альная  печенка,  математическая  модель  которой
создана  Мак-Петровым.  Без  малейших   отклонений.   Которую   ищут   все
клиницисты.
   - Ну уж, та самая... - Теперь и ассистент склонился над больным,  цепко
вглядываясь в его внутренности.
   - Да, действительно  напоминает...  -  Ассистент  выпрямился  и  быстро
оглянулся по сторонам, считая свидетелей разговора.
   Взгляды хирурга и ассистента тревожно встретились и  снова  разбежались
по внутренностям больного.
   Возможно, будь рассказ этот навеян  иностранными  мотивами,  сюжет  его
увлекательно  повернул  бы  к  похищению  абсолютно  нормальной   печенки,
перепродаже из рук в руки и большому бизнесу, ажиотажу вокруг феномена.  А
в эпилоге, подчиняясь законам жанра, юный и, положим, безработный студент,
которому во время операции всадили чужую печенку, ходил  бы  на  последние
центы в Федеральный музей медицины обозревать абсолютную  печень,  стоящую
теперь миллионы, не подозревая, что печень-то его, кровная.
   Но поскольку истинные события никоим образом не были связаны с местами,
где все продается и  все  покупается,  а,  наоборот,  протекали  в  местах
обыкновенных,  отдаленных  от  соблазнительных,  а   потому   сомнительных
коллизий   супергородов-спрутов,   дышащих    ежесекундной    возможностью
внезапного возвеличения, то и сюжет наш не промчится  по  разным  авеню  и
стритам и не вольется в то медленные,  то  бешеные  потоки  "шевроле",  за
рулем которых метры  науки  чеканного  профиля  и  сатанеющие  от  близкой
сверхприбыли деляги бросают из угла в угол рта многодолларовые сигары.
   Трепет и  даже  некая  опаска,  заставившие  ассистента  обернуться  по
сторонам, возникли по причинам иным. Сенсация или даже намек на нее  редко
посещали скромную больницу:  точнее,  не  посещали  никогда.  Прожекторные
световые столбы,  излучаемые  светилами  медицинской  практики,  смыкались
где-то высоко над крышей двухэтажной больницы. Там, в жгучем  переплетении
лучей, как пойманные метеориты, блистали уникальные диагнозы и  исцеления,
по-метеоритному сгорали величайшие из неизлечимо больных, и только  легкая
как тень пыль этого пожара бесшумно оседала на больничную крышу.
   И вдруг такое! Абсолютная нормаль!
   И однако, операция прервалась лишь на несколько мгновений.
   - Сенсация?!
   - Да, сенсация.
   - Первая и последняя.
   - Заметано!
   И все опять пошло как по маслу.
   Уж такая работа у хирурга - нельзя удивляться. Удивишься, ахнешь, а  уж
какой-нибудь нерв  в  клочьях.  Вот  отчего  хирурга  тотчас  отличишь  по
железному рукопожатию и  особой,  жесткой  безоговорочности  в  суждениях.
Отступать некуда, только вперед! Потому и в  народе  идет  об  этих  людях
твердая слава.
   Молодой больной отдал свое здоровье в  надежные  руки.  Хирурги  словно
позабыли о чудесной находке и вершили начатое с удвоенной легкостью, что в
любом филигранном деле свидетельствует о повышении  самоотдачи  до  уровня
полной самоотдачи. Скальпель блистал в бестеневом свете медицинских  ламп,
как сталь  коньков  фигуриста,  экспромтом  срывающего  звание  восходящей
звезды.
   Казалось, дай еще незначительное прибавление темпов, и  в  ушах  запоет
серебристый звон вибрирующего на перегрузках скальпеля.  И  действительно,
что-то вдруг звякнуло,  а  точнее,  скрипнуло,  будто  сталь  прошлась  по
стеклу. Бывает такой ничтожно слабый, но прохватывающий все нутро звук.
   Но настоящий мороз по коже прошел через  секунду  или  через  несколько
секунд, точной цифры тут не установишь. А именно  тогда,  когда  скальпель
вдруг остановил стремительное проникновение, упершись во что-то  предельно
твердое.
   Не спасовали люди и здесь. Скальпель автоматически перешел в  пружинные
руки  медсестры,  а  во  взрезанную  мякоть  погрузились  пальцы  хирурга,
обтянутые резиной перчатки. Но тут же резким движением изъял  он  руку  из
недр больного, и на свету эатрепыхало это нечто ставшее на пути  скальпеля
- прямоугольная, трепещущая, как  пойманная  рыба,  но  плотная  на  ощупь
пластинка, испещренная четкими письменами. Она колыхнулась несколько  раз,
озаряясь молочно-розовыми, идущими из средних слоев тонами,  и...  напрочь
окаменела.
   Впоследствии и оперирующий и ассистент во всех  инстанциях  единогласно
заявили, что пластинка  трепетала  как  живая.  Эксперты  только  головами
качали.
   - Чисто нервное, эффект психической  перегрузки,  -  говорили  эксперты
прочности.  -  Машины,  разрывающие  материалы,  сломались,  пластинка  же
осталась цела. Камень!
   Трудно, конечно, противостоять убедительности актов.  Документация!  Но
хирург точно помнил, как трепетала в руках вынутая пластина. Рыбье  биение
ее он ощутил не только зрением и слухом, но и костяком пальцев, утонченной
плотью своей, а плоти мы  верим  больше,  чем  глазам,  ушам,  графикам  и
документам, вместе взятым.
   -  Поймите,  -  говорил  он  экспертам,  -  твердая   пластинка   такой
конфигурации не может безболезненно вписаться в ансамбль  живущих  тканей.
Она обязана быть эластичной.
   - А теория молекулярного строения? - козыряли материаловеды.  -  Какая,
спрашивается,  структура   способна   к   подобному   перевоплощению?   За
считанные-то секунды.
   - Тем не менее, - чеканил  хирург,  -  человек  содержал  прямоугольник
неопределенно долгое время: на покровах  пациента  не  было  ни  швов,  ни
надрезов, все заросло. Пластинка не  мешала  ему.  Операция  потребовалась
из-за обыкновенного внутритравматологического гнойника.
   - Больному ничего не мешало? - поддельно  оживлялась  комиссия.  -  Так
давайте устроим опрос больного!
   Такой ход мысли откровенно лишен логики,  но  очень  уж  хотелось  всем
своими глазами взглянуть на чрезвычайную личность.
   Разумеется, хирург не сразу рискнул приступить  к  странному  в  стенах
учреждения, волнующему кровь разговору.
   - Прекрасная у вас перистальтика, - вскользь замечал он, будто случайно
задерживаясь  у  заветной  койки,  -  показательное   отсутствие   вредной
микрофлоры...
   - Ничуть не  удивлен,  -  хладнокровно  соглашался  пациент,  -  первая
болезнь за все  протекшие  времена.  (При  слове  "все"  он  едва  уловимо
усмехнулся.)
   Перед глазами  хирурга  прошло  много  мнимых  здоровяков,  бравирующих
несокрушимостью организма, с показным шиком бросающих  взгляды  на  острия
хирургических инструментов - эх, до поры до времени!  Но  здесь  привычные
мерки не подходили.
   Даже необъятный, вредительски скроенный казенный халат мутных, сивушных
расцветок  не  мог  скрыть  конструктивной  законченности  сложения  этого
человека. Такие тела хирург видел на журнальных  фотографиях:  эмульсионно
лоснясь,  они  взвивались  над  планками  пятиметровых  отметок,  пружинно
срабатывали в коронных апперкотах, стремительным спуртом вспарывали воздух
гаревых дорожек, оставляя  за  спиной  клубящийся  вакуум,  подчеркиваемую
ретушерами пустоту.
   - Ну а вот ощущение... мм... внутренней угловатости  не  посещало  вас?
Да, угловатости. - Досадуя на себя, хирург отметил, что голос его приобрел
льстиво-коварное, насморочное звучание, каким  в  радиопередачах  наделяют
кокетничающих лис и министров королевского двора.  -  Вот  знаете,  забыли
однажды внутри оперируемого пинцет. Забыли, понимаете,  пинцет,  и  баста!
Стерильно  чистый,  прокипяченный   такой   пинцет.   Реконвалесцент   был
удовлетворен  исходом  операции.  Но   однажды-таки   почуял   присутствие
излишнего предмета. И пинцет, к общему торжеству, был изъят из тела.
   -  Пинцет?   -   Больной   разглядывал   доктора   с   неподдельным   и
всевозрастающим удивлением.
   Но выйти из образа работающего на намеках детектива хирург уже не мог.
   - Да, пинцет. Обратиться к специалистам заставило его  вот  это,  я  бы
сказал, геометрическое ощущение угловатости. Во сне ему снилось, будто  он
работает шпагоглотателем и иногда заглатывает шпаги  натуральным  образом,
без обмана.
   - Доктор, - меняясь в лице,  сказал  больной,  -  вы  готовите  меня  к
чему-то ужасному. Уж не зашили ли вы мне чего-нибудь лишнего?!
   От этого вопроса лоб  доктора  собрался  морщинами,  точно  лужица  под
секундным ударом ветра.
   - Нет, нет! - в отчаянии замахал руками хирург. - О пинцете это я  так,
ассоциативно. Аллегория!
   Теперь, казалось, больной вообразил, что над ним просто не очень удачно
подшучивают, испытывают грубоватый  медицинский  фольклор.  Он  безучастно
откинулся на подушки, потеряв видимый интерес и к разговору, и к  стоящему
перед ним врачу.
   Тогда доктор решился на крайнюю меру. Он пошел в лоб, во весь рост, как
солдат идет против танка, пугаясь собственной решимости, но  полный  новых
надежд.
   - Мы вам ничего не вшивали, - страшным шепотом сказал он, и  весь  груз
сказанного улегся на это "мы". - Проделал  это  кто-то  другой.  Давно,  в
детстве...
   Превозмогая сопротивление тугих бинтов,  больной  привстал  с  кровати.
Доктор продолжал рассказывать, пристально вглядываясь в лицо  потрясенного
собеседника.
   - Зачем вы не положили ее обратно? Зачем?! - словно в бреду вырвалось у
больного. - Никто не должен  был  знать.  Никто!  Даже  я.  Это  послание.
Послание, но не для ваших эпох. Вы все равно...
   И, разрывая бинты, больной рухнул на подушки.
   - Кислород! - повелительно протрубил хирург, в мгновение  оказываясь  у
дверей палаты.
   Топот ног шквалом пронесся по больничному коридору.
   - Тишина! - рявкнул он в сумрак служебных пространств.
   Коридор замер. И в легкие больного хлынули свежие  потоки  живительного
газа.
   Ввергнутый ходом событий  в  ситуацию  хирургической  действительности,
доктор как бы обрел самого себя. И привычный покой профессионально  окутал
его сердце.
   В коротком лихорадочном признании больного доктор уловил  хрупкий,  как
тающая  льдинка,  край  тайны,  рассеивающегося  миража.  О  каких  эпохах
проговорился больной? Кому суждено  расшифровать  текст  таблицы?  Кто,  в
конце концов, зашил ее? И зачем?
   - Доктор, - неожиданно произнес больной.  Доктор  вздрогнул.  Он  знал:
такие голоса принадлежат привыкшим  повелевать,  превышать  полномочия.  -
Пластинку необходимо вернуть. Извольте вернуть!
   Доктор отчетливо осознал - большего из него не выжмешь.


   - Все же последнюю-то фразу прочитали, - оправдываясь, сказал  с  места
специалист по клинописям. При этом он развел руками, показывая, что,  мол,
сделали все возможное. - Получается однозначно: "ВЛОЖЕНО ПРИ РОЖДЕНИИ".
   Импровизированное   совещание   по   итогам   всесторонней   экспертизы
"Пластинки Эпох" (иначе ее теперь не называли) подходило к концу.
   - Да, получается, - согласился хирург, - этот вывод напрашивался  и  из
чисто клинических впечатлений. Но вот датировка...
   - Датировка убийственна... Классный  результат...  Точные  методы...  -
раздались голоса с мест.
   Все зашевелились вместе со стульями, подтверждая  тем  значимость  этой
части экспертизы.
   - Одиннадцать тысяч лет, цифра, конечно, ошеломляющая. Можно полагаться
на ваши результаты? - спросил хирург, отыскав кого-то глазами.
   - Не подлежит сомнению, - веско ответил очкастый  физик,  представитель
лаборатории проб времени. - Вещичка сработана и вложена одиннадцать  тысяч
лет назад.  Подпись  потрудились  поставить...  -  он  зашелестел  листком
папиросной бумаги, - два доктора и несколько  кандидатов  наук.  Матричная
обработка  краевых  условий  гистерезисно-интроскопийной  кривой...  Чисто
теоретические интересы требуют...
   - Ну, поехал, - пробурчал чей-то недовольный голос.
   - О времени он говорил что-то  очень  своеобразное,  -  хирург  пошарил
взглядом по потолку, - очень поэтическое.
   Ну будто  бы  он  как  бутылка  с  письмом:  брошен  в  океан  времени.
Катапультирован в века.
   - Как же так! - с отчаянием  вырвалось  у  кого-то.  -  Человек,  можно
сказать, заброшен в века, прошел через тысячелетия, мелькнул рядом  совсем
и не остановился. А у нас реальная была возможность, да упустили.
   - Не остановился, - с горечью согласился хирург. -  А  вы,  как  бы  вы
поступили на его месте?
   Человек зябко передернул плечами.
   - Ушел, а расшифровать пластинку  нам  не  дано.  Вуалировка  образами,
абстрактная манера письма. Не доросли. Не  та,  понимаете  ли,  эпоха!  Не
угодили! - В иронии хирурга все же явственно проступили  интонации  обиды,
досады на кого-то, посчитавшего  эту  эпоху  неокончательной,  недостойной
главного внимания. - Выздоровел  в  три  дня.  Собрался  и  ушел.  Ка-акой
организм! - Хирург даже всплеснул руками.
   По залу прошелестел вздох, вздыхали язвенники, почечники и гипертоники.
   -  К  событию  нужно  подойти  шире,  -  сказал,  вставая,  человек   в
старательно, видно, с утра отглаженном костюме  и  очень  чистой  рубашке,
преподаватель истории. Вставая, он быстро втянул манжеты сорочки в  рукава
- запонки на них были разные.
   Историк тщательно, в мелочах продумывая все, как к празднику  готовился
к совещанию, полагая, что выступать главным образом  придется  ему,  лучше
других  знакомому   с   пройденными   этапами   человеческого   общежития.
Большинство же явилось, имея на руках рулоны ватмана с ярко  раскрашенными
графиками,  выкладки,  украшенные   интегральными   выражениями,   столбцы
цифровых показателей. Доклады грешили,  он  бы  сказал,  узостью  научного
местничества. И историк, беспокойно  прислушиваясь  к  сжатым,  прессующим
неизвестные  термины  речам,  все  ждал,  когда  перейдут   к   основному,
обобщающему эпохи. До конца  совещания  оставались  считанные  минуты.  Он
поискал взглядом графин с водой.
   - Шире - это значит с позиций перспектив. Ведь  кто  знает,  сколько  у
него таких пластинок было. Вдруг не одна?!
   - У вас выкладки, расчеты? - сухо прервал его секретарь,  представитель
группы прочнистов, человек в куртке из кожзаменителя.
   - Да что вы все - вычисления, вычисления! - восстал  преподаватель,  но
внезапно уверенность покинула его, и он сел.
   - Может, и не одна, - ответил хирург, - но симптоматичнее  то,  что  он
пренебрег этим экземпляром. Верно, пластинка не столь уж и важна для него.
Может быть, в минуты откровенности он пытался поведать  о  своем  прошлом,
взывал к доверию. А мы все века крутили  пальцем  у  лба.  Зевали.  Обидно
смеялись. Теперь он смеется над нами, а жить ему тысячелетия.
   - Забудет, - убежденно произнес чей-то бас.
   - Он упоминал о каких-то братьях по времени. Будто не  один  он  послан
через века. Что они проявляются то в одном, то в  другом  месте,  коснутся
нас - мчатся дальше, несут эстафету времени. Кто они, эти посланцы? Может,
последние Атланты? Как бомбу времени  несут  они  тайну  тысячелетий,  всю
правду. А пластинка просто мандат перед людьми будущего.  Свидетельство  о
рождении. Там уж сумеют расшифровать, в нужной  эпохе.  А  нам  -  что  же
жалеть, предназначено не для нас. Но искать надо. Не мы,  так  дети  наши,
внуки вдруг найдут!
   - Да, будем искать, будем! - дружно поддержали все, вставая с мест.


   Собственно, на этом следовало водрузить последнюю точку  повествования.
Казалось бы, сюжет исчерпал себя до дна, по законам приключенческого жанра
прошел  через  небывалую-завязку,  испытал  и   цейтнот   кульминационного
происшествия.  Однако  чрезвычайные  обстоятельства,  тесно  связанные   с
дальнейшей  судьбой  восхитительной  пластинки,  заставили  автора   снова
взяться за перо.
   Если  помнит  читатель,  рассказ  начинался  с  организованного  поиска
замечательного больного.  Собственно,  искать  начали  после  ошеломляющих
итогов экспертизы. До этого хирург был относительно спокоен:  ну,  печень,
ну, пластинка, ну, выписался человек. Однажды в общем-то в  текучке  жизни
промелькнуло нечто подобное: работник торговой сети  проглотил  шило.  Ну,
извлекли. В городской  газете  не  поскупились  на  место,  дали  репортаж
"Проглоченное шило". Газетная та вырезка подбадривала,  успокаивала.  Мол,
обойдется и на сей раз. И вдруг сто одиннадцать веков!
   Помчались по месту жительства. Соседка рассказывает:
   - Из больницы явился сам не свой. Собрал чемоданчик, бумаги какие-то во
двор вынес, сжег. Прощаться начал. Вдруг вещички  бросил,  побег  куда-то.
Возвращается с килограммом апельсинов,  подарок,  значит,  нашей  Машутке.
Любил девочку, потакал ей.  Все  сказки  рассказывал.  Сядет,  бывало,  на
табуретку, глаза в  стенку,  и  пошел.  Девчонка  несмышленыш  еще,  а  не
оторвешь. А он как по-писаному. И про тьму египетскую, и про пирамиды, про
булатную сталь, и совсем про неведомые  времена.  Мол,  была  такая  земля
обетованная, да под воду ушла  без  остатка.  Потопом  занесло  будто.  Я,
случалось, заслушаюсь, хоть телевизор не смотри. Да спохватишься: обед  на
конфорке пригорает, бельишко неполосканное мокнет. Спрашиваю, откуда, мол,
все знаешь в подробностях. Как глазами повидал. А он смеется,  говорит:  а
что, как и в самом деле смотрел, пирамиды эти  своими  руками  выкладывал?
Пошутить любил!
   Пошутить! Хирург  яростно  сжал  кулаки.  Простая  душа,  щи  на  кухне
убегали. Магнитофон надо было заводить! Да что уж там...
   Искали  его  поначалу  лихорадочно.  Беспокоили  схожих  лиц.  Тройными
взглядами обмеривали в те дни таксисты профили и фасы пассажиров. Куда! За
тысячелетия усовершенствовался он в искусстве растворения среди масс. Поди
разведай все его потайные приемы.
   Пришел тренер, организатор городских олимпиад. Рассказал:
   - В прошлом сезоне сидел один человек на трибунах, молча  сидел.  Вдруг
не выдержал. "Плохо бегут!" - сказал. Рубашку снял, грунт  ощупал  да  как
рванет. У меня сердце похолодело. "Не заявленный, - думаю, - куда ж  он  в
брюках!" А уж круга четыре стайеры прошли. Он эти четыре прочесал за милую
душу, к фаворитам пристроился, да так и повел, весь бег  за  собою  повел.
Стадион, понятно,  шумит.  На  девятой  тыще  метров  обернулся,  смотрит:
стайеры позади трудятся. Каждый в своем графике выкладывается. А жарища! А
он только рукой махнул. "Ий-эх!" - говорит, брюки скинул, да как припустит
по стометровочному. Гляжу на циферблат: "Батюшки, рекорд бьет!"
   Подлетаю к нему: "Рекорд! - кричу. - Рекорд!" А он косо так,  одеваясь,
глянул: "Какой, - говорит, - там еще рекорд? В Греции, - говорит, -  разве
так марафонили?!" Я говорю: "Голубчик,  родной,  приходите,  на  весь  мир
прогремим, в веках останемся". А он только: "Греметь мне вроде ни к  чему,
а в веках мы и так останемся..."
   Годовой давности показания тренера не могли существенно повлиять на ход
поисков, как не  могли  потеснить  систему  официально  зарегистрированных
мировых рекордов.
   ...В первые дни хирург лично выходил на поиски. В шляпе,  сдвинутой  на
брови, он кружил  по  магистральным  и  окраинным  улицам.  Как  режиссер,
гоняющийся за фотогеничным  типажом,  с  биноклем  в  руках  забирался  на
уходящие из-под  ног  крыши  домов,  и  крупным  планом  плыли  перед  ним
задумчивые лики пешеходов.
   В одну весьма дождливую ночь на углу улицы он лицом к лицу столкнулся с
человеком в водонепроницаемом  плаще.  Сердце  стукнуло:  он!  С  поднятым
воротником, в глубоко нахлобученной шляпе, незнакомец шарахнулся за угол и
пошел петлять темными переулками.
   Придерживая дыхание, хирург маячил позади,  забегая  в  темные  ниши  и
подворотни.   В   отсыревшем   воздухе    плыли    специфические    запахи
водоотталкивающего плаща незнакомца. Из канав, застилая переулки, вставали
торжественные туманы, и незнакомец умело тонул в  них,  будто  прокладывал
путь по известным ему туманообразованиям. Оступаясь, он сквозь зубы  цедил
что-то в адрес ненастья. Хирург прислушался и  обомлел:  отборная  латынь!
Язык древних! Он!
   Но снес хирург и это разочарование: студент-фармаколог зубрил по дороге
тексты рецептов...
   Засыпая, хирург закрывал глаза, и  крупным  планом,  экранно  всплывали
картины сегодняшнего, конспиративного бытия пациента. Вот  он  пробирается
по  запруженным  улицам