е, и колется: в мирное время всякий чужак, забредя в трущобы, рискует, как минимум, кошельком, но сейчас время не мирное; кто меня знает, вправду ли я беспечный лох - или на работе ношу серое?
     Не озираюсь. Не оглядываюсь.
     Вот и площадь Света.
     После лихорадочного разгула набережной здесь на первый взгляд тихо. Но только на первый. Пестрым ковром вокруг монумента Императору Раматкалю - беженцы, беженцы, беженцы. Город набит ими до отказа. Кто-то поселился у родни, у друзей, другие, кому повезло уберечь хоть что-то, набились по три, по четыре семьи в комнаты доходных домов, в ночлежки, остальные живут прямо на улицах, поставив навесы, а то и просто на камнях. Уже десять дней, как закрылись все семь городских ворот: Император запретил впускать в столицу новые толпы. И это разумно: цены и так уже подскочили до небес, припасы на исходе, то тут то там уже вспыхивают непонятные, но очень нехорошие болезни, каналы загажены, ходить ночами небезопасно, невзирая на усилия серых; короче говоря, кто не успел, тот опоздал - но тысячи опоздавших сидят под стенами, жмутся к воротам, плачут, умоляют, проклинают, пытаются подкупать, и это никак не добавляет городу уверенности...
     Площадь Света почему-то облюбовали мелкие даны с юга Тон-Далая. Смуглые, чернявые, обычно крайне наглые, сейчас они пугливы и понуры; только выводки невероятно тощей детворы бросаются под ноги всем подряд, вымаливая подачку.
     Иду сквозь визг и писк.
     Всем не подашь. Кроме того, после Кашады у меня стойкая аллергия на смуглых и чернявых, вне зависимости от возраста. Из гнид вырастают вши...
     А это что за диво?
     Разглядываю мальчонку - замурзанного, шелудивого, зато голубоглазого и при цепочке с гербовым медальоном.
     Мать рядом, кланяется. Плохо кланяется, не умеет еще; знавала, несомненно, лучшие времена, причем совсем недавно. Опустив глаза, что-то бормочет. Понятно, беженцы. С Запада. Муж - сенешаль замка Птах-Тикуа, но где он сейчас, она не знает, и родни не осталось. Никого не осталось, совсем никого. В столице впервые, без слуг впервые, усадьба сгорела.
     - Не будет ли милостивый господин горожанин так великодушен?., поверьте, я не привыкла просить, но у вас такое доброе лицо... а сын не ел два дня... и, если господин горожанин желает, мы могли бы уединиться...
     Из-под темного платка выбивается светлая прядка, большие, голубые, как у сына, глаза налиты слезами, нос тонкий, с легчайшей аристократической горбинкой.
     Право же, товар недурен.
     Толику мгновения жду. Они, сказал Арбих, могут проявиться в любом обличье...
     Увы, моя заминка понята превратно.
     - Три "креста", всего три, добрый господин, - частит женщина. - Там, в подворотне, чисто и удобно...
     Но у доброго господина адски болит спина, и только подворотни ему сейчас не хватало. Бросаю в узкую бледную ладонь горсть медных "крестиков". И зря: на звон мелочи тотчас встрепенулись ближайшие соседки; две толстухи удивительно резво начинают выпрастываться из-под дерюжек.
     Понятно. Стоит мне отойти, милостыню отнимут.
     Но что я могу поделать? Это жизнь.
     Ухожу, не оглядываясь, а за спиной начинается возня, и плачет мальчишка, и кричит женщина. Будем надеяться, что-то вдове сенешаля оставят, не отобрали же у мальчонки цепочку с медальоном...
     Чем дальше, тем чище улицы.
     Хотя людно везде.
     Очень много вооруженных.
     Еще бы: тут и городские стражники при неизменных алебардах, и солидные дружинники эрров, и щеголеватые оруженосцы знаменных, и периферийные дворянчики в потертых колетах с выцветшими гербами, манерные, заносчивые и жалкие. Где-то здесь, надо полагать, и мои братья, старшие дан-Гоххо, если, конечно, они существуют на самом деле; я, наверное, мог бы их найти и познакомиться, но это не входит в мои планы, да и желания большого, честно говоря, нет.
     Смешались все наречия, все жаргоны.
     Поклоны, приветствия, похлопывания по плечам - и все как-то натужно, неубедительно, с надрывом, почти как у братвы на набережной. Только братья-рыцари безгласны; они почти не покидают подворье, если же и выходят по какой-либо надобности на улицу, то по двое, по трое, а то и по пятеро, и движутся, ни на шаг не отставая друг от дружки, почти не глядя по сторонам. Дух Братства превыше грешной суеты, а кроме того, в приорат каждый вечер поступают отчеты о прошедшем дне и о поведении братьев, всех вместе и каждого - в отдельности.
     Пристроившись в хвост фиолетовой троице, добираюсь до кумирни Второго Светлого, что на углу Мясницкой и Храброго Чеботаря.
     Кумирня набита до отказа. Так сейчас везде; и в Храме, и в крохотных часовенках молебны идут круглосуточно, не прерываясь ни на миг. Служители валятся с ног у алтарей, они уже не поют, даже не си-пят, а шепчут нечто невнятное, подменяя друг друга, да их никто и не слушает: каждый молится сам, за себя - но все об одном - уцелеть, ежели Вечный попустит Багряному одержать верх...
     Поворачиваю в сторону Увозного Рынка - мимо наглухо закрытых хлебных лавок, мимо шорных рядов, тоже запертых - вся сбруя до последнего ремешка раскуплена, кожи кончились, мастера отдыхают, молятся, ругаются, - мимо гулких оружейных с длинными, чихающими от дыма очередями у дверей - квартал вверх, квартал налево.
     Вот она, моя "Печеная теща".
     На алой вывеске - семь золотых корон. Шикарное заведение. Держит марку даже сейчас, в дни всеобщего бардака и упадка. Вчера мне с порога сообщили, что мест нет и в ближайшее время не предвидится... но, стоило упомянуть имя Тайво, привратник тотчас согнулся пополам, а вмиг явившийся хозяин, выслушав мелодичную тарабарщину, затверженную мною по настоянию Тощего, расплылся в широчайшей, явно не поддельной улыбке и, заговорщицки подмигивая, сообщил, что комната, безусловно, найдется и он просто-таки мечтает сдать ее мне, причем ("...нет, сеньор, не спорьте, не спорьте, я же все прекрасно понимаю!..") исключительно по ценам мирного времени. И верно, каморка без окна, зато с койкой, стульчаком и умывальником, по нынешним временам - хоромы, особенно если знать, что за стенкой, в точно такой же конуре ютятся три данны из почтенных, хотя и захудалых фамилий...
     Но в мою роскошную обитель я поднимусь позже.
     Хочу жрать.
     В зале - с десяток постояльцев. Пара периферийных баронов с супругами, еще кто-то. Жуют бурую овсянку с тушеной капустой. Не жалуются. Но я, приятель самого Тайво Тощего, не какая-то баронесса, и добрейший хозяин, лавируя меж столами, уже поспешает с подносом. А на подносе - бьюсь об заклад! - самое настоящее жаркое, во избежание осложнений замаскированное под овсяно-капустную мерзость.
     Болит спина.
     Вытягиваю под столом гудящие ноги, расслабляюсь.
     В зале полумрак. Свечи, как и провизия, в дефиците, в тройниках по стенам - где две, где одна, а люстра и вовсе заправлена на треть.
     Жаркое и впрямь на славу, в меру жирное, в меру мягкое, с пряной, ласкающей нёбо подливкой; хорош и эль. Боль в позвоночнике утихает, становится привычно-ноющей, по телу разливается приятное сытное тепло.
     Возвращается способность думать.
     Итак, второй день - впустую.
     Клещ-мастеровой, нищий мальчишка, его мать, давешний торговец, вчерашние воришки - вот и весь улов. Искать самому? Смешно. Арбих сказал: они, если захотят, сами меня найдут. А если не захотят? "Айвенго" в двух переходах от города...
     Опустевшие блюда уже унесли, эля в кувшине на самом донышке.
     - Эй, милейший! Еще пивка!
     Хозяин тут как тут; угодливо кивает, но не спешит исполнять заказ, а монотонно зудит над ухом. До меня не сразу доходит, о чем...
     - ...Такое время, такое проклятое время!.. Если почтенный гость утомлен, я мог бы принести эль прямо в опочивальню... Здесь может стать шумно...
     Он указывает глазами на ближний к двери стол, за которым рассаживается колоритная компания. Бритые головы, чубы, пышные усищи, вычурные куртки мехом наружу - и цепи с медальонами, слишком толстые и блестящие, чтобы быть золотыми.
     - Да, пожалуй, - соглашаюсь я, лениво разглядывая новых посетителей. - Сделайте одолжение, любезный.
     Допиваю остатки эля.
     Совершенно необходимо поспать часа три-четыре. Или хотя бы отлежаться. Но спина не хочет выпрямляться, ноги не желают идти. Прав был главврач, ох как прав: без доктора Сяня я - развалина...
     Меж тем в зале шевеление. Дамы и господа, низко нагнув головы, с удвоенной прытью работают
     ложками. Оно и понятно. Где чечкехи, там скандал с членовредительством - а кому это надо? И управы потом не найдешь, и штрафа не стребуешь. Горцы Калькилли подсудны только своим муурью, а те буянов оправдывают, ибо ярость и пылкость, понимаешь, угодны Айю-Ветроносцу. И хотя, согласно Великому Договору, этот самый Айю объявлен ипостасью Вечного, чечкехи поголовно вписаны в Бархатные книги, а дань с караванов, следующих в порты Поречья, изящно именуясь "дотациями", поступает непосредственно из имперской казны, нрав чубатых парней не помягчал...
     Но эти, кажется, настроены миролюбиво. Даже сказителя привели с собой - не грошового уличного бродяжку, а настоящего эккейна, как водится, слепого, седовласого, осанистого; усадили во главе стола, едва ли не с ложечки кормят - и, похоже, не овсянкой.
     Лира у старца древняя, причудливо гнутая, серебряные струны туго натянуты на черепаховой раме.
     Отставив кубок, он молчит - но как! На всю Империю пять, много десять таких эккейни. Перед ними заискивает даже высшая знать, но заполучить кого-то из них на семейное торжество не всегда удается и эррам; говорят, в свое время Граа Сладкоустый клюкой выгнал из дома посланцев самого дан-Каданги, и вельможа лично приехал звать вздорного старца на пир по случаю рождения наследника Ллиэля...
     Покидать зал уже никто не спешит.
     Будут чечкехи буянить или нет, это еще вилами по воде писано, а пропустить такой случай не хочет никто. В конце концов, пара зубов или ребро - ничто на фоне высокого искусства. Только у меня здешние ассонансы и диссонансы, откровенно говоря, уже в печенках сидят, зато ноги, кажется, наконец-то согласились брести наверх.
     Но я не успеваю встать.
     Эккейн касается струн. Первые слова едва слышны.
     - Вам расскажу о падении замка Баэль, - шепчут тонкие губы слепца.
     Все, уже никто никуда не идет. Особенно я.
     - Нет больше славных, исчерпана чаша до дна, Лодрина кровь истекла, не оставив ни капли в потомстве...
     Страшная штука - талант, помноженный на мастерство.
     Даже меня, чужака, пробивает озноб, и я, перестав слышать, кажется, начинаю видеть. Что уж говорить об остальных? Вокруг меня - истуканы, статуи, похоже, переставшие даже дышать. Они - там. В пылающем замке, затопленном вонючей толпой в серых лохмотьях. Рядом с теми, кто гибнет. Но, видя все, слыша смертные крики, вдыхая сизый дым, они никому не в силах помочь - ни храброму Лод-рину, из последних сил вздымающему отеческий меч, ни графине-матушке, почтенной Ноайми, ни Таолле, юной сестричке графа...
     Встряхиваю головой.
     Эк меня забрало!
     Да, силен старик. И где только его эти горные забияки откопали?
     Но и его всевидящим слепым глазам открыто не больше, чем мне.
     Таолла Оль у-Меддрин у-Каддрин данна-Баэль, мой перепуганный найденыш, жива. И, возможно, к ней даже вернется разум. Во всяком случае, Арбих считает, что надежда есть - если, конечно, Вечный благословит. А еще, по его мнению, Олла - мой единственный шанс.
     Ее, а не меня ищут в этой круговерти. Она, а не я, была в смутных пророчествах Шеломбо, предсказывавших крах мятежа. Ее, а не мои наследственные права и земли очень нужны кому-то, приславшему убийц в "Тихий приют". Но, волею случая, я - единственный, кто знает сейчас местонахождение этого сокровища. Это все, что у меня есть. Но с этим товаром уже можно торговаться.
     Знать бы, кто потенциальный купец...
     Но это неведомо даже святому Арбиху.
     Брдоква - не Франция. Здесь лилии прядут. Еще Шарет Мудрый повелел: при отсутствии наследника по мужской линии лен наследуется по женской и переходит к старшей из незамужних родственниц усопшего. Графство Баэльское лакомый кус, так что вариантов немало: правительство, монастыри, любой из эрров. Дальше - полный туман. "Если кто-нибудь более-менее в курсе, друг мой, то это каффары. Но каффары, знаете ли, вещь в себе. Не думаю, что вам удастся поговорить с ними", - сказал Ар-бих, покачивая головой. И был прав. Вчера я минут десять бил медной колотушкой в железную калитку Маэ-Ш...арима, но в Каффарскую Деревню меня так и не впустили; наглый стражник мало того, что не стал ловить брошенную серебряную монетку, но в ответ, скалясь, швырнул мне две. Так что осталось лишь тупо бродить по городу, нацепив на шапку лекарскую ящерку: вот, мол, я!., нашелся!., нате меня!
     Самое смешное, что мне не нужны ни титулы, ни златники. Моя цена - тет-а-тет с "Айвенго", и чтобы минимум две минуты нас не тревожили.
     Не знаю, как они это сделают. Не знаю, возможно ли это вообще. Но мне нужно подойти к этому железному идиоту вплотную - на две минуты.
     Больше месяца я строил планы, прикидывал, соображал. А потом добрейший Арбих дан-Лалла за полчаса раздробил в пыль все мои прикидки и наработки.
     Дело в том, что Багряный действительно пришел, улыбаясь светло и безмятежно, объяснил мне землянин, ставший на Брдокве святым. Железный ли, деревянный или из суперпласта, но он вернулся, в полном соответствии с легендой, и легенда заработала на него. Он - король, а у всякого короля есть телохранители; он - божество, а к божеству имеют доступ лишь жрецы высшего ранга, и ближе чем на двадцать шагов меня к нему хрен подпустят. Так что пусть обо всем этом заботятся те, кто ищет Оллу - если последняя из Баэлей нужна им так же позарез, как мне "Айвенго"...
     Очень хлипкий шанс.
     И - единственный.
     Если же он не сыграет, что, к сожалению, очень вероятно, тогда...
     Ну что ж, тогда Империи кирдык. И Конторе тоже. А для моих девчонок лучшим наследством станет светлая память о папе, пропавшем без вести при исполнении служебного долга. Плюс генеральская пенсия. Поскольку мертвые сраму не имут. А главное - безгрешны. Во всяком случае, по законам Федерации. И пусть Маэстро крутится, как хочет, распутывая силки...
     - Кто отомстит за тебя, оскверненный Баэль?.. - вскрикнул старец, в последний раз рассыпал по залу серебряный перезвон и поник головой, бессильно обмяк в кресле, словно надувная кукла, из которой выпустили воздух.
     Несколько мгновений люди потрясенно молчали.
     Но вот кто-то пошевелился, кто-то ткнул ложкой в тарелку, еще кто-то шумно отхлебнул, и жизнь вошла в свою колею.
     Чечкехи опрокидывают в чары круглые фляги, выточенные из вуульего копыта, щедро разбавляя эль зеленой укрой. Они почти не закусывают и быстро хмелеют. Очнувшиеся обыватели спешат покинуть зал, но теперь это уже не так легко сделать - горцы передвинули скамьи, почти загородив дверь, Их взгляды все острее, враждебнее, выкрики все громче.
     - Бахраный, э! Что Бахраный?! - доносится до меня. - К нам, в горы, он хочэт ходить, э? Бьюсь об заклад - не хочэт!
     - Не хочэт! - хором поддакивают остальные. - А придет, так встрэтим!
     - Кругом враги! - распаляется чубатый горец. - Кого защищать, э? Этих? - он пренебрежительно тычет пальцем в зал. - Все Бахраный ждут, все ткнут копье в спина!
     - Пожечь и порубить, - мрачно соглашается коренастый усач.
     - Зачэм мы нэ с Бахраный? Он бедный. Эти, - опять небрежный тычок в зал, - богатый, есть что взять...
     - Есть, - подтверждает мрачный. - Но прися-ха! Дыханием Айю клялись мы...
     - Дыханием Айю, да, - огорченно кивает чубатый. - Э! Зачэм о печальном? Зачэм нет ни одной харошенькой мордочки, Дрод забэри?!
     - Есть, есть! Туда смотри!
     - Э, да она нэ одна...
     - Тэм лучше...
     Горцы внимательно и весьма откровенно разглядывают постоялицу, обитающую в закутке через две двери от меня. Белокожая, рыженькая, приятно пухлая - классический типаж; таких сыны Айю веками воровали в равнинных селах.
     - Э-эх! - страстно всхлипывает чубатый.
     Глаза его подернуты поволокой, по левому усу течет тоненькая слюнка.
     Пожилой мужчина, сидящий рядом с девицей, вскакивает, бросается к двери, утягивая за собой пышечку. Но не успевает. Его хватают за шкирку и пинком вышвыривают вон, а девушку, прижав к стене, неторопливо, со вкусом и знанием дела ощупывают. Она так напугана, что даже не кричит - просто затравленно озирается. Но люди стыдливо отводят глаза: никому неохота связываться с чечкехами ради чужой девчонки. Мне, собственно, тоже.
     Не мое это дело, и спину ломит, и вообще... не будь она так похожа на Старшую... Неспешно встаю.
     - О имр-умм-амрайя, разве белобородые муурью учат вас обижать беспомощных?
     Горцы изумлены. Даже опытные толмачи изъясняются на имр...ати с грехом пополам, мой же говор не просто чист, но и безукоризненно гортаней, словно я сам - урожденный имр. Непонятно, подозрительно и, значит, опасно. На меня смотрят исподлобья. Но ящерка все же делает свое дело...
     - Чего хочэшь, лекарь? - довольно учтиво спрашивает горец.
     - Я думал, в Калькилли принято уважать женщин, или я ошибаюсь, достойный имр?
     - Э? Не путаться в чужие дела, вот что там принято, - щурится чубатый.
     - Вполне согласен, - киваю я.
     - А раз так, лекарь, - ослепительная усмешка рассекает лицо чечкеха, - иди прочь!
     - Вместе с этой дамой, - соглашаюсь я. - Вместе с ней я охотно отойду.
     В глазах чечкеха загораются искры. Он рад. Он уже предвкушает.
     - Эй, Гокча, - оборачивается он к приятелю слева, - этот клистир хочет ссоры, э?
     - Поверьте, я не хочу никакой ссоры. Мне хочется всего лишь взять эту даму под руку и отвести ее за дверь, где ее уже с нетерпением ждут.
     - Пхэ! - хмыкает имр и, перестав меня замечать, запускает ладонь за корсаж.
     Девушка вскрикивает.
     - Если достойный имр не уймется, я обрублю ему нос... - очень спокойно говорю я в пространство.
     - Что? - Горец замер, а затем повернулся к приятелям. - Что он сказал, Гокча?
     - Сказал, что обрубит тебе нос, - флегматично сообщил Гокча.
     - Дайте мне саблю, - сказал я. - Или в Калькилли рубятся с безоружными?
     - Дэржи! - Мне кинули волнистую влавву, чубатый обнажил такую же; челюсть его дрожала от ярости.
     - Господа, господа! - вприпрыжку подбежал хозяин; руки его были умоляюще сложены. - Господа, прошу вас!
     На него цыкнули, оттолкнули, я встал в позицию.
     - Айю! - выкрикнул имр и двинулся на меня. Моя умная спина перестала болеть.
     - Вот как это делается, - сказал я.
     Выписав двойную восьмерку, влавва выбила оружие из рук имра, а долю мгновения спустя чубатый схватился за нос, раздвоенный острием. Говорят, среди бретеров Кумари это называется "лишить невинности".
     - Э! - оторопело повторил кто-то. - Вот так рука!
     - Да он и вправду обрубил тебе нос, - заметил спокойный Гокча.
     - Великая честь для меня, муурью... - сдавленно пробормотал забияка, слизывая с усов капельки крови и напрочь забыв об акценте. - С таким мастером... Мое ничтожное имя - Дуди Муси Джаххо...
     Ого! Называя полное имя, он, по обычаю Калькилли, признает мое превосходство и предлагает дружбу, а то и побратимство. Многие бы позавидовали: свойство с горцами - отличный страховой полис. Что до меня, то мне это ни к чему. Хотя обижать парня не следует, вежливость прежде всего...
     - Йирруахиярр йир... Йирруахиэлл дан-Гоххо-и-Тутхо-и-Тамхо, - откликаюсь со всей положенной учтивостью. - Впрочем, друзья называют меня Ирруахом...
     - Ирруах-муурью, мое ничтожное имя Вахи Ар-си Гокко!
     - Мое ничтожное имя Эльчи Кади Жамцо!
     - Мое ничтожное имя Барби Баси Такту!
     ...Чечкехи по очереди щупали мою руку, с нескрываемым восхищением хлопали в ладоши. Сейчас эти потомственные убийцы напоминали толпу детей, радостно удивленных нежданному фокусу. На кончик кривого носа чубатого забияки прилепили комок целебной лепешки, радостно улыба