тешественника, - старик наклонил голову в ответ.
     В свете факелов лица не разобрать, хорошо различимы лишь просторное одеяние, пышная седая грива и посох-костыль в левой руке.
     Когда я откинул полу плаща, сержант чуть ли не крякает: расшитый бисером камзол с рядами блестящих пуговиц произвел на него колоссальное впечатление.
     - Почтенный рыцарь, обстоятельства привели меня к вашему порогу. Дочь моя тяжко больна, и это вынудило меня, презрев все опасности, тронуться в путь. Я позволил себе сказать сержанту, что сеньор дан-Лалла примет путешественника.
     - Гостеприимство - закон этого дома, - строго сказал старик. - Кто сомневался?
     Сержант сконфуженно кашлянул. Я поклонился еще раз со всей возможной учтивостью.
     - Преосвященный Шеломбо из Калумы шлет вам привет, почтенный рыцарь.
     - От души благодарю. В добром ли он здравии?
     - Увы, не знаю. Я видел его больше недели назад, а сейчас в Калуме бунтовщики...
     - И он, конечно же, не покинул храм, - сокрушенно покачал головой старец, и серебряная грива встала над головою нимбом. - В этом весь Шеломбо, храни его Вечный. Однако прошу вас в мой скромный дом, почтенный путешественник. Где ваша дочь? И что нужно здесь страже?
     - Проводили господина, - объяснил сержант, - почитая, так сказать, своим долгом; так как Магистрат не выдает фуража для дальних разъездов, мы защищаем господ от всякого сброда доброхотно.
     - Благодарю вас, сержант, - сказал я, - позвольте предложить вам небольшое пожертвование в пользу фуражного ведомства.
     - Весьма и весьма... - смущенно пробормотал усач, принимая от меня сребреник и несколько треугольных медяков.
     И сгинул вместе с подчиненными.
     Зато дворня засуетилась вовсю. Факелы сменились зеркальными фонарями; стало очень светло. Из рыдвана бережно извлекли Оллу. Сбросив капюшон, хозяин нагнулся, всмотрелся и приказал:
     - В лекарню!
     Балахон распахнулся, и я увидел: он отнюдь не костляв, как показалось в первый момент; напротив - плотен, широкоплеч, грузен. Обветренное загорелое лицо лучится морщинами, которые, однако, не старят его, а делают светлее, улыбчивее. Бесцветные глаза щурятся под густыми седыми бровями; он сутулится, но все равно кажется крепким, как налитой гриб-боровик. Разве что кисти рук, обтянутые сухой кожей цвета старого пергамента, усеянные старческими темными пятнами, неопровержимо свидетельствовали: Арбих дан-Лалла давно - ох как давно! - немолод.
     Странно - лицо его показалось очень знакомым; руку бы дал на отсечение, что мне уже доводилось видеть этого человека... то есть, конечно же, не его, а кого-то, очень на него похожего.
     Но кого?
     Припомнить не удалось - усталость навалилась на плечи свинцовым плащом.
     Сквозь слипающиеся веки я увидел: крепкие ребята в ливреях уносят Оллу вверх по узкой лесенке, старик поспешает за ними.
     А меня... меня уже вели куда-то, раздевали, погружали в горячую, пахнущую хвоей ванну, растирали шершавой мочалкой, поливали ледяной водой, и снова окунали в кипяток, и опять растирали - на сей раз досуха; на меня натягивали чистое исподнее, меня поили чем-то зеленым и терпким, - все это слаженно, ловко, умело, без лишней спешки, с негромкими, добродушными прибаутками.
     И мне было хорошо.
     А потом я - чистый, сухой, разомлевший - оказался в каминном зале.
     Уютно потрескивали уголья, ласковым теплом тянуло от очага, на столе дымилось жаркое; отлично прожаренное мясо таяло во рту, каша была нежна, рассыпчата, и очень хотелось спать, и нельзя было засыпать, не узнав, как там Олла, что с ней...
     ...но, похоже, я все же задремал.
     Потому что, открыв глаза, увидел хозяина.
     Он переоделся. Вместо давешнего балахона - изрядно поистертая, явно любимая бархатная куртка, застегнутая на крупные медные пуговицы, мягкий отложной воротник чуть распахнулся, обнажая дряблую шею с крупным кадыком. На лице - кого же все-таки старик мне напоминает? - успокаивающая улыбка.
     - Спит, - сказал он, зябко потирая руки. - Скажу откровенно, случай не из самых легких. Но в моей практике встречались и посложнее. - Он налил в рюмку той самой - зеленой, резко пахнущей настойки и выпил. - Думаю, все будет в порядке. А вы что ж тут, молодой человек? Комната ждет вас...
     Умолк, ожидая ответа. Улыбнулся.
     - На меня не смотрите; я если к рассвету засну - уже хорошо. Бессонница. Возраст, знаете ли...
     - Какие ваши годы, сеньор дан-Лалла, - совершенно искренне сказал я.
     Арбих оживился.
     - А вот скажите-ка, дорогой Ирруах, какие, по-вашему, мои годы? - И склонил голову в ожидании.
     Вопрос был задан с явным подвохом. А мы вот возьмем - и не попадемся. Не так уж трудно посчитать: если средний возраст здесь лет тридцать пять-сорок, а кому свезло разменять седьмой десяток, по местным меркам глубокий старик, то...
     - Ну... лет шестьдесят пять? - протянул я.
     - А вот и не угадали! - Он довольно захмыкал и протянул мне рюмочку. - Давайте вместе, за знакомство. И тогда скажу!
     Мы подняли рюмки и одновременно выпили.
     - А теперь - закусите... закусите! Эту настоечку без закуски вредно. Закусите же!
     Арбих с видимым удовольствием зажевал настойку ветчинкой.
     - Так вот, - прожевав, сказал он с гордостью. - Мне, дорогой мой Ирруах, уже семьдесят восемь! Так-то!
     И опять довольно захихикал, видя на моем лице изумление.
     - Не верите? Спросите завтра Вийми, мою экономку. А ей, - он склонился к моему уху, - на четверть века меньше! Вот как! Но это - тсс! Под большим секретом!.. - И он, выпучив бесцветные глаза, прижал указательный палец к оттопыренным губам. - Ну так что, идете спать? Нет? Тогда, может быть, повечерничаете со стариком?
     - С великим удовольствием, сеньор дан-Лалла! Почту за честь!
     Я привстал и церемонно наклонил голову.
     - А раз так, молодой человек, проследуем в библиотеку!
     Идти оказалось далековато - коридор, лесенка, опять коридор, опять лесенка, уже не обычная, а винтовая: святая святых хозяин, как выяснилось, оборудовал в мансарде, подальше от шума и беготни.
     - Прошу! - Распахнув дверь, хозяин галантно пропускает меня вперед.
     Прямо напротив двери - пузатая медная печка с рдеющими за витой решеткой углями, немалое удобство по нынешней непогоде...
     - Суставы, - со вздохом поясняет Арбих. - Дом старый, а это все ж таки чердак. Топим все лето, чтобы прогрелись стены, не то зимой сюда и не зайти.
     ...Вдоль стен - тяжелые шкафы, плотно набитые книгами, самыми настоящими, похожими на старинные земные; их очень много, такое количество книг приличествует, скорее, магистру Борсонны или имперскому теологу, но отнюдь не провинциальному сеньору. Под шкафами - глубокие кресла, прикрытые серыми холстяными чехлами. На одном из них - что-то треснувшее, многострунное с алым бантом на грифе. На полу - дорогой, но потускневший от времени ковер. Небольшой круглый столик заботливо, со вкусом накрыт с расчетом на долгую ночную беседу: крохотные, потрясающе пахнущие тарталетки с сыром, с ветчиной, какие-то соленья в маленьких кюветках, графинчики с разноцветными настойками и наливками.
     В общем, ничего из ряда вон выходящего.
     Даже обилие книг удивляет не слишком; среди имперской знати модно собирать библиотеки, особенно в кожаных, богато вызолоченных переплетах; за настоящий раритет могут не пожалеть и стоимости боевого коня, хотя в саму книгу счастливый обладатель скорее всего так никогда и не заглянет.
     Зато картины на стенах...
     Я обомлел.
     Снежные пейзажи, лоси у заметенного снегом стога, печальная елочка в снежной шапке на заснеженной поляне, три сосны, глядящие со снежного обрыва в стылую зимнюю тьму.
     Снег, снег, снег...
     Были, правда, и здешние виды: искривленные кадангийские чикарры, уродцами-карликами цепляющиеся за каменистые горные склоны, вызывающе нарядные домики в черных тондалайских горах, желто-розовые развалины дворцов Поречья, залитые ослепительным солнцем, на серых скалах, нависших над неоглядным речным разливом, режущим глаза аляповатой синью.
     И вдруг - типичный ррахвийский горный пейзаж, крутые склоны, сложенные из растрескавшихся буро-зеленых глыб, сосновое мелколесье, а на поляне... маленькие, совсем земные бурые мишки, затеявшие веселую возню под присмотром матери.
     И опять: витязь потрясает копьем перед гигантской седобородой головой, тяжко приоткрывающей мутные, полные страдания очи... два всадника, в яростной сшибке пронзающие друг друга... и крохотная, наполовину занесенная снегом церквушка, увенчанная серебристым в сиянии луны осьмиконечным крестом...
     И еще...
     - Вы - из Института? За мной? - услышал я.
     И ответил мгновенно, раньше, чем подумал:
     - Нет!
     Оказывается, я уже не стою на пороге, а сижу в кресле, хозяин же, устроившись напротив, разглядывает меня в упор - устало и понимающе.
     А потом до меня доходит: мы говорим по-русски.
     Узнай об этом Маэстро - вобьет мне в задницу бильярдный кий по самое окончание, причем абсолютно по делу.
     - Да вы успокойтесь, - щурится Арбих. - Мы тут одни.
     ...Теперь я знаю, где видел его раньше.
     В Галерее Героев, восьмое полотно справа.
     Вот только нет на том портрете ни блеклой мути в бесцветных старческих глазах, ни седин, ни морщин, а есть золотой обруч с крупным рубином на буйных кудрях, есть плащ алого атласа, наборные рукояти мечей над крутыми плечами, и за правым ухом - белое перо, символ любви страстной...
     Сижу.
     Молчу.
     Притворяюсь идиотом - надо сказать, без особого труда.
     Впрочем, Арбиху дан-Лалла, похоже, нет дела до моих реакций. Ему очень нужно выговориться, и он говорит, мало интересуясь, слушаю ли я.
     - Один, абсолютно один, - доходит до меня наконец. - Ни денег, ни оружия, ни языка. Но мне повезло...
     ...Ему и впрямь повезло. Фантастически, как в сказке. На лесной тропе он, бродяга без роду и племени, встретил пожилого рыцаря - ограбленного, истекающего кровью, совершенно нетранспортабельного, доволок беднягу до сторожки и возился с ним, пока не поставил на ноги. А тот, оклемавшись, выразил желание усыновить спасителя...
     - Бербих дан-Л алла был чудак, пожалуй, даже слегка ненормальный после смерти сыновей, но сердце у него было золотое. Он искал приключений и, скажу вам, на свою голову умел находить их везде и всюду. Земля ему пухом!
     Он поднял крохотную рюмку и выпил.
     С поясного портрета, висящего на почетной, западной стене, на меня вприщур глядел худощавый козлобородый рыцарь в мятом нагруднике и плоском шлеме, смахивающем на супницу. Лукаво этак глядел, с неким вызовом: ну искал, мол, приключений, и что с того?
     - А племянники хлопотали в имперском суде насчет опеки, - Арбих брезгливо поморщился, - но без толку. Короче говоря, через пять лет я совершенно законно вступил в наследство, а там и невесту присмотрел, бесприданницу, - голос его чуть заметно дрогнул. - Светлая ей память, моей Кире Фирруровне; сорок два года прожили, как один день, душа в душу...
     Он помолчал, не стесняясь, смахнул со щеки слезу.
     - Честно говоря, я надеялся, что все это ненадолго. Ведь меня считали надеждой и гордостью Института. - Вспомнив что-то, он улыбнулся почти весело. - Меня и Рудьку. Кстати, вам ничего не говорит фамилия Сикорски?
     Я позволил себе пожать плечами. Кем бы я ни был, фамилия Сикорски мне ровным счетом ничего не говорила.
     - Странно. Ему прочили большое будущее по административной части, - теперь пожал плечами он, надо признать, весьма изысканно. - Да, я очень надеялся, особенно в первые годы. И очень боялся, что меня не найдут; материк-то хоть и один, зато какой огромный! Я истратил кучу денег на информацию о всяческих странностях, однажды даже сорвался и рванул в чертову глушь, в Арканар, - он хохотнул. - В самое что ни на есть захолустье, крошечный маркизат на крайнем юге, почему-то считающий себя королевством. Там никогда ничего не происходило и не происходит, просто потому, что в такой глуши ничего и не может происходить. А я помчался туда, представляете? И, разумеется, совершенно напрасно. Обычная местечковая заварушка. Реки крови, море интриг, океан слухов - и все. Вот тогда я понял, что действовать надо совсем иначе. Так сказать, от противного. Ну да вы, наверное, в курсе...
     - В курсе, - подтвердил я, ничем не рискуя.
     В конце концов, о делах Арбиха дан-Лалла судачат по всей Империи, и если о нем еще не слагают экк, то лишь потому, что в экках полагается повествовать о делах давних, подернутых дымкой столетий. Иначе и быть не может: в мире, не знающем благотворительности, открывать сиротские приюты и дома призрения, учреждать школы для бедных и стипендии для одаренных, содержать бесплатные, прекрасно оборудованные больницы... да, такое и впрямь не могло не потрясти воображения аборигенов. Поначалу, правда, они искренне полагали, что сеньор дан-Лалла волею Вечного спятил, но с течением времени пришли к выводу, что безумец давно разорился бы в пух и прах, а тратить такие деньжищи на чужих детей, да еще - из простонародья, способен только святой...
     - Сперва трудно было, с натуральным-то хозяйством. Но мы это проходили еще на первом курсе. Отменил я барщину, ввел оброк, позже и вольную людям выписал, понятно, без земли; живая копейка появилась - и пошло понемногу. Соседи, правда, косились на мои нововведения, но воевать все же не полезли, послали жалобу в имперский суд... - Вновь сочный смешок. - Не обломилось им ничего; я тогда уже в чести был, да и на примете у старого Императора...
     Он дернул головой, указывая на золотую цепь с усыпанной каменьями семилучевой звездой, висящую на стене меж двух обнаженных мечей.
     Я присмотрелся.
     - Это у вас "За верность"?
     - Э... нет! - засмеялся он моему невежеству. - Берите выше, "Третий Светлый" с бриллиантами. Дарован мне на поле боя самим престолонаследником, отцом нынешнего нашего государя, за храбрость в подавлении мурисского мятежа. Так что, любезный Ирруах, затея моя получила одобрение на высшем уровне. А поскольку я, как усердный прихожанин, не скуплюсь на жертвы Вечному, церковь тоже не возражала против моей, так сказать, благотворительности...
     - Не сомневаюсь, - кивнул я.
     Благотворительность! Идеальный, безукоризненный маячок для спасателей, тем паче - институтских; они, повернутые на социальной проблематике, ни в коем случае не упустили бы из виду такое чудо, как туземец-филантроп. А заснеженные пейзажи - это кусочек сыра в мышеловке.
     Передо мной, безусловно, сидел гений, и вся беда его заключалась в том, что никакую спасательную экспедицию никто скорее всего и не думал посылать...
     То ли я, забывшись, произнес это вслух, то ли Арбих, наезжая в Калуму, кое-чему там научился, но отреагировал он моментально.
     - Вы правы, друг мой. Наверное, поэтому при наборе нам, интернатским, полагались льготы С нами в случае чего хлопот меньше, чепэ ведь - дело накладное, бюджетом не предусмотренное, да еще и отчетность портит А маменькины сынки, - хозяин недобро усмехнулся, - еще и завидовали, жаловались.
     Он надолго замолчал, хмурясь и поигрывая желваками.
     - А знаете что, дружок? Скажу вам как на духу - ни о чем я не жалею и, случись выбирать, другой судьбы бы себе не пожелал. О чем мечтал, тем и занимаюсь. Своим делом на своей земле. Даже скажи вы собирайся, Антон, за тобой я, даже докажи вы мне на пальцах, что все эти годы в Институте только и думали, как меня разыскать, все равно - никуда бы я не полетел. И точка! - В бесцветных глазах старика мелькнула неожиданно молодая искорка. - Все, Ирруах! Поздно уже, идите-ка спать, а делами вашими с утра займемся. Как у нас говорят, утро вечера мудренее.

Часть III

ТЛЕЮЩИЕ УГОЛЬЯ

Глава 1

ПОЛКОВНИКА НИКТО НЕ ИЩЕТ

     Пой, менестрель! И он поет. "Розовую птичку", и "В саду тебя я повстречаю", и "Клевер увял, значит, осень настала", и, конечно, "Тополиный пух", и снова "Розовую птичку" - в общем, полный набор хитов сезона. В мятую шапку щедрым ручейком падают медяки, нет-нет перепадает и сребреник, и парень старается изо всех сил, но силы на исходе, в горле уже хрипит, и его наконец отпускают, сопроводив добродушным подзатыльником, но впереди - снова хмельные лица и тяжелое дыхание; толпа есть толпа, ему преграждают дорогу, заставляют скинуть с плеча виолу.
     - Пой, менестрель!
     Бедняга пытается отнекиваться, но с крепкими и весьма хмельными мужиками не очень-то поспоришь.
     И он поет снова.
     Братва слушает истово, подпевая в наиболее жалостных местах, иные даже всхлипывают. А как же, именно такие склонны к сентиментальности после пары-тройки кувшинов. Даже не наемники - штрафники, дармовое пушечное мясо, едва ли не половина с клеймами на физиономиях: с якорьком на лбу - галерники, с киркой, похожей на перевернутый крестик, - рудничные. Меж двух огней оказались, болезные: с каторги вернули, копья раздали - а податься некуда, и к Багряному не очень-то перебежишь, поскольку там Ллан, а Ллан это тебе не имперские судьи, он не по закону, а по понятиям судит, вот только понятия у него очень уж свои. Нет грешника, нет, понимаешь, и греха, и никакой зверюга-адвокат не поможет. Спасибо, тут хоть аванс выдали на выпивку...
     - Пой, менестрель!
     Все. Больше не могу. Еще одна "Розовая птичка" - и сблюю.
     Чего ждать? Никто на меня не смотрит, никому не интересны ни я, ни моя ящерка...
     Пробивая дорогу локтями, вываливаюсь из толпы - в толпу.
     Горожане - лавочники, мелкие приказные, прочий разночинный люд - с жаром обсуждают, каким будет царствование Багряного. Ого! И ни одного стражника поблизости.
     - Вот увидите, вот увидите, вилланы ж не знают городских ремесел, нечего им в городе делать, вернутся они к себе, - горячится плюгавый, похожий на лысоватого петушка, мужчинка, - а мы будем жить по справедливости - как в Старой Столице!
     - Ага, мзя, вернутся они, - орет на плюгавого некто в треугольной шляпе. - А бабу свою тебе не жалко, мзя? Они ж, мзя, баб поровну делят!
     - Так то ж господских баб, - не сдается петушок. - А моя Кляпа им...
     Договорить он не успевает.
     Двое в сером, на вид - ни дать ни взять подмастерья, ловко хватают мужичка за локти, заламывают руки за спину, третий, тоже в сером, накидывает на плешивую голову колпак, и беднягу уволакивают.
     Ага, власти все-таки бдят.
     И правильно делают. У Новой Столицы нет вонючих, вечно беременных мятежом предместий, но мелкого люда, втихую почитающего отца Ллана, сыщется, если хорошенько поискать, немало...
     Впрочем, народ если и стихает, то ненадолго.
     - И пограбят все, и побьют! - в упоении вопит, срываясь на фальцет, треугольная шляпа. - Все, что не пожрут, - сожгут ко всем Светлым! Что, им шелка твои нужны? - набрасывается он на внимательно слушающего тихого господина, прилично, но скромно одетого. - Вазы твои им нужны? Да здесь одни развалины останутся. Убивать надо эту сволочь, убивать!
     - А вояки-то, вояки наши, как допустили под самые стены, а? - лепечет еще кто-то, озираясь на всякий случай. - О чем господа думали? У них же и кони, и мечи!..
     - Да мужичье-то с одними вилами, без мечей твоих, и вот куда зашло!.. - глушит лепет немолодой грузный мастеровой. - Молиться надо! Крепко молиться! Светлые не оставят Империю...
     - Так чего ж они ждут, заступнички?..
     - А вот пусть ученый человек скажет! Заглядываю в глаза повисшему на моей руке приставале.
     Не то...
     Глаза пусты, только дешевый эль в них плещется...
     Стряхиваю урода с рукава, как клеща.
     - Нет, ты скажи, лекарь! Уважь народ! Коротко, совсем не сильно бью локтем.
     И, наконец, вырываюсь с набережной на волю, в кривенький переулок, ведущий к площади Света и дальше, к чистым кварталам, туда, где обрывается цепочка ночлежных харчевен, сомнительных трактиров, домов короткой радости и прочих злачных мест. Из подворотен на меня хмуро поглядывают оборванные типы с мятыми, не запоминающимися лицами. Судя по всему, им и хочется познакомиться со мной поближ