОСМОСЕ
- НАД БРИСТАНЬЮ...", "ТОЛЬКО ТАЙНА ЖИЗНИ ТЕРМИТОВ ОТВЕТИТ НА ВОПРОС..."  -
искусственная напряженность, вызванная крупными заголовками этих, пожалуй,
малоубедительных  дилетантов,  напряженность  эта  улеглась  сразу   после
областной подвальной статьи, набранной  бесхитростными  шрифтами:  "Как  и
почему он рассосался в атмосфере".
   - Да, рассосался метеорит. Факт! Этот случай вполне  оправдан  теорией,
он же подправляет ее. А вы думаете, что  движет  теорию?  Новые  факты,  -
разъясняли эрудиты знатокам, а знатоки всем остальным.
   На  этом  дискуссия  замкнулась,  не  выйдя   на   просторы   массового
обсуждения, а следовательно, не повлияв и на наш жизненный тонус.
   Вечером того дня, когда экспедиция ушла из ложбинки, Митрий Захарыч  не
выдержал и отправился к валунам. Вышел будто просто так, лес осмотреть,  а
ноги сами несли и  несли  старика,  и  чудилось  ему,  будто  опять  полна
ложбинка  веселыми  голосами  научных  сотрудников,  топоры  стучат,  пилы
играют.
   "А вдруг да повернули? Может, не допилили чего?" - от этой мысли сердце
старика по-молодому заколотилось. Живо представился ему костер на  обжитом
плоском валуне, круг вечеряющих мечтателей, возвышенный  их  разговор,  он
сам среди них - на равных правах...
   "Вдруг да повернули!" - И тут он вышел к ложбинке,  увы,  только  ветер
шелестел по шершавым камням, да травы серебрились в слюдяном свете луны. А
вот и плоский, как чемодан, валун, весь посыпанный пеплом, еще вчера яркое
пламя заливало багровыми бликами покатые каменные плечи, а  теперь  только
бледный пепел прикрывает его от прохлады и сырости...
   Вдруг весь валун по-живому затрепетал, точно  грудью  вздохнул,  старик
перекрестился и прянул за дерево.  Валун  без  треска  разломался  на  две
части, и половинки сами собой мягко разошлись в стороны.
   Прильнув к стволу  и  вполсилы  дыша,  старик  наблюдал,  как  из  щели
показалась голова, потом плечи и руки, а затем выпрыгнул  и  сам  человек.
Незнакомец разом оглядел ложбину,  передернув  плечами  -  видно,  замерз,
отсиживаясь в камне-то, - и, опять обернувшись по сторонам, ударил  ногами
чечетку. Горло его издало сдавленный булькающий звук - смеялся он, что ли?
Потом движения человека, серебрившегося, как и травы,  в  лунном  отсвете,
приобрели координированность, он  просунул  плечи  в  щель,  вынул  оттуда
чемоданчик, выпрямился и на секунду застыл, соображая, что делать  дальше.
Вот он спрыгнул на землю, хлопнул по  валуну  ладонью,  куда-то  нажал,  и
тогда валун бесшумно замкнулся. Незнакомец  решительно  вошел  в  кусты  и
растворился во мраке.
   - Лешего  довелось  узреть!  В  камне  живет,  бездомный,  -  испуганно
соображал старик, по-прежнему не решаясь выйти из-за ствола.
   "Леший на участке. Ох-ха, - стонало в  груди  старика,  -  вот  тебе  и
научность, механика египетская. А что как..."
   Новая догадка прихлынула к старику. Человек по-научному приземлился - и
молчок, потому что марсианин. Глаз на животе. Вот те раз!
   По долгу службы лесник, конечно,  обязан  был  доложить  о  случившемся
руководству. Изложить пусть даже не личную точку зрения,  а  просто  голый
факт. Дескать, в ночь с такого-то на такое-то сегодня  в  лесном  квадрате
эдаком-то валун без всякого для себя разрушения разошелся пополам и  вновь
сомкнулся, выпустив из себя неизвестную личность, станцевавшую на валуне и
исчезнувшую в дебрях. Доложил Пряников. И все.
   Однако  пережитый  срам  из-за  наблюдения   посадки   камня   заставил
дисциплинированного в прошлом старика  пересмотреть  отношения  к  службе.
Служба службой, а в дураках перед людьми ходить эка охота.
   Пряников прочно усвоил, что наблюдать своими глазами - одно, а  открыть
глаза людям - другое, дело мозговитое, требующее большой  обходительности,
которой теперь-то он в себе и не видел. Что же, во второй  раз  за  обушок
браться,   распиловку   предлагать?   Снова   срамиться   перед    честным
коллективом?! Уж лучше полное недознание,  таинство  до  гробовой  купели!
Сказал - и как сургуч на уста положил...
   А марсианин уходил по чащам да перелескам все дальше от места  посадки.
Шел быстро, таежник сказал бы - таежник идет, увидел бы стайер, сказал  бы
- стайер со вторым дыханием дистанцию за глотку берет. Ну а марсианин  еще
какой-то по дороге повстречайся, крикнул бы: "Уауэй моо, битто  чук!",  то
есть "Что, брат, гуляем! Кислороду набираемся!"
   Кислород действительно  вполне  устраивал  марсианина.  "Ничего  у  них
кислород, качественный", - думал  марсианин,  которому  надоело  сидеть  в
камне на искусственном воздушном пайке. Конечно, в ночном  мраке  леса  ни
зоркий таежник, ни стайер, привыкший все различать даже с  быстрого  бега,
не заметил бы ходока.  Мгла  тоже  устраивала  марсианина:  она  исключала
свидетелей. А что свидетели опасны в его положении, он уже  понял:  совсем
недавно они только по недомыслию не  принялись  пилить  его  галактический
корабль.
   Сам марсианин от темноты не страдал. Включив кожное ночное  зрение,  он
разбирался среди всех этих пеньков, рытвин и стволов если и  не  идеально,
то, по крайней мере, не хуже обыкновенного близорукого, потерявшего  очки.
Он страдал от другого - какое-то легкое стрекотание,  легкий  звон,  какой
бывает, если задеть конец острия скальпеля, то и дело этот тревожный  звук
возникал  возле  уха  или  носа,  и  тотчас  следовало  тягостное  жжение.
"Кислота, что ли, с неба капает, может,  электрические  шарики  в  воздухе
плавают?" - спрашивал он себя при приближении зудящего звука, и тут же его
кожа ощущала молниеносный тонкий ожог, от  которого  поврежденный  участок
кожи переставал видеть и окружающий лес как бы заливало  сумерками.  Тогда
он присаживался на пенек  отдохнуть,  поразмыслить  о  событиях  последних
дней.
   "А на каком языке я сейчас думаю?" - спохватился он. Действительно,  на
каком языке размышлял марсианин?
   После  того  как  немногочисленные  двигатели   марсианского   корабля,
выбрасывая бесцветные струи гравитационных зарядов,  подогнали  аппарат  к
Земле, межпланетчик сбавил скорость и  плавно  припечатался  днищем  среди
валунов заповедника. Пока марсианин приходил  в  себя  -  все-таки  маневр
стоил ему нервов и энергии, - корабль безо всяких принуждений  принял  вид
окружавших  предметов.  Короче,  стал  одним  из  валунов,  изобилующих  в
окружности.  Совершенно  случайно  одна  его  сторона  ориентировалась  на
очищенные камни,  другая  -  на  объекты,  испещренные  надписями  разного
калибра и содержания. Поэтому и корабельная обшивка, с одной  стороны,  не
имела ничего общего  с  грамотой,  с  другой  же,  приобрела  читательский
интерес. На корме корабля теперь красовались и "Петр Столбняков был  здесь
в разгар празднующей природы" и "Вера, пойми же...  Василий",  "Накопил  и
машину купил"  -  по-видимому,  след  посещения  работника  сберегательных
трудовых касс, а также одна небольшая напевная зарифмовка, какую детям  до
шестнадцати да и сверх этого лет читать не рекомендуется.
   Марсианские конструкторы настояли именно на  такой  схеме  приземления:
подлет к ночной полосе планеты, торможение, посадка плюс  метаморфоза  под
естественный ландшафт. По мнению конструкторов, этот комплекс  обеспечивал
полную сохранность тайны, а тайна, когда речь идет о выходе  на  дикие,  а
порой и чудовищные планеты, - лучшая гарантия безопасности.
   - Мы не знаем, - говорили они, - кого пилоты встретят в  пути.  Врагов,
друзей,  неразборчивых  в  пище  людоедов   или   задумчивых   гуманистов?
Метаморфоза корабля поможет избежать неприятностей разоблачения, сохранить
в целости секрет корабельных устройств.
   Пожалуй, по-своему эти конструкторы были и правы. Впрочем,  они  только
подражали  природе,  настаивая  на  своем,  природе,  в  которой  принципы
мимикрии давно и широко внедрялись  в  целях  защиты  от  так  называемого
"всякого случая", частенько несущего с собой позор, увечье, а то и  прямую
смерть.
   Подражая, конструкторы, однако, избежали слепого копирования вековечных
образцов защиты, а внесли  кое-что  и  от  себя.  Так,  например,  корабль
обладал способностью внезапно утяжеляться в  несколько  раз  и  на  глазах
изумленной  публики  проваливаться  в  недра  планетных  слоев.  Испытания
показали, что корабль шел вниз легко, как топор, брошенный  в  водоем.  По
прошествии опасного момента пилот нажимал кнопку многократного уменьшателя
тяжести, и тогда корабль пулей вылетал наверх. Это  рацпредложение  спасло
нескольких   путешественников,   но   вызвало   толки   среди    населения
соответствующих планет. Конечно, после проведения подобного  приема  пилот
должен был  как  можно  быстрее  уводить  корабль  в  космос,  ибо  версия
"рассосался в атмосфере" становилась крайне непопулярной, а место  провала
превращалось в одну из самых  людных  и  шумных  улиц  вселенной.  Поэтому
нажимать на кнопку утяжеления разрешалось в самых крайних случаях.
   Другая техническая диковинка - акустика корабельной обшивки - тоже была
результатом предусмотрительности  изобретателей.  Звуки,  зародившиеся  во
внешнем пространстве, свободно проникали в кабину, будто никакой обшивки и
не было. Наоборот, любые внутренние звучания корабля аккуратно  запирались
стенками, так что при любых обстоятельствах пилот мог развлекаться музыкой
громкого звучания или греметь гаечными ключами.
   Экспедиция,  облюбовавшая  плоскую  крышу  корабля-валуна  под  очаг  и
трапезные сборы, язык за зубами не держала, диапазон интересов изыскателей
узостью не  грешил,  и  любопытнейшая  информация  лилась  потоком  в  уши
затаившегося марсианина.
   Сна