ританцовывали, вскидывали гривы. И вместе с воеводами, на смирном гнедом мерине, трусил Ллан, глядящий куда-то сквозь каменные стены, в видимую ему одному даль.
     На Главной Площади, у расстеленной поверх булыжников ковровой дорожки, их ждали радушно улыбающиеся синдики; впереди - оба бургомистра, один - с ключами на золотом блюде, другой - с караваем на серебряном.
     - Скажите по чести, вам не страшно, мой друг? - тихо спросил Черный, глазами указывая на колышущиеся копья и приближающуюся алую фигуру.
     - Нет, - почти шепотом отозвался Белый. - В любом случае мы выиграли время. Теперь наши собственные скоты не смогут натравить на нас деревенщину.
     - Но вам известно, что они взломали уже склады сеньорских заказов и уничтожили все заморские товары?
     - А вот это, мой друг, следовало сделать еще двадцать лет назад! - не скрывая ухмылки, отрезал Белый и, на шаг опережая коллегу, пошел вперед, навстречу приближающемуся исполину.

Глава 3

НЕТ ПОВЕСТИ ПЕЧАЛЬНЕЕ НА СВЕТЕ...

     Итак, Лава больше не Кульгавый. Он помолодел лет на десять, не меньше, и плечи его молодецки расправлены; я смотрю на него с пигмалионовой нежностью, хотя, откровенно говоря, даже после лечения старый куркуль мало похож на нежную Галатею. Ну и хрен с ним. Главное, я неплохо поработал, настолько неплохо, что Лава снизошел перестать "тыкать" и сам завел речь насчет достойной оплаты услуг.
     Лава полон сил. Он отогнал прочь сыновей и - сам, лично! - суетится на здоровых ногах вокруг моего гонорара - небольшой крепконогой лошадки с коротко подстриженной гривой, запряженной в расписную двуколку. Подтягивает сбрую, поправляет хомут, накладывает новый слой целебной мази на лоснящийся круп - там раньше было клеймо, а сейчас заживает ожог. Премиальные - объемистый короб со всяческой снедью - уже в экипаже, уложены под сиденьем, там, где удобно устроилась Олла, и девочка поставила ноги на ящик, как на приступку.
     Мы с Лавой в расчете. И все-таки на щетинистом лице бывшего калеки явственно прорисовано некое смущение. Ход его мыслей нетрудно вычислить: за труды господину дан-Гоххо, конечно, плачено сполна, а в то же время и не совсем. Ведь не кровным же добришком рассчитался, не честно нажитым, а дармовым, хуже того - ворованным. А раз так, значит, лечение может и не пойти впрок; не приведи Вечный, через месяц-другой опять ногу корежить начнет, а лекаря-то уже ищи-свищи...
     Хлопоча у повозки, Лава хмурится, сопит, поджимает губы.
     Его мучат сомнения: доплатить или все-таки - нет?
     Но меня это уже мало интересует.
     Мне пора в путь.
     Лошадка встряхивает гривкой, бьет копытом в пыльную землю, недоуменно косится на меня классически лиловым глазом.
     Я сажусь в тележку, беру поводья.
     И тогда Лава, решившись, подходит совсем близко; дергает меня за рукав.
     - Слышь, сеньор лекарь... Наклоняюсь с козел.
     Он привстает на цыпочки, и в лицо мне бьет ядреный запах молодого чеснока, густо перемешанный с еле слышным шепотом:
     - Сеньор... Сеньор лекарь... Еще! Еще! Да! Еще... О, милый...
     ...отшатываюсь всем телом - и лечу с козел; крутятся перед глазами небо, солнце, мохнатые волкари, кучка хмурых селянок, наблюдающих за нами издалека...
     С трудом удерживаю равновесие.
     И окончательно просыпаюсь.
     Ни хрена себе ухабище!
     Еще чуть-чуть, и повозка завалилась бы набок, выбросив нас с Оллой на полном ходу; хорошо еще, что земля нынче мягкая, размокшая... но и вываляться в грязище тоже удовольствия мало.
     За спиной - встревоженный голосок:
     - Олла-олла?
     - Все хорошо, малыш, - отзываюсь я. - Лошадка споткнулась.
     Это неправда. Но не объяснять же девочке, что я, такой большой и сильный, взял да и задремал на посту.
     - Н-но, Буллу!
     Я подтянул вожжи, и лошадка чуть сбавила шаг.
     Буллу по-здешнему - "Весельчак", и кличка эта подходит нашей каурке по всем статьям: животинка доверчивая, ласковая, из забавных, наполовину игрушечных коньков, разводимых в господских конюшнях ради детских турниров. Небольшая лошадь, вроде крупного пони, но выносливая и резвая; Лава распахивал ей пасть, предъявляя мне крупные ровные зубы, показывал копыта и всяко упирал на то, что такая лошадка в хорошие времена на ярмарке пошла бы в цену двух обычных стригунов. Охотно верю, тем паче что сам убедился: Буллу не только послушен, быстроног и неутомим, он еще и на диво понятлив.
     За три дня они с Оллой сдружились накрепко. Она сама вычесывает короткую гривку, пышный хвост и мохнатые метелки над копытами; коняга довольно фыркает, оттопыривает розово-серую губу, поросшую редким светлым волосом, осторожно хватает ее за руку - и тогда девчонка улыбается; на щеках появляются нежные округлые ямочки, в глазах мелькает искра, и я готов дать что угодно на отсечение: вместе со мной едет по пыльному тракту будущая трагедия для мужиков всех возрастов, вкусов и мастей, невзирая на титулы и ранги.
     Она понемногу приходит в себя, уже перестала вздрагивать, вслушиваясь во что-то потустороннее, и глаза день ото дня становятся все осмысленнее...
     На вид - совсем нормальная девочка, разве что очень молчаливая.
     Тележка шла мягко, утопая колесами в густой влажной грязи.
     Недавно прошел дождь, крохотный обрывок дальней грозы. Он зацепил нас самым краем, слегка прибил дорожную пыль и, обогнав повозку, покатился дальше, на запад, откуда все чаще и чаще доносились приглушенные раскаты грома.
     Спасибо Лаве, хорошую дорогу указал, спокойную.
     Пахотных земель здесь, в редколесье, нет, стало быть, нет и усадеб; то и дело попадаются расчистки; люди, оторвавшись от работы, глядят нам вслед, многие громко приветствуют. Зажиточный народ, цену себе знает, и бунт, как гроза, прокатился стороной, задев хуторян лишь самым краешком - во всяком случае, ни свежих пепелищ, ни развалин еще не встречалось. Хотя как сказать: изредка Буллу коротко ржет, почуяв в кустах что-то нехорошее, и я подстегиваю его скрученными поводьями, потому что это вполне может быть труп, а Олле совсем ни к чему такие встряски.
     В воздухе пахло мокрой травой, он был тих и на диво прозрачен.
     Дышалось легко, я покачивался на облучке, стараясь не задремать снова, но получалось плохо: минувшая ночь не прошла даром.
     - У нас и до бунта, ничего не скажу, случалось всякое, не так чтобы часто, а бывало, и шалили, - напевно рассказывала хозяйка хутора, впустившая наела ночлег. Совсем не старая, круглолицая, она суетилась возле стола, накладывала нам с Оллой какое-то сладковатое варево и непрерывно болтала. - Мы ж, господин лекарь, как раз посередке, вот и выходит - то лесные зайдут, то степные наведаются. Однако вели себя пристойно, греха не допускали...
     Вполуха слушая низковатый хозяюшкин говорок, я кивал, поддакивал, всемерно нахваливал похлебку и даже, не подумав о последствиях, позволил себе отпустить пару вполне куртуазных комплиментов.
     За что и поплатился.
     За полночь, когда угрюмый работник, заперев ворота и одарив меня тяжелым взглядом, ушел во двор, а Олла заснула в уютной комнатке, хозяюшка постучалась ко мне, пожелать доброй ночи, а заодно и спросить, не надо ли любезному гостю чего-нибудь этакого, молока, к примеру, али дремотной настойки. Узнав, что ни в чем этаком любезный гость не нуждается, она огорченно покачала головой, поправила подушку, взбила соломенный тюфяк, подрезала фитиль, присела на самый краешек топчана и горько-горько вздохнула.
     - Эх, доля-долюшка... где уж проезжему господину горе вдовье понять?
     Негромко сказано было, но с душой.
     Вот тут-то я дал маху; мне бы, кретину, промолчать, оно, может быть, все и обошлось бы, так нет же - не сдержался, открыл рот. И ведь правду же сказал, похлебка вкусна была, не может быть, чтоб на такую похлебку охотник не нашелся. А хозяюшка тотчас вскинулась, зарделась до того, что и светильник потускнел...
     - Ой, - говорит, - правда? А я еще и запеканку умею, никто другой так не умеет, мамы-покойницы рецепт. Вот завтра и попробуете, ладно?
     И без паузы: давно-де ни запеканку, ни расстегайчики не стряпала, соскучилась даже, а зачем надрываться, ежели не для кого, не для себя же самой... хозяин-то, бывало, ел да похваливал, страсть какой любитель покушать был, уважал жену, хоть и брал без любви, но какая уж любовь, коли двадесять лет разницы, а, вишь, стерпелось-слюбилось, и не бил почти, да вот беда, задрал хозяина косолапый по пьяному делу, еще запрошлый год задрал... а работник хоть и мужик, а - пентюх пентюхом, никакого от него толку нет, за что и держу, сама не знаю; так что нынче, господин проезжий, бедной вдове уж так страшно по ночам, уж до того страшно да холодно...
     Это она сказала, уже стягивая рубаху.
     Фигура у нее оказалась хотя и не вполне в моем вкусе, но совсем даже ничего: плотненькая, пышная, бедра крутые, грудь налитая и почти не отвисшая. Кузнечик на моем месте растаял бы мгновенно, я же какое-то время упрямился, ничего не понимал и делал вид, что почти сплю. Спать, кстати, действительно хотелось. А всего остального - не очень. В конце концов, я уже далеко не тот, что хотя бы лет десять назад, когда просто не мог спокойно пройти мимо всего, что шевелится. Но хозяюшку это не интересовало; меня опрокинули на спину, и пришлось.
     А минут пятнадцать спустя я узнал, что никогда, никогда, никогда еще ей не было так хорошо, как сейчас, что я у нее - третий за всю жизнь, что лучше меня нет, не было и не будет и что вообще - куда до меня всем этим бродягам, что степным, что лесным...
     Шепот прервался истерическим воплем, после чего дело пошло на второй круг.
     Потом на третий.
     Хозяюшка верещала, как плохо зарезанный поросенок, а я, смирившись с неизбежным, терпеливо глядел в потолок, который давно не мешало бы почистить, и на фоне густо прокопченных бревен передо мной, словно наяву, вставали заученные наизусть слайды.
     Вот ражий молодец в зеленой куртке и круглой шапке с пером.
     Стоит, стервец, картинно отставив ножку, на фоне дубравы, за спиной - колчан, в руке большой, почти по плечо, лук, капюшон сдвинут на затылок; улыбка до ушей, левый глаз прищурен, словно бы парень подмигивает мне - не без сочувствия.
     - Криминальный элемент. Тип: лесной брат. Вид: вольный стрелок, - шепнул невесть откуда взявшийся тут информатор. - Земные аналоги...
     Пошло перечисление: снаппханы (Дания), гайдуки (Валахия), опрышки (Галиция).
     И так далее.
     Это, надо сказать, не самые страшные из местных братков. Не вполне озверели, контактны, от родных деревень не оторвались, там в основном и базируются, отчего и вынуждены быть не простыми разбойниками, а благородными; без нужды не убивают, издержки и услуги населению оплачивают. То ли дело степные...
     - ...элемент. Тип: степной брат, - шелестело над ухом. - Земные аналоги...
     Хозяюшкин визг заглушил информатора.
     А перед глазами - плечистый мужичина на лихом коне; на плечах бурка, на башке - баранья папаха, пика торчит к небесам, сабля к кушаку пристегнута.
     И тоже понимающе подмигивает, скотина.
     - ...а также запорожские (Малороссия)... - продрался-таки сквозь эхо информатор.
     Помню, помню; полные отморозки. Живут беспределом, комплексов никаких, закон - степь, начальник - топор, ни семьи, ни родни, ни доброй славы; такие, если что, и на лекарскую ящерку не поглядят.
     - Ы! - коротко сообщила хозяюшка, сползая к стенке; прижалась ко мне, потная, разгоряченная; поскулила, постонала - все тише и тише.
     Спросила с хрипотцой:
     - Сеньору было хорошо?
     - О! - как бы в полудреме отозвался сеньор.
     - Я останусь до утра, милый?
     Прозвучало с намеком, но милый притворился мертвым, и минут десять спустя прелестница тоже затихла. А я долго еще лежал на спине, отстранившись от теплого, слегка влажноватого бока, глядел в до боли знакомый потолок и думал.
     Покойный супруг дамы, сопящей у моего плеча, надо полагать, был кремнем не хуже Лавы, а то и покруче; в здешних краях обыватели от веку вольные, записаны за Императором, а потому к сомнительным авантюрам не склонные. С хозяюшки спрос невелик, а вот мужики-хуторяне, о бунте говоря, покачивают головами и сильно сомневаются как в надобности такого непорядка вообще, так и в твердости разума барщинных, ввязавшихся в столь ненадежное дело; не было резона бунтовать, рассуждают они, коль скоро сеньоры за ум взялись и тех, которые работы не боятся, все охотнее на оброк отпускают, а с оброка уже и до полной воли недалеко...
     Но таких, солидных и здравых, в Империи, надо полагать, немного. Как, впрочем, и везде. А пьянь и рвань не сомневается ни в чем; они ждали чего-то подобного слишком долго - и вот, дождались, и это очень плохо, потому что впереди бунтарей идет взбесившаяся машина.
     Я лежал и думал.
     Синие тени покачивались, крутились, клубились под потолком; хозяюшка уютно посапывала, уткнувшись носом мне в плечо; где-то ожесточенно прогрызалась сквозь дерево мышь - а я все не мог заснуть, потому что, как наяву, видел азартные лица членов смешанной комиссии, взахлеб докладывающих Ассамблее о выявлении вопиющих фактов нарушения Департаментом как минимум семнадцати из двадцати трех статей Всеобщего Договора...
     Вот почему - "полномочия не ограничены".
     Это значит, что здесь, на Брдокве, мне можно все, вплоть до сотворения себе кумира и поминания имени божьего всуе, не говоря уж о таких мелочах, как кража, прелюбодеяние и убийство; на кону оказался престиж не ведомства, а Федерации, и наши с Маэстро судьбы в таком раскладе, разумеется, мелочь, не заслуживающая даже упоминания, - но, когда я все-таки задремал, сквозь тяжелый липкий туман мне привиделось белесое антарктическое небо в крупную клеточку.
     А на рассвете я проснулся от дивного запаха запеканки; хозяюшка, свежая, лучащаяся белозубой улыбкой, с поклоном пригласила нас к столу, но я вежливо отказался, сославшись на совершенно неотложные дела, и убедить меня остаться еще хотя бы до завтра не удалось даже ссылкой на вот-вот готовые поспеть пирожки с зайчатиной; впрочем, не менее тверды были мои обещания непременно и скоро вернуться и отведать всего-всего.
     Как ни странно, мне поверили.
     И когда Буллу, отдохнувший и накормленный, резво рванул с места, увлекая за собою двуколку, заметно осевшую от корзины с печеностями, вдовица зарыдала в голос, а работник, выглянув из флигелька, проводил нас нехорошей ухмылкой.
     Я перехватил его взгляд, и сделалось стыдно - судя по всему, этой ночью я сорвал бедняге полноценный отдых...
     ...Плавная, медленная иноходь убаюкивала.
     - Н-но, Буллу! - подбодрил я конька, и животина послушно пошла быстрее.
     Глаза слипаются, хоть руками веки удерживай. А стимуляторы глотать не хочется, запас-то суточный, на трехмесячную командировку никто не рассчитывал. С помощью жестов прошу Оллу добыть из хозяюшкиной корзины баклажку с рутутой, горьким и пряным настоем, вяжущим глотку, но взбадривающим мгновенно и надолго, не хуже скипидара в заднице.
     Глотаю.
     Прокашливаюсь.
     Уфф!
     Хо-ро-шо!
     Попадись мне сейчас "Айвенго", мамой клянусь, порвал бы на ветошь голыми руками без всякой "Мурзилки".
     Нет, не выйдет. Во-первых, далеко он, сукин сын легендарный, к Старой Столице топает - революцию делать. А во-вторых, прет за ним весь мир голодных и рабов, еще более безмозглых, чем бракованная земная жестянка.
     Догнать-то я его, положим, догоню, даже и без браслета - нынче всякая тварь без запинки укажет, куда королевское войско идет, - а что потом, "Мурзилкой", что ли, путь к его величеству расчищать? Не выйдет. "Мурзилка" - аппарат нежный, на андроидов не рассчитанный. И, даже получив аудиенцию, каким образом я смогу утилизировать объект, подвергая его, согласно инструкции, "воздействию жесткого излучения спектрального класса Y-14, желательно в режиме вращения, в течение 160-170 секунд по кварцевому таймеру"? Самого утилизируют гораздо быстрее, а это мне совсем не нужно; кроме меня, "Айвенго-2" никто на волю не выпустит.
     К тому же у меня дети, и курс лечения не окончен...
     Ну что ж, значит, мы пойдем другим путем. Еще не знаю каким, но путь этот обязательно есть; не может его не быть.
     Но об этом я подумаю позже.
     Потому что опять тяжелеет голова, веки наливаются свинцом и перед глазами медленно плывут прозрачные червячки, и нет никакого смысла снова хлебать рутуту: она, может быть, и хороша для туземцев, но не для такого залетного организма, как мой.
     Ничего. Выдержу. Постоялый двор уже где-то тут, неподалеку.
     - Спрячь, малыш! - полуобернувшись, отдаю баклажку Олле.
     Она хлопает глазищами и улыбается.
     Улыбаюсь в ответ.
     Еще одна проблема: как с тобой быть, девочка? Буду я жив или нет, а тебя куда-то определить надо. И не абы куда, а хорошо, надежно пристроить; иначе нельзя: мы в ответе за тех, кого приручаем...
     Где-то совсем близко гудит колокол: бом-м-м... бом-м-м... бом-м-м...
     ...Не спать! Не спать!
     Не сплю. Не сплю.
     Но все равно - рядом, забегая то справа, то слева, снова крутится Лава, зыбкий, полупрозрачный; он по-прежнему пребывает в сомнениях: доплатить мне или нет.
     И наконец принимает решение.
     Сквозь тягучий колокольный гул в лицо мне бьет ядреный запах молодого чеснока.
     - Сеньор лекарь... Вы, это... Ну-у... я понимаю, племяшка... а только не возил бы ты эту девчонку с собой... - почти неслышно шепчет Лава, и по лицу его мне ясно: теперь мы в полном расчете.

ЭККА ШЕСТАЯ, свидетельствующая о том, что излишек знаний подчас чреват бедами, а любовь к детям, безусловно, превыше всего

     Голос чтеца был негромок, но каждое слово звучало ясно и отчетливо.
     - В лето шестьдесят девятое от основания Ордена. По воле Его Величества выступили смиренные братья-рыцари на юг, дабы вразумить мятежных тассаев. И одолели... В лето семидесятое от основания Ордена. По воле Его Величества выступили смиренные братья-рыцари на запад, дабы отразить набег эррауров. И одолели... В лето семьдесят первое от основания Ордена. По воле Его Величества ополчились смиренные братья-рыцари на дан-Ррахву, дерзнувшего восстать. И одолели... В лето семьдесят второе от основания Ордена. По воле Его Величества заслонили смиренные братья-рыцари священные рубежи Империи от Джаахааджи, тирана песков. И одолели... В лето семьдесят третье от основания Ордена. Молили Вечного смиренные братья-рыцари вразумить Его Величество, склонившего слух свой к наветам; когда же не были услышаны их мольбы, скорбя, оказали сопротивление. И одолели!
     Последние слова чтец выкрикнул с торжеством.
     Закрыл фолиант; вопросительно вскинул глаза:
     - Угодно ли приступить к пятому тому, брат Айви?
     Старый человек, сидящий в кресле, покачал головой.
     - Ступай, дружок, отдохни. Ты утомлен.
     Монашек сломился в поклоне и сгинул, мышкой, бесшумно, словно слился с тенью, а старик так и остался сидеть у камина, уставясь в огонь, пожирающий смолистые плахи. Изредка он шевелил дрова трезубой кочергой - тогда пламя взмывало, взлетали искры, волной жара ударяло в лицо, и предутренний сумрак на мгновение вновь оползал по стенам, когда пламя темнело, - и вновь замирал. Со стороны могло бы показаться - уснул. Но не было рядом никого, и некому было ошибиться.
     Водянисто-голубые глаза, полускрытые густыми, нависающими на глазницы бровями, замерли, завороженно следя, как языки огня облизывают прямоугольную плашку, как скручивается и - вспышкой! - сгорает нежная кора, легким дымком исходит влага, и высушенное, белое, словно раскаленное, дерево вдруг вспыхивает и обугливается, превращаясь в золу и пепел...
     В ничто.
     - И одолели! - сказал человек громко и отчетливо. - Да!
     Оттолкнулся от подлокотников.
     Встал; в тишине звонко хрустнули суставы.
     Волоча ноги, прошел к алтарю.
     Третий Светлый, любимый друг и надежный советчик, магистра в многолетних трудах, глядел на преданного своего слугу - сверху вниз, - как всегда, ободряюще и чуточку печально. Был он так же