- ноль ссылок. Конечно. Вечный есть, Предвечный тоже, Светлые. - аж четверо, а бога нету. Зато на "судьбу" - за тысячу. Ищи-свищи...
     Ищу.
     - "Вознесение", "прощение", "возвышение"... Не то.
     Слишком много ссылок, слишком много! Не могли все же наши пропустить такой распространенный вариант. Это должно быть что-то очень штучное, очень эксклюзивное, глухо-провинциальное...
     Если это "что-то" вообще есть. Если мне не примстилось.
     - "Обещание", "обетование", "отлучение"...
     Тридцать минут до старта.
     Можно, наверное, перетерпеть эту боль, она здешняя, она не полетит со мной на орбиту, да ее, оказывается, уже почти и нет, иссякла, выдохлась, но меня по-прежнему бьет озноб, меня лихорадит - словно вот сейчас, в эти последние минуты, решается что-то очень важное, и, оторвавшись от поверхности Брдоквы, я уже никогда не узнаю правды; словно она нужна мне, эта правда...
     - "Правда". "Истина". "Царство".
     Это уж скорее про Ллана...
     - "Возрождение", "воскрешение", "бессмертие"... Вот оно!
     Всего одна фраза, даже пол-фразы, без конца и без начала.
     ...[и сказал] Вечный: и предан будешь, и мертв будешь, и воспрянешь, если тверд будешь, по воле Моей [бессмертен] будешь, и вернешься, и [задуманное] завершишь...
     И пометка: "Фрагмент позднейшей интерепретации. Записано в Южной Камари".
     Вот, значит, из какой дыры он был родом...
     Кибер таращится на меня из ниши отсека. Не бойся, глупыш, это не игла, это всего лишь электронная отвертка, к тому же холодная. Сейчас, малыш, сейчас; ты лучше голеньким побегай, целее будешь. Не стоит тебе в этих латах бродить, большой тут на них нынче спрос ожидается...
     Быстрее, быстрее...
     Сделано.
     Барахлишко вот сюда, в капсулу, тебе она без надобности, пешком доберешься...
     Щелчок по носу - и остолоп оживает.
     Поигрывая мышцами, идет к выходу. Исчезает за дверью.
     - Готовность номер один, - сообщает комп.
     - Принято, - отзываюсь я. - Капсулу отделить на взлете.
     Ну что ж, Брдоква, долг платежом красен. Я не мог знать, что этот парнишка хотел всего-навсего стать богом. Последнее дело - убивать чужих богов. Но я - не Вечный, и вернуть его не смогу.
     Тебе нужен бог? Давай попробуем вместе!
     И плюнь, Брдоква, в глаза всякому, кто скажет, что богом быть труднее, чем директором Департамента...

Эпилог

     Когда в весенней степи ловчие отбивают от матери голенастого теленка с кожистой припухлостью посреди крутого лба, он сперва дичится, шарахается и даже пытается боднуть - забавно и неумело; спустя время - радостно бежит навстречу, смешно хлопая лиловыми веками и норовя лизнуть знакомо пахнущую руку, а от чужих бежит прочь, забавно взбрыкивая и покряхтывая. Это еще не бойцовый бык, а только заготовка, алмаз, нуждающийся в огранке. А вот когда, воспитанный должным образом, вздыбит он гребень и взроет утоптанную землю турнирного поля острым копытом, когда кровь, туманящая выпуклые глаза, сверкнет на песке арены - тогда-то, и только тогда оценят зрители искусство умельца, готовившего зверя к единственному в жизни сражению.
     Поединок с единорогом - высокая потеха сеньоров, и никто не скажет, что в этом бою человек всего лишь хладнокровный убийца, ибо неудачники нередко возвращается домой на носилках, тщательно обмытые для отпевания, а победителей, увенчав розами, отсылают на пастбище - жить и давать потомство...
     Всякий мальчишка на селе мечтает стать бычьим пастухом, отважным, могучим и почти свободным. Но не каждому дано умение воспитать бойцового быка, не каждому дано разбудить в скалоподобном теле заложенную от роду страсть к схватке и победе. От отца к сыну, к внуку, к правнуку передаются сокровенные секреты и тайные уловки. Потому-то бычьим пастухам во всем поблажка, даже если рушится мир.
     Вот и Тоббо уцелел.
     Он ведь уже почти шагнул за черту; его, полуживого, выволокли из лечильни, вырвав из рук сердобольных монахинь, наскоро показали кому-то, тотчас закивавшему, о чем-то спросили и, не дожидаясь ответа, повели вешать.
     Но не повесили.
     Выдернули из петли в последний миг.
     И ни палач в пурпурном камзоле, ни судья в алой мантии не посмели противиться повелению столь высокой персоны, как новый владетель Баэля...
     Добр граф: снизил на три года оброки. Снисходителен: едва заняв престол, повелел собрать всю пытошную снасть и утопить в омуте, а вилланов за провинности наказывать лишь плетью али кнутом. Но, надо сказать, и не без причуд. Никому иному из сиятельных эрров в голову не придет, заехав в домишко бычьего пастуха, оставить свиту в ста шагах от ограды и выпивать с собственным вилланом.
     Как, скажем, нынче.
     Мнутся вдали графские ловчие с доезжачими, хмыкают втихомолку пажи да конюхи, а графу без разницы. Смеется граф, самолично плещет огненное зелье в чаши.
     - Пей, Тоббо, пей, не стесняйся! Ну! Велю тебе - пей!
     Как ослушаться, ежели господин повелевает? Со стуком сдвигаются чаши, огонек загорается в утробе.
     - Ух ты! - скалит граф крупные зубы. - Хвалю, Тоббо! Славного быка растишь. Не поскуплюсь, будет тебе награда. Давай еще - за него, за рогатого! Велю!
     Уже не огонек внутри, целый пожар гудит, и пот выступает на лбу.
     - А что, Тоббо, - едва ль не приятельски щурит граф выпуклые, совсем бычьи очи, - ни о чем не жалеешь, а?
     Некое время выжидает. Хоть и отмалчивается бычий пастух, отводит глаза, услыхав такой простецкий вопрос, но владыка графства Баэльского упрям; всякий раз задает его, распивая огнянку с вилланом, а случается такое не сказать, чтобы редко.
     Похоже, очень важно графу получить ответ.
     Но Тоббо молчит, уставившись в землю.
     - Упрямый ты, Тоббо, - в графском голосе шелестит разочарование. - Упрямый и дурной. Ну и ладно. За жизнь, тобою спасенную, я с тобой в расчете. Ты мне, я тебе. А что я сулил, то в силе остается, учти. До турнира, и верно, обожди, а после... В общем, надумаешь, приходи в замок... - короткий смешок. - В ближнюю стражу, понятно, не возьму. Да и в дружину тоже погожу. Начнешь с золотаря. А там посмотрим по службе.
     Сказал так, встал со скамьи, привычно, не касаясь стремян, взлетел в седло.
     И ускакал, озорно гикая.
     А свита - следом.
     Тоббо же остался сидеть, как сидел, наслаждаясь нежным и теплым туманом, заполнившим голову, ни о чем не думая, ни о чем не вспоминая.
     О чем вспоминать?
     Великий мятеж закончился. Шквалом пронеслось багровое пламя, обуглило стены замков и, зашипев в крови, стихло - только искры еще какое-то время плясали над краем, порою вспыхивая то там то здесь малыми огоньками, тотчас угасающими под мечами закованных в броню всадников. Тихий покой вернулся в села; усмирилось вилланское буйство. Господа же, упившись местью, огляделись и простили уцелевших. Дозволили трудиться, возмещая утраченное. Однако же накрепко запретили аж до следующего Дня Четырех Светлых снимать с шестов головы тех, кому не повезло. Да еще, заботясь о пропитании вилланов, повесили на околицах деревень лишние рты - стариков, и калек, и прочих бесполезных дармоедов.
     Вереницы слепцов, которым сохранили жизнь, бродят нынче по дорогам, цепляясь за одноглазых поводырей, и жирные черные птицы вопят над Империей.
     Так что грех тебе пенять на Вечного, пастух Тоббо.
     Удача-то, считай, дождем пролилась. Не повесили. Не ослепили. Не отсекли руку. А клейма... что клейма? - пустяк. Только в первые два-три дня, когда свербели, затвердевая, сизые струпья, было по-настоящему больно, а сейчас уже почти поджило. Привычным сделалось. А позора в клейменом лбу нет, коль скоро, почитай, у каждого выжившего мужика - те же метки...
     Ну и нечего тужить. Не о чем. Жизнь, какая ни на есть, наладилась, заскрипела, покатилась, как повозка по наезженной колее. Жаль, правда, слепенького, он, бедняга, уж точно ни в чем повинен не был, но и то сказать: мог ли уцелеть увечный, если даже крепких работящих стариков по приказу из столицы вздернули высоко и коротко?
     Никак не мог.
     Вот и висит теперь слепенький на суку ободранного, быстро засыхающего дуба, краткое время побывшего Древом Справедливости, висит себе тихохонько, никому не мешая, рядом со столетним дедушкой Луло - и улыбается; долго еще будет висеть, щедро обмазанный смолой, чтоб не сорвался, когда совсем сгниет.
     И дедушка тоже улыбается во весь рот.
     А чтобы и вилланы не тосковали, решил граф Муллин, древний статут отменив, открыть корчму. Не сам, понятно, додумал, каффар столичный, что окрестные села на откуп взял, присоветовал. Правильно сделал, умно; не зря каффаров за ум хвалят.
     Огнянка грусти враг. С поля придешь, а в корчме уж двери настежь. Чаши пенятся, дудки дудят, корчмарь-балагур всегда в долг поверит... гуляй, виллан! Веселись, гони прочь дурные мысли! А проспишься - снова в поле, а там и вечер, и снова в корчму...
     Знает нынешний хозяин силу огнянки, но сам, говорят, пьет мало. С тех пор, как, перепив, напугал молодую графинюшку, блюдет меру. Да и спит до времени отдельно, чтоб не таила обид, чтобы, в возраст войдя, мужа крепче любила. Хотя и нынче, выходя на люди, жмется графинюшка к графу, ровно к отцу родному. А что глаза пусты и пузыри пускает, тоже не беда; знахарки говорят - помрачение не от роду, а со страху; деточкам, стало быть, мамкино безумие не перейдет.
     Тонко ведет себя эрр, с понятием.
     Природный господин, словно из тех, что при Старых Королях водились; кто не знает, тому и в голову не придет, что совсем недавно...
     Тут языкатому кто-то из дружков локтем в бок ткнет: тссс, дурной, молчок!
     И ойкнет болтун, и заткнется...
     А чем еще корчма хорошо - новостями. Нет-нет да обронит путник: бродят-де там и тут недобитые ватаги, а еще говорят, что жив, мол, Багряный, ушел, вырвался; никак не мог он погибнуть, а там, в столице, на эшафот другого возвели, самозванца, стало быть; потому как все видели: почернели латы в огне, а ведь никак не могли почернеть, коли и вправду скованы самим Первым Светлым...
     Вредные слухи, дурные.
     Сплетников ловят, четвертуют, колесуют... ну, правда, в Баэле граф вешает без мучительств... да велика ли разница?
     Вот ведь отчего подкатывается иной раз каффар-корчмаришка к бычьему пастуху: скажи-де людям все, как есть, ведь видел же сам, ну и скажи, а тебе от его светлости, глядишь, поблажка выйдет. Глупый каффар! Кабы знал он, о каких делах их графское сиятельство с бычьим пастухом беседы ведет, отстал бы небось...
     Тоббо, однако, и тут отмалчивается.
     И раньше-то был неразговорчив, а сейчас подавно слова не вытянешь. Потому и жив. Не то вряд ли бы из петли вынули. Благодарность благодарностью, а только есть такие дела, которых вроде бы и не было, и лучше о них вовсе забыть.
     Вот про баб или насчет быков - иное дело.
     ...А чем еще хорош Муллин дан-Лалла Баэльский, так это тем, что не жаден. Вот и теперь, сам уехал, а баклажку оставил: не стесняйся, мол, Тоббо, пользуйся. И хотя, сказать по правде, была мысль приберечь графскую огнянку к случаю, но - не смог: первый блаженный хмель понемногу уходил, а на смену ему ползли мысли, да такие, что и думать больно, и не отогнать без огнянки, дарующей забвение...
     Племяш, несмело приблизившись, спросил о чем-то.
     Тоббо раздраженно мотнул головой.
     Огнянка замутила разум, думать не хотелось, но все-таки думалось; не о бабах, не о быке, а о чем-то полузабытом, о чем и помнить не стоит, и забыть не выйдет, как ни старайся. И виделось: пламя над башнями, лазоревая накидка, вьющаяся на ветру, тень от падающего наискось шестопера, крики монахинь, намыленная петля, и вдруг, вопреки воле: замковый двор, заваленный телами в лазоревых накидках, а совсем близко - его сиятельство, привалившийся к поросшей лишайником стене...
     Белое, уже почти неживое лицо.
     И я, Тоббо, я, смирный виллан, медленно приближаюсь к их сиятельству, и беру его за бороду, и говорю с улыбкой: "Ну что, счет по новой, Вуд..."
     Не-е-ет!
     Забудь, Тоббо. Забудь.
     В пепле деревни. Мало кто уцелел. А кто уцелел - согнулся. А кого не согнули, бродят волками, каждый сам по себе. Нет вожаков, есть господа. Все прошло, и не быть ничему. Ведь и взаправду почернели в пламени костра заклятые доспехи.
     Эх, Багряный, Багряный...
     На дворе, однако, уже почти ночь. А не заснуть. Верно люди говорят: не вилланское это дело - думать; кто много думает, плохо спит. Впрочем, есть средство и от бессонницы: посчитать единорогов. Один бычок идет, два бычка идут, три быч...
     Тоббо провалился в мягкую мглу, но очнулся почти тотчас, словно и не спал.
     Было тихо, лишь тоненько посапывали за дерюжной завесой девчонки и всхрапывал племяш. Жена дернула головой, пошевелилась. Пастух замер. Пусть подремлет, до зари, похоже, долго; еще и петух не пропел.
     Что-то неясное тревожило, мешало уснуть вновь.
     Привстал на локте, прислушался.
     Все спокойно. Загоняй с Угоняем молчат, Злюка тоже голоса не подает...
     Примстилось, что ли?
     Нет, вот опять зашуршало за окном. Осторожненько этак.
     Тоббо опустил ноги с лежанки, нащупал растоптанные башмаки, ухватил топор, неизменно стоящий у изголовья.
     Спозаранку да тишком подобру не приходят. Не иначе, степной. Оголодал, поди, и потянуло на дымок. Или бродяга, к степным бегущий. Зря это он. Мало в баэльской округе выжило вольных людей, их если уж искать, так на востоке, да и те не чета прежним, все грызутся меж собою. Через ту грызню и погибнут; изведут их. Граф Муллин и выкорчует.
     Опять шуршание за дверью. А собаки молчат, словно подохли все разом. Упаси Вечный, отраву подбросили...
     Перехватив поудобнее топорище, Тоббо распахнул дверь.
     - Ну? - спросил с угрозой.
     А угрожать, оказалось, некому. Пусто было за дверью, только псы, живы-живехоньки, встрепенулись, приветствуя хозяина. Степь серебрилась и переливалась темно-зеленым, на востоке начинало светлеть. До утра еще было долго.
     - Кто здесь?
     Молчание.
     Тоббо раздвинул кусты.
     И увидел.
     Они лежали кучкой, аккуратно перевязанные широкой прозрачной лентой: круглый щит с золотым колосом, меч, латы, багряные, как отблеск заката, и глухой шлем с узкими прорезями для глаз, увенчанный короной из колосьев.
     На глазах Тоббо плавилось все это и текло в пламени костра под утробный вой, несущийся из-под расплывающегося шлема. Потом почернело и стало похоже не на латы, а на громадный нарост на боку старого дерева.
     Но вот же - лежит она, умершая в огне колдовская сталь, багряная, гладкая, словно только-только вынесена из кузни, и ни с чем не спутать ее.
     Тоббо опустился на колени.
     Лента оказалась нежданно тугой, она не захотела рваться сразу.
     Поднял шлем и поразился тому, что он почти не имеет веса. Как и панцирь с кольчужной юбкой, и поножи, и щит.
     А меч тоже - легкий и тупой.
     Выходит, Багряный не зря ни разу не обнажил его. Крови, значит, проливать не хотел. Жалел людишек.
     А они его пожалели?
     Лицо пастуха стало страшным.
     Нет, не ошибался отец Ллан. Ни в чем. Никогда. Вот только больно уж мягок был ты, добрый старик. Никак нельзя с ними по-хорошему...
     Тоббо повертел бесполезную двуручную игрушку.
     Сплюнул.
     Зашвырнул в траву.
     Подумав, вернулся в хижину.
     С лежанки испуганно глядела жена. Не умеет иначе, хотя Тоббо давно уж не бьет ее: слишком ясно помнится нежность рук, вытиравших горящие клейма влажной, пропитанной целебными отварами тряпицей.
     - Собери поесть. Да побольше.
     Жена негромко охнула.
     - Тихо!
     Женщина сорвалась с места, засуетилась у печи. Мясо, сыр, пряные травы. Тоббо опустился на колени и, подсунув нож в щель, оттянул присыпанную землей доску.
     Меч. Настоящий.
     С месяц назад неведомый бедолага так и не смог отбиться от гояодной стаи. Наутро Тоббо, закопав кости, прибрал наследство. Кремень с огнивом, мешочек соли, медную пряжку от пояса. Ну и меч тоже. Хотя такая штука нынче плахой пахнет, а все ж таки полезная вещь. Вишь ты, как нашептал кто...
     Уже с порога оглянулся. Захотелось вдруг сказать что-то хорошее, но Тоббо не знал особенных слов и поэтому буркнул:
     - Не плачь...
     А жена, уловив в голосе непривычное, всхлипнула громче:
     - Не уходи...
     Тоббо потоптался на месте. Распахнул дверь.
     - Не могу. Нужно.
     Помолчал. И, уже шагнув за порог, объяснил:
     - Вернулся король.