хлебнется под прямыми мечами молчаливых всадников в фиолетовых полуплащах-полурясах...
     Это они так думают! Но так полагали и сидящие перед алтарем - пока не столкнулись, каждый поодиночке, с потным скопищем.
     Истинно: кого хочет покарать Вечный, того он лишает разума.
     Но почему вместе с безумцами должна гибнуть Империя?
     - Заповедано Вечным: порознь мы всего лишь пыль перед лицом Судьбы; в единении мы непобедимы! - В голосе Императора гудит пламя и рокочет металл. - Горьким уроком стали для вас прошедшие дни. И сердца наши полны жестокой скорби по благородным дан-Баэлям, от чьего цветущего древа не осталось и ростка. Но нам, живым, они завещали месть...
     И, возвысив голос, резко, яростно:
     - Шаамаш-шур!
     Кровавым сполохом вспыхивает, взметается почти к росписям купола столб алтарного пламени, выхватывает из полумрака нахмуренные брови Вечного и - рядом, но не вместе! - милосердные глаза Четырех Светлых. Служители алтаря неслышно выскользнули из скрытых завесами ниш, неразличимые в своих просторных темных одеяниях. Запели - очень тихо и мелодично, без слов; словно даже не пение вовсе, а просто особенная, торжественная и пронзительно-ясная музыка.
     Вновь наполнился зал медью и медом гонга.
     Пора.
     Кто начнет?
     Каданга...
     Разумеется, Ллиэль уже встал, уже готов идти.
     Но дан-Каданге не удается оказаться первым; вислоусый стервятник, сын и внук непокорных вассалов, барон Ррахвы, торопливо просеменив к алтарю, преклонил колена и, подчиняясь издревле неизменному, известному всем ритуалу, протянул сквозь полыхнувший синими искрами огонь к стопам владыки длинный, слегка изогнутый меч.
     Рукоятью вперед.
     - Я и Ррахва твои дети, отец!
     Негромким звоном откликается сумрак справа.
     Это размеренно ударяют навершиями мечевых рукоятий по стали нагрудников смуглолицые, расплывчатые в тумане серебристо-серых балахонов рыцари Ррахвы.
     - Я и Златогорье твои дети, отец! Преклонив всего лишь одно колено, присягает старый хищник. Что ж, такое право издревле принадлежит хранителям Золотых Гор, и право это усугублено возрастом приносящего клятву. И нарастает звон, доносясь теперь из сумрака слева.
     Там бьет бронзой по стали облитое бесценными каменьями рыцарство Златогорья.
     - Я и Поречье...
     - Я и Тон-Далай...
     Последнее:
     - Я и Каданга...
     И короткий ободряющий взгляд - снизу вверх: так держать, Рыжий!
     Перезвон металла. Песня битвы. Музыка власти.
     Бледный и неподвижный, словно изваяние, внимает Император залу, а зал - весь! - подхватил уже монотонную, грозную и величественную мелодию, и в гимне битвы бесследно сгинули, словно и не было их, сладкозвучные песнопения служителей алтаря.
     Поднявшись со скамей, все сильнее бьют мечами о панцири белокурые сеньоры Поречья, иссеченные шрамами вековых междоусобиц: там мало земель, а женщины плодовиты, и наследником признают сильнейшего; скалят желтые зубы ширококостные держатели болотистых зарослей Тон-Далая: у них не в ходу мечи, и в дело пущены окованные серебром рукояти наследственных секир и острог. Но особо приятен слуху владыки четкий ритм-перестук коротких кадангских клинков, не изменявших престолу никогда - ни при нынешнем эрре, ни при отце его, ни при деде и прадеде, и вовсе не зря так яростно ненавидят хозяев Каданги остальные владыки провинций...
     О, как ярко пылают свечи!
     Их уже много сотен, их уже тысячи, и ласковое сияние их растворяет, утихомиривает ярость священного огня, бушующего в алтаре.
     Звон. Звон. Звон.
     Шаамаш-шур!
     Дрожит, переливается сполохами отступающий полумрак.
     Острое чувство единства и неодолимости охватило всех - от наивысочайших, повелевающих тысячами, до последнего знаменного, способного выставить всего лишь двух лучников. Оно пока еще сковано, это неповторимое чувство, оно выхлестнется позже, на званом пиру, когда будут по второму десятку раз опрокинуты кубки и на краткое время забудутся титулы, родословные и гербы. Вот тогда-то и затрещат порванные рубахи, и польютея хмельные искренние слезы, и на века завяжется нерушимое побратимство, чтобы изойти прахом после тяжелого пробуждения.
     Один среди многих, Император спокоен.
     Полузакрыв глаза, он считает.
     Семь, если не все восемь тысяч даст Поречье. И не меньше, а, пожалуй, даже больше - Златого-рье, особенно если старец тряхнет мошной и призовет маарваарцев. Баэль... ну что ж, Баэль можно не считать. Зато самое меньшее по пять тысяч выведут в поле Тон-Далай и Ррахва. Что до Каданги, то Лли-эль итак уже призвал к оружию все, что шевелится. Всего - тридцать семь тысяч знаменных. Негусто. Жаль, что на сей раз нельзя собирать ополчение. Обычно молодые вилланы - неплохое подспорье, они лезут вперед, не щадя жизни, в надежде заработать дворянские шпоры. Но эта война не будет обычной, и кто знает, на чьей стороне захотят стоять согнанные мужики?
     Нет. Необходимо предупредить: ни в коем случае не брать в поход мужичье.
     А значит, по-прежнему: тридцать семь тысяч панцирной конницы и наемной пехоты. А если добавить еще дворцовую гвардию - то все сорок пять. Этого за глаза хватит, чтобы сокрушить любую скалу. Но этого мало, чтобы расплескать море.
     Мелькает злая, горькая мысль: а ведь в Ордене двенадцать тысяч бойцов, и это только полноправных братьев, не считая послушников, оруженосцев, ландскнехтов и паладинских дружинников...
     Свечи в вышине тем временем начинают угасать, постепенно, одна за одной. Из невидимых отдушин задувают их служители, завершая ритуал. Из суетной тьмы пришли к свету священного огня имперские эрры и во тьму же уйдут, просветленные напутствием алтарного пламени.
     Медленно, торжественно встает владыка, дабы проводить любимых детей добрым родительским словом. Обводит взглядом лица уже поднявшихся со скамей витязей. Прикладывает ладонь к сердцу.
     И застывает...
     Тяжкий рокочущий гул занимается за стенами, сквозь узкие стрельчатые окна проникает в зал, и ни толстые стены, ни двойные, плотно затворенные ставни не в силах заглушить рев боевых рогов Ордена.
     Император ловит взгляд Ллиэля.
     "Вот это да! - неслышно вопит Дылда, и еще: - Не вздумай улыбаться, Рыжий!"
     Надо сказать, это он вовремя...
     Владыка абсолютно, по-щенячьи счастлив, но улыбаться нельзя ни в коем случае, по крайней мере, стоя на возвышении.
     Ибо сейчас он - воплощенная Вечность, а Вечность бесстрастна.
     Но и магистр - не просто один из вассалов, пусть и высочайшего ранга; он еще и священнослужитель, почти равный Первоалтарному; его следует встретить на полпути, не позволяя почтенному старцу преклонять колена...
     Створками внутрь распахиваются двери, и в ослепительном прямоугольнике солнечного света возникает человек - высокий, статный, широкоплечий.
     Недоуменно замирает знать Империи.
     А спустя миг в гулкой тишине потрясенно звучит:
     - Турдо, мальчик мой!
     У западной стены, там, где теснятся знаменные Поречья, седоватый рыцарь в старомодной, видавшей виды кирасе кусает предательски дрожащие губы...
     Тверды шаги.
     Тяжелы.
     Уверенны.
     Тот, кто опоздал, но успел, идет сквозь зал. Посох, увенчанный солнечным диском, в шуйце его, и фиолетовый плащ с вышитыми языками пламени, белыми и золотыми, собравшись в длинные складки, с шелестом волочится по зеленым плитам.
     И владыка, ступая уже на предпоследнюю ступеньку, в недоумении разглядывает такие знакомые одежды, и посох, и меч...
     Конечно, это магистр Ордена Вечного Лика.
     Однако - не брат Айви.
     Высоко вскинута голова пришедшего, белоснежные волосы пропитаны огненными бликами, глаза отсвечивают рубином...
     Бьюлку!
     Почему бьюлку?
     Но нелепые, неуместные мысли тут же уходят.
     Неважно, бьюлку или не бьюлку.
     Неважно, Айви или как его там...
     Это двенадцать тысяч отборнейших воинов идут сейчас к алтарю - присягать на верность Империи...
     Вот легла ладонь красноглазого на рукоять.
     Вот поползло из ножен лезвие.
     - Я и Орден...
     Стремительно протянув руку, владыка перехватил кисть бьюлку, не позволяя ни обнажить меч, ни преклонить колено.
     Панцирь звякнул о панцирь.
     Император прижал к груди магистра.

Глава 5

ЭХ, ДОРОГИ...

     Итак, я уже - не я, и Олла - не Олла, и Буллу, выкрашенный настоем чернокорня, впряжен не в щегольскую двуколку, а в самую обычную крестьянскую фуру; конек, кажется, обижен, он то и дело оглядывается, фыркает с откровенным неодобрением, но тут уж ничего не поделаешь - что имеем, то имеем; глубоко в сумке, приколотая к аккуратно сложенному парадному камзолу, прячется до лучших времен нефритовая лекарская ящерка, а вслед за солнцем едет в разбитой телеге немолодой менестрель с хворым мальчишкой-учеником - и если кому-то по-прежнему интересна моя скромная персона, пусть попробует искать каплю воды в бушующем море.
     Впрочем, после той памятной ночи, хвала Вечному, приключений не было - кроме ветхой сумы, старенькой лютни и песен, нечего взять с менестреля, а песни нынче не в цене. Пару раз, правда, посматривали искоса на лошадку, прикидывали, но я улыбался, поглаживая замок арбалета, и мужички поспешно отводили глаза - эти зверушки наглеют только в стае...
     Спасибо им, что не довели до греха, - сеичас я готов убивать без предупреждения.
     После пережитого в "Тихом приюте" Олла не выходит из комы. Ее глазки все время полузакрыты, и я не знаю, видит ли она что-нибудь, а о гипнозе не, может быть и речи после свежего опыта с аборженом. Я даю ей густые протертые соки, которыми щедро снабдил нас умница Тайво; девочка глотает. Еще она дышит. Это и все признаки жизни.
     - В Калуму, сеньор, - сказал Таиво, сочувственно глядя на меня, измотанного дозелена. - В Калуму, и поскорее!
     - Неужели нет ничего ближе?
     - Если девочке еще можно помочь, так только там, - Тощий был очень серьезен. - Ручаюсь, ее примет сам Преосвященный Шеломбо.
     Это имя трактирщик произнес с придыханием, но мне было не до того.
     - Калума так Калума, - кивнул я.
     Тайво, храни его Вечный, взял на себя практически все хлопоты по сборам и маскировке, предусмотрел все мыслимые случайности, подробнейше объяснил дорогу. От меня было мало проку: я корчился от бешенства и бессильной ненависти, жалея, что давешние бандиты сдохли слишком легко. Подумать только, ведь Олла уже шла на поправку! Улыбалась, глядела ясно и внимательно, возилась с Буллу... Но даже и в том, близком к помешательству, состоянии до меня все-таки дошло: нет худа без добра, ведь все равно девчонку надо где-то пристроить, не тащить же ее с собой в ставку кибера...
     А лучше Калумы, судя по смутным намекам Тай-во, места не сыщешь.
     Только рекомендательного письма не дал нам хозяин, туманно пояснив:
     - Этого не надо, там и так будут ждать.
     Жаль было двух с половиной суток пути, но что поделаешь! Да и промелькнули они на диво быстро. Уже к полудню замаячила вдали двойная вершина, вся в белых и цветных лоскутах - эту красоту ни с чем не спутаешь, раз сто, если не больше, любовался я ею, просматривая архивные видеоотчеты, да и Тайво, объясняя дорогу, поминал калумские купола и пагоды, замирая от восторга.
     Но по мере приближения открывалась нижняя треть холма, и ни на стереокадрах, ни в рассказах Тайво не была она такой - черно-серой, усыпанной струпьями пепла и гари, словно траурной лентой опоясалась Священная Гора...
     Впрочем, как и обещал Тайво, у подножия нас встречали - вернее, встречал высокий сухощавый жрец в желтой тоге, а двое одноусых крепышей в коротких туниках и шестерка щитоносцев с длинными копьями стояли поодаль, дожидаясь распоряжений.
     - Мы ждали вас, - торжественно произнес жрец. Я и не сомневался: гильдия трактирщиков, чтя
     Вечного, не забывает и старых богов; ее финансовые и прочие связи с Калумой весьма прочны, а следовательно, рекомендации Тайво Тощего, члена совета старейшин гильдии, здесь имеют вес. Однако быстро прошла информация, не иначе, Тайво послал почтовую птицу.
     - Следуйте за мной, - продолжал жрец. - За лошадью приглядят.
     И я пошел за ним - вперед и вверх, сквозь пожарище, - перешагивая через обломки мшистого гпанита. Их было много, чем дальше, тем больше. Одноусые несли на носилках Оллу, копьеносцы двигались по бокам, образовав плотное полукольцо.
     Справа, между засыпанной обломками щебневой дорожкой, по которой шли мы, и сетчатыми воротами в таком же сетчатом заборе, окружающем полукруглый бассейн, виднелись обгорелые развалины некогда аккуратных домиков; я насчитал их с десяток.
     У самой дорожки лежал обломок мраморной статуи, сорванной с закопченного пьедестала, - женский торс без головы, а голова лежала шагах в трех в стороне, облепленная мокрой землей, лицом к небу.
     - Благая Лагаль, дарующая любовь, да святится имя ее, - не оборачиваясь, пояснил идущий впереди. - Приспешники Плана, будь проклято имя ересиарха, называют ее прислужницей порока. А вот здесь... - он указал на огромную груду обломков, - стояла обитель Вийюла Целителя, да святится имя его.
     Судя по стене, торчащей из пепелища, в обители было не менее трех этажей. В груде щебня копались пожилой, совершенно седой мужчина и двое мальчишек, лет восьми-десяти, грязные, с ног до головы перепачканные землей и сажей. Мужчина, медленно и аккуратно орудуя маленькой лопаткой, время от времени извлекал из-под завала крохотные пузатые сосуды - красные, синие, белые, благоговейно прикасался к ним губами и передавал мальчишкам. Те молча обтирали кувшинчики и пиалушки тряпьем и бережно складывали их в низкий деревянный сундучок без крышки; два сундучка, уже заполненные до отказа, стояли чуть в стороне. Но гораздо чаще попадались разбитые сосуды, и седой мужчина равнодушно отбрасывал их.
     Лица всех троих, и взрослого, и мальчишек, были тупо-отрешенны.
     Я шагнул было к ним, но идущий впереди вытянул руку, преграждая мне путь.
     - Не надо, - сказал он, понизив голос. - Сейчас он никто, но еще неделю назад он был великим посвященным. Он повел младших сыновей к источнику кормить священных змей и ничего не знал, пока не вернулся, а изверги подожгли обитель, а тех, кто пытался спастись, убивали стрелами. Теперь он копает, и днем, и ночью; он говорит, что если сумеет найти тысячу тысяч целых сосудов, благой Вий-юл, да святится имя его, вернет ему семью... - Голос проводника дрогнул. - Здесь были больница и странноприимный дом. Всегда очень много паломников, а сейчас еще и беженцы. Никто не думал, что мятежники налетят на Калуму. А они налетели. Теперь все, кто был в обители, - здесь... - он ткнул пальцем в сторону развалин. - Никто не знает, сколько душ погибло. А раскапывать некому. Вот только он со своей лопаткой... - Короткое молчание. - Однако поспешим. Преосвященный не может ждать.
     Склон становился все круче.
     Как на ладони видна была вся Нижняя Калума, прибежище мелких божков, ничтожных перед ликом Вечного, но снисходительно терпимых Им, ибо Он слишком велик, чтобы помогать в повседневных нуждах простонародью - а кто-то ведь должен помогать, ибо и простонародье достойно заботы свыше. Примерно так объясняют процветание Священной Горы, официально срытой с лица земли полвека назад, розовощекие богословы, протирающие рясы в кабинетах имперской канцелярии. Доказывать недоказуемое - их работа, к слову сказать, весьма высокооплачиваемая, и они с ней неплохо справляются, судя по сорока томам трактата "О непротиворечии множественностей единству", книжищи темной й заумной, однако однозначно позволяющей светским властям смотреть сквозь пальцы на существование капища, что светские власти с удовольствием и делают - в ублаготворение того же простонародья, упорно желающего веровать в стародавних божков, а еще больше - по причине обильной дани, ежегодно привозимой отсюда.
     Такая вот диалектика.
     Сейчас на месте Нижней Калумы - черное пепелище; пристанища знахарей, провидцев, заклинателей выжжены дотла; головорезы Багряного полагают излишним чтить кого-либо, кроме Вечного...
     Но чем выше поднимались мы по взгорку, тем меньше попадалось развалин - налетчиков было немного, и они, испепелив подножие холма, не решились углубляться в узенькие переулки Калумы Верхней. Из краснокаменных, наполовину утопленных в землю домиков навстречу нам выходили старики в черных широких шароварах, зауженных на щиколотке, в черных куртках, перепоясанных толстыми жгутами; головы старцев были укутаны белыми повязками. Почти все они опирались на высокие посохи и почти все были согбенны. Они выходили, нетвердо держась на слабых ногах, шаркая по гравию туфлями с острыми, лихо загнутыми вверх носками и без задников, они останавливались на обочине дорожки, безмолвно рассматривая нас, и выцветшие от возраста глаза их были бесстрастны.
     Молчальники.
     Тайво рассказывал о них. Они будут молиться за Оллу, когда Преосвященный даст знак, и старые боги Брдоквы не смогут не отозваться на их мольбу.
     Уж скорей бы он дал этот знак!
     ...Странное творится со мной с той самой ночи в "Тихом приюте". Меня трясет от нетерпения, как гончую, взявшую след. Хотя какой, к лешему, след - я до сих пор даже приблизительно не знаю, с какой стороны подступиться к исполнению. А дни уходят один за другим. Нельзя не пристроить Оллу, нельзя не выполнить задание...
     Невроз у меня, однако. Реактивный. Скорее всего на фоне незавершенного курса профилактики и постоянного недосыпания. Главврач был прав. И ведь всего две недели с небольшим длится эта гонка. Если так дальше пойдет, та рухлядь, что от меня останется, вряд ли сумеет управиться с другой рухлядью, именуемой в документации объектом "Айвенго".
     Поразительно, но только сейчас я отдаю себе полный, трезвый отчет в своем состоянии. Стою у входа в пещеру, куда несколько минут назад внесли Оллу, пялюсь на причудливый орнамент и жду.
     Опять жду.
     Ждать и догонять - ну и работенка мне досталась...
     - Тебя зовут, человек, - жрец в желтой тоге легонько касается моего плеча; кажется, он изрядно удивлен. - Иди.
     И я вхожу.
     Вернее, пробираюсь, согнувшись в три погибели - лаз слишком низок, войти не наклоняясь по силам разве что карлику; маленькая хитрость, известная и у нас, на Земле: любой посетитель, даже не желая того, склонит голову.
     Пещера пуста.
     Против входа, спиной к темной нише и лицом ко мне, сидит на возвышении, закрыв глаза, выпрямив плечи, скрестив ноги и положив тонкие руки на острые колени, голый бронзовый идол. Перед возвышением на носилках - все так же неподвижно, полузакрыв глаза, - лежит Олла. В пещере довольно светло, хотя ни окон, ни светильников нет; скорее всего за спиной истукана спрятан гнилушечник, причем не простой: он источает яркий, трепещущий, какой-то живой свет.
     Кажется, мне снова предлагают подождать.
     Ждать не придется.
     Глубокая, четко вербализованная звуковая телепатема; приятно низковатый голос звучит внутри головы, в височных ее частях. На всю Землю мастеров телепатической вербализации, хоть звуковой, хоть визуальной, - наперечет, и все они - уникумы, продукты целенаправленной селекции, невероятного стечения обстоятельств, достижений генной инженерии и воздействия бог весть еще какого количества самых разнообразных факторов. Но даже лучшие из них не способны на подобное...
     Сосредоточься, Идущий По Следу, у нас мало времени...
     Свечение делается ярче, теплее, его переливы обретают четкий ритм.
     Пытаюсь собраться. В конце концов, мы тоже не только пальцем деланы, кое-каким азам обучались; главное - поймать волну собеседника, нащупать его самого, показать, что со мной надо говорить на равных...
     Я очень стараюсь.
     Но ничего не выходит.
     Чужая воля обволакивает меня мягким непробиваемым коконом.
     Унизительно ощущать себя букашкой под микроскопом. Но букашке легче - она по крайней мере не осознает своего ничтожества.
     Все ничтожны перед лицом Вечности, но каждый вправе возвыситься и быть замеченным Ею, заплатив положенную цену. П