казнить станут?
     - Собирались. Но раздумали. В Вуур-Камунгу повезли.
     - А что ж так?
     - А он там поболе, чем в наших краях, нагрешил. Да и забоялся Магистрат. Вудри Степняк, он и есть Вудри Степняк, тут всякое случиться может. Даром, что ли, охраны к нему полсотни бойцов приставили?
     - Полсотни?!!
     - Эге ж! Да каких! Отборнейших... - Пузатый кувшин возник на столе, и седоусый мгновенно утратил интерес к беседе. - Ну, поболтали, пора и честь знать. Чей там черед Слово говорить? Твой, Огрызок? Приступай!
     Прыщавенький солдатик вскочил; лицо его сделалось торжественным.
     Всякий знает: чаша без Слова в глотку не идет; чем Слово хитрее да заковыристее, тем больше почета сказавшему. А почета юнцу хотелось, благо и веселая задумка была.
     - Эту чашу я поднимаю за великого воина, за отца нашего и наставника, за славного сержанта Каттве, да живет он долго и счастливо, - уловив краешком глаза довольную улыбку на лице седоусого, Огрызок воодушевился. - Эй, ты, червь навозный! - косолапо протопав вдоль стены, сопляк навис над столом ночного гостя. - Ну-ка, быстро, на колени - и кланяйся, в ноги кланяйся господину сержанту!
     Изо рта наглеца парнишки нестерпимо несло чесноком и зубной гнилью.
     Гонец отстранился, и это весьма задело ландскнехта.
     - На колени, кому сказано!
     Гонец отложил в сторонку обкусанную деревянную ложку.
     Подчиниться? Никак невозможно. Потомственному слуге дан-Баэлей, обладателю малого герба, негоже прогибаться перед хмельным наемником, ибо сие есть не только лишь своей, но и графской чести умаление. Отказаться? Гм-гм. Юнец-то хлипкий, дешевенький... но старшие, понятное дело, вмешаются, а против пятерых головорезов никак не устоять. Гонцу при исполнении нельзя переть на рожон: безопасность графского послания превыше всего. С другой стороны, если не обуздать наглеца сейчас же, драка все равно неизбежна - не сейчас, так позже.
     Выход один...
     - Смотри.
     Дворянская цепь, извлеченная из-под сорочки, произвела должное впечатление, а гонецкий знак, серебряная бляха с оскаленной драконьей пастью, - тем более. Прыщавенький отступил на шаг и приосанился, словно перед собственным капитаном. Седоусый, вернув задницу на скамью, присвистнул. Трактирщик поцокал языком.
     - Большая честь для "Трех гнуэмов", господин, - сообщил он, отвешивая гостю неуклюжее подобие поклона. - Смею спросить, отчего ты предпочел мое заведение имперскому посту?
     - Часовые не впустили меня, - усмехнулся гость.
     - Не впустили тебя, гонца графа Баэльского? - Почтеннейший Мукла был очевидно потрясен.
     - Выходит, так.
     - М-да, - хмыкнул седоусый. - Распустились в глуши, пьянь болотная. Их бы нашему капитану в науку, лягушками бы запрыгали через недельку. И что ж, господин, ужели ты этакое безобразие так и оставишь?
     - И не подумаю, - заверил гость.
     - А позволено ли узнать, куда едешь и по какой надобности? - Глаза трактирщика сияли откровенным, совершенно детским любопытством.
     Гость молчал. Откликнулся седоусый:
     - Не ответит он, хозяин. И правильно сделает. Нельзя ему, - вояка хмыкнул. - А мы и сами с усами, - широкая ладонь потеребила роскошный ус. - Сами угадаем; чай, не первый день на свете живем... Раз гонец при бляхе, стало быть, дело особое, графское, верно? - Он загнул большой палец и вновь приласкал ус, на сей раз правый. - Раз по Южному тракту едет, значит, стало быть, на юг, так? - Указательный палец лег поверх большого. - А ежели на юг, так куда? Ясное дело: либо в Новую Столицу, либо - к пустынникам, либо, сам смекай, к братьям-рыцарям. Иначе некуда. Верно?
     - Верно, - подтвердил трактирщик, благоговея.
     - Теперь так рассудим, - общее внимание воодушевило сержанта. - В столицу не с серебряными бляхами скачут. С золотыми. Сам видел. С пустынниками ныне размирье, да и не пройти сквозь пески в одиночку. Вот и остается из многого одно-одинешенькое. А скажи-ка, брат, - дружелюбно прищурился он, - выходит, свадебкой пахнет в Баэле? Решил-таки молодой граф сестренку с магистровым племяшом обручать?
     - Умен ты, дядя, - беззлобно буркнул гонец.
     - Да уж не без того, - покладисто отозвался сержант.
     - А коли умен, так отстань от человека со своими побасками, - раздался хриплый низкий голос. - Видишь, на ногах уже не стоит господин...
     Резко оглянувшись, гонец увидел у двери огромного детину в коричневой монашеской рясе. Скорее всего он выходил во двор по нужде, а вернувшись - так и стоял у входа, натянуто улыбаясь, словно пытаясь сгладить впечатление, произведенное его разбойничьим рыком. Плечи у монаха были широченные, белые крупные зубы сверкали даже в полумраке, а бороды, странное дело, не было вовсе - зато левую щеку украшал длинный шрам, напоминающий молнийку.
     - Вечный учит нас милосердию, братия, особенно же - к малым детям, болящим и путникам Господин сей скакал днем и ночью, исполняя приказ; он крепок духом, но телом изнемог, так пусть же хотя бы этой ночью он выспится. Оставьте человека в покое, бравые воины!
     - И то верно, - согласился сержант. - Извиняй, господин. Доброй ночи...
     Прочие вежливо поклонились, ниже всех - прыщавый юнец.
     Уже поднимаясь по гнилой узкой лестничке на второй этаж, гонец внезапно придержал шаг, повернулся к хозяину.
     - Скажи-ка, приятель, - понизив голос, спросил он. - Твой трактир - место надежное?
     - Не извольте беспокоиться, господин, - торопливо зашептал Мукла. - Самому Рамме Горбатому плачу за охрану, и ваша плата тоже в стоимость постоя входит. Так что хоть тысячу златников при себе имейте...
     - Я не о том. Ты знаешь людей, которых пустил к себе ночевать?.
     - Ну... - хозяин замялся, соображая. - Селюки наши, местные; смирный народец, да и не проспятся уже до рассвета. Солдатики на заднем дворе лягут, в овчарне, ежели, понятное дело, тоже тут не свалятся...
     - Ладно, - досадливо перебил гонец. Он знал: опасности нет. Никакой. Но устав, впитанный в кровь за годы службы и уже единожды сегодня жестоко обиженный, требовал своего. - Овчарня не в счет. В доме кто? И потрудись говорить внятно.
     - Еще три монаха, в большой светлице, - все так же тихо, но уже гораздо разборчивее доложил Мукла. - Бредут из Ваальского аббатства к мощам и - Ттуки. Подорожная исправная, можете не сомневаться. Да и спят уже давно.
     - Три монаха, - проворчал гонец, поднимаясь по темной лестнице - А тот, внизу, он что, тоже спит?
     Вместо ответа трактирщик приподнял повыше тусклый масляный светильник, освещая второй этаж: уходящий вперед коридор с окнами, забранными густыми решетками, и двумя узкими дверями с другой стороны.
     - Малая светлица, господин. Извольте, - сказал хозяин, отпирая левую.
     Комнатка низкая и тесная, точно клетка, о которой болтали ландскнехты, как раз на одного человека. Очень чистенькая и бедная: всего убранства - табурет о трех ножках, охапка свежего сена, покрытая дерюгой, и толстопузый кувшин с водой. Узенькое, похожее на бойницу окошко выходило во двор, и снаружи в него косым крестом были вставлены два металлических прута.
     - Дверь запирается на засов?
     - Запирается, господин.
     - Хорошо, ступай...
     Когда бритая макушка Муклы исчезла в лестничном проеме, гонец придирчиво осмотрел задвижку. "Гнилая", - подумал он с неудовольствием и тотчас сам посмеялся над своей неуместной осторожностью. Но, впрочем, припер дверь табуретом.
     Поднял кувшин, выпил холодной, до ломоты в зубах, колодезной воды.
     Достав из поясного футляра тонкий свиток с алой печатью на витом шнуре, бережно уложил графское послание в изголовье. Стянул сапоги. Несколько мгновений постоял босиком у окна, наслаждаясь прикосновением прохладных досок к ноющим подошвам, а затем, полюбовавшись вволю бесящимся, совершенно бессильным против могучих стен ливнем, осенил себя знаком Вечного и улегся на сенную подстилку.
     А гроза гремела и грохотала, поражая землю уже не десятками, а сотнями огненных копий. Раскаты грома следовали один за другим, сотрясая харчевню, и дождь с металлическим звоном стучал по крыше. Лишь теперь гонец осознал, до какой степени вымотался. Стучало в висках, ломили суставы, мерзко подташнивало. Впрочем, совсем недолго. Стоило лишь расслабиться, как вспыхивающее небесным огнем окно поплыло перед глазами, и гонец ощутил себя камнем, все быстрее и быстрее скатывающимся в черную, глубокую, ласковую трясину...
     Он спал, отсыпаясь за три дня пути, и ни грохот грозы, ни кошачьи вопли грудастой девки, пользуемой в овчарне упившимися в доску солдатиками, не мешали ему.
     А вскоре после полуночи все стихло, даже ливень хоть и не прекратился, но ослабел. Подоткнув колом (не было бы греха!) воротца овчарни, насквозь вымокший Мукла поднялся по лесенке и на миг задержался у комнаты знатного гостя.
     Прислушался к тяжелым, похожим на стоны вздохам.
     Озабоченно покачав большой лысой головой, собрал пальцы в щепоть - знак Третьего Светлого и семикратно обмахнул дверь. Коль скоро гостем уплачено втрое и вперед, долг хозяина - обеспечить постояльцу добрые сны.
     Сам-то Мукла, сколько помнил себя, спал спокойно, безо всяких сновидений, пробуждаясь аккурат к рассвету.
     На сей раз, однако, выспаться не получилось.
     Растормошила жена.
     - Проснись, Му, проснись, - взволнованно шипела она, уткнувшись губами чуть ли не в ухо мужу. - Просыпайся же!
     - Что? - вырванный из утреннего сна грубо и резко, Мукла не сразу сумел прийти в себя. - Что случилось?
     - Ты ничего не слышишь?
     - Нет.
     - Где-то ребенок плачет...
     Хозяин прислушался.
     - Чушь, - буркнул он в конце концов, поворачиваясь на другой бок. - Спи, дура, и мне не мешай. Откуда в доме дитю взяться?
     - Му, милый, поверь, я точно слышала: то ли ребенок плакал, то ли щенок скулил...
     - Чушь, - повторил Мукла, умащивая щеку на кулак. - Тебе примерещилось, дорогая. Это ветер.
     Дождь, действительно, уже прошел, а ветер остался и сейчас завывал с удвоенной силой, мстя за свое одиночество беззащитным деревьям и людям. Впрочем, ближе к первым петухам угомонился и он. А когда за окнами забрезжили проблески пока еще холодного солнца, трактирщик был уже на ногах.
     С первым светом убрели селяне, отзавтракав краюхой черного за полмедяка на троих под даровую колодезную водицу. Забулькали в большом закопченном котлище добротно перемешанные остатки вчерашних трапез; спустя час-другой, отстоявшись на ветерке и загустев, они приобретут вполне благородный вид, и коронное блюдо хозяйки - "Утренник героя" - будет подано хмурым, плохо соображающим с похмелья ландскнехтам. А пока герои богатырски храпят в овчарне, господин гонец в приятном одиночестве подкрепится перед дорогой так, как подобает человеку знатному и щедрому. Уж поверьте, где-где, а в "Трех гнуэмах" хозяева в тонкостях разбираются и завсегда сумеют потрафить персоне с понятием...
     Вот уже доспевает на пару молодая тартушечка, шипят и фыркают маслом со сковороды отбивные в ободьях прозрачного жирка; проворна хозяюшка, даром что немолода, ловко и привычно зачерпывает она муку; совсем скоро зарумянится сдобная лепешка и умелица кивнет мужу: ступай, мол, наверх, буди господина...
     - Помилуй Вечный!.. Смотри, Му!
     При свете лампы они увидели на недавно протертой столешнице темные капли. Две. Нет... уже три. А вот и еще одна - прямо в муке.
     - Что это? - растерянно спросил трактирщик.
     - Не знаю... Аи! Гляди же, Му!
     Она взвизгнула снова, и Мукла, подняв голову, увидел: на потолке в углу, как раз над ними, проступало большое темно-красное пятно; оно расползалось, густело, и медленно набухающие капли одна за другой срывались вниз.
     Трактирщик побелел; глаза его округлились.
     - Я... посмотрю?
     - Только осторожнее, дорогой...
     Хозяйка, закусив губу, глядела в спину мужу, поднимающемуся по лесенке.
     - Ну, что там?
     - Ничего не вижу... Эй, святые отцы, вы спите? Господин, прошу простить... Эге! Да здесь же не заперто...
     Покачнувшись, женщина грузно прислонилась к стене. Неотрывно глядя вверх, она ждала мужа. И лишь миг спустя после того, как он, изжелта-бледный, шатаясь, вышел из комнаты гонца и судорожно ухватился за перила, она истошно завизжала.
     Два монаха, словно вспугнутые коричневокрылые враны, выскочили из правой комнаты, бессмысленно тараща заспанные глаза...

Глава 2

К НАМ ЕДЕТ РЕВИЗОР

     Деревья были огромны. Они стояли плечом к плечу, словно потсдамские гренадеры, и на их фоне аккуратный двухэтажный коттеджик на стилизованных курьих ножках смотрелся трогательно, но отнюдь не чужеродно. В отличие от махины аэроджипа, доставившего меня сюда. Знаменитого "UFO-XXII/12-00" с девятнадцатью золотыми звездочками вдоль фюзеляжа.
     Комфорт и скорость. Супер и экстра. Короче говоря, индивидуальный заказ.
     Да уж. Хорошо быть генералом...
     Впрочем, ничего генеральского в облике Маэстро сейчас не было. Скорее наоборот: потрепанные джинсы, немолодые, утратившие цвет кроссовки и легкий, пушистый даже на взгляд домашний свитер.
     - А поворотись-ка, сынку, - отеческим тоном пропело с крыльца непосредственное начальство. - Так. Угу. А иди-ка сюда...
     Вне службы Маэстро, как правило, демократ. Особенно на лоне природы.
     Мы обнялись.
     На ощупь его свитер был еще пушистее, чем казался.
     - Прошу! - Меня подхватили под локоток и повели по ступенькам, продолжая при том неумолчно ворковать. - Я там приготовил кое-чего. Ты ж с дороги, ты ж небось перекусить хочешь...
     Маэстро был прав. Как выяснилось, я хотел.
     И любой на моем месте захотел бы, увидев это самое "кое-чего"...
     На круглых и овальных блюдах симметричными квадратиками были размещены закуски: севрюжка горячего копчения и она же - холодного, перламутрово-розовая семужка, полупрозрачная белорыбица, грустноглазая селедка, украшенная репчатым луком; копченые, вяленые и вареные колбасы нескольких сортов (я отметил свою любимую, хоботную, с тонкими ободками сальца по краешку; нигде ни у кого, кроме Маэстро, не приходилось видеть такую). Несколько сортов салата, свежие помидоры, огурцы, зелень, восточные соления. Крабы замысловато выложены на подносе, с таким расчетом, чтобы каждую часть можно было подцепить вилкой, не нарушая всей композиции, отдаленно напоминающей то ли кальмара, то ли осьминога. В вазах - фрукты: яблоки, апельсины, киви, виноград, ананасы, разрезанные продолговатыми бледно-медвяными дольками; и каждая ваза - изысканный, виртуозный натюрморт.
     Коньяки, настойки, вина сухие и крепленые.
     Водка...
     - Ну, за прогресс!
     Он, не садясь, разлил по рюмкам нечто благоухающее, хихикнул - и меня пробила мелкая противная дрожь. Смеющийся Маэстро - это бывает, в этом ничего страшного нет. Но хихикающий Маэстро - это уже из области ночных кошмаров.
     Благоухающее, однако, пошло хорошо.
     - Закусывай, закусывай. Салатик очень рекомендую... - Маэстро становился все веселее, как тогда, в Кашаде. - Еще? За тех, кто не с нами... - Его уже несло. - Вот, грибочки попробуй; сам солил, без автоматики. Не хочешь? - И вдруг жутковатая улыбочка радушного вампира исчезла без следа; скулы отвердели и в голосе отчетливо скрежетнули генеральские нотки. - Сыт, стало быть? Хорошо. К делу.
     Он указал на невысокий диванчик, стоящий как раз напротив стенного визора.
     - Садись и смотри. Вопросы потом. От винта! - негромко скомандовал шеф визору, и темный экран вспыхнул.
     Лицом к объективу - осанистый мужчина лет шестидесяти, в смокинге, при галстуке и помятой орхидее в петлице. Фон - неоштукатуренная кирпично-красная стена, тронутая пятнами плесени. Освещение тусклое, неживое: либо окна плотно зашторены, либо, еще вероятнее, их нет вовсе, но лицо сидящего высвечивает сильная лампа, направленная, правда, не в упор.
     - Узнаешь? - хмыкает Маэстро.
     Отделываюсь невнятным междометием. Склерозом, слава богу, не страдаю. Передо мной - Хомяк. Он же - его превосходительство господин генеральный администратор Департамента, доставшийся нам по наследству от прежнего менеджмента, исключительный мудак по жизни, хотя и грех так говорить о мертвых. Тем паче о трагически погибших. Чуть больше месяца назад, аккурат перед моим уходом в отпуск, бедняга не справился с управлением при посадке; аэроджип винтом вошел в площадку для гольфа, и от господина главного администратора, как мне шепнули на ушко, не осталось материала на реставрацию; так что в последний путь мы провожали кучку добротно обгоревших костей в наглухо запертом палисандровом гробу с бронзовыми ручками и мозаичным портретом усопшего на крышке. Помнится, Маэстро сказал тогда, утирая скупую мужскую слезу, что злой рок лишил его, главу Департамента, правой руки, и он не солгал, ибо при всей своей невероятной скользкости покойник был редкостным спецом и, надо признать, тянул на себе весь воз текущих конторских дел.
     Там, на экране, будущий труп выглядит вполне авантажно: аккуратная, несколько старомодная прическа, холеная, досиня выбритая физиономия сорвавшего банк бурундука... вот только вместо обычной полуулыбки - кривой полуоскал, и блеклые, всегда прищуренные глазки по-совиному круглы.
     Удивиться, впрочем, не успеваю, потому что где-то за кадром возникает негромкий уверенный голос Маэстро:
     - Хорошо. А теперь повтори еще раз. Громко и по порядку.
     Хомяк сглотнул.
     - Я, Резник Игорь Иосифович, генеральный администратор Департамента Экспериментальной Истории, находясь в здравом уме и твердой памяти, считаю необходимым добровольно и без всякого принуждения сообщить...
     - Ну, это формальности. Без этого обойдемся. - Маэстро прокрутил пленку минуты на полторы вперед. - А вот теперь слушай внимательно.
     - ...обратились ко мне как к лицу, имеющему право второй подписи...
     Хомяк очень хотел говорить четко и размеренно, но все равно время от времени срывался, жалко всхлипывал. Он называл имена, ничего мне не говорившие, сыпал цифрами, которые невозможно было удержать в памяти, ссылался на официальные документы, но это ничуть не придавало ясности монологу, напоминающему поток шизофренического сознания, и поток этот, разрастаясь, убаюкивал.
     Постепенно я начал понимать. Не все, разумеется; чтобы понимать все, следовало бы с юности изучать бухгалтерию, экономику и прочие полезные премудрости. Но то, о чем говорил Хомяк, совершенно отчетливо пахло.
     А потом изображение пропало, по экрану побежала рваная черно-белая рябь.
     Замерла в левом нижнем углу цифирь секундомера.
     Визор отключился.
     - Вопросы? - негромко сказал Маэстро.
     - Что с ним? - поинтересовался я. Шеф приподнял брови.
     - Как что? Умер. Ты, между прочим, присутствовал на похоронах.
     - Но...
     - Никаких "но", - Маэстро скривил губу. - Разбился при посадке и лежит там, куда положили. А когда положили, неважно. Вопросы по сути есть?
     - Надеюсь, на старости лет ты не потребуешь от меня изучать бухгалтерию? - хмыкнул я.
     - Не волнуйся, не потребую. Я насчет общих впечатлений.
     - А общие впечатления таковы, что, похоже, в Департаменте приворовывают. Так?
     - Приворо-овывают? - задумчиво протянул Маэстро и замолчал на пару секунд, словно пробуя слово на вкус. - Можно, наверное, сказать и так. А можно и иначе. А если совсем точно, то обули нас всех, как последних лохов. Слушай внимательно.
     Он помассировал виски, поморщился, и я вдруг понял: передо мной сидит смертельно усталый человек, уже почти сломавшийся под тяжестью невидимого, но совершенно непосильного груза.
     - Хочу сообщить тебе пренеприятнейшее известие. К нам едет ревизор.
     Я хотел было усмехнуться, но воздержался. И правильно сделал. Потому что Маэстро даже не собирался шутить. А затем не до шуток стало и мне.
     Нас действительно "обували". Как малолеток. Четырнадцать лет подряд, почти со дня вступления в должности. Документация, правда, оформлялась чисто, но средства расходились непонятно куда, оседая на счетах физических лиц, в большинстве своем не имевших ни