листые. Глаза злые, бестрепетные. Это - боец. Такими не разбрасываются попусту.
     - Каково нарушение?
     - Сообщено: хранит золото. Проверкою подтвердилось!
     Вот как?
     Не раздумывая, Ллан кивает в сторону ямы. Йаанаан не желторотый Боббо: даже связанный, он рычит и упирается, трем дюжим стражникам с трудом удается утихомирить его и, брыкающегося, рычащего, косящего налитыми мутной кровью глазами, сбросить вниз.
     - Давай следующего, - командует старшой, потирая ушибленную челюсть.
     На коленях - пожилой, немужицкого вида. Морщины мелкой сеткой вокруг глаз; чистая, тонкой ткани куртка с аккуратными пятнышками штопки. Не иначе, из городских. Брови Ллана сдвигаются, глаза подергивает иней. Высший Судия не любит горожан, даже и "худых". Все они - питомцы каменных клеток. Все - отравлены гнилью. Из каменных, обнесенных стенами клоак вышло все зло: тисненое и кованое, стеганое и струганое. А правда не в роскоши. Правда проста и понятна, она в честном труде и бесхитростной доброте. Деревня-мать проживет без городских штук, вертепам же без нее не протянуть и года. Все, живущие за стенами, предатели, отказавшиеся от матери. А тот, кто предал мать, предаст любого...
     - Даль-Даэль! Писарь Пятой сотни... Так и есть. Из этих.
     - Отпустил сеньорского щенка. Пойман с поличным!
     Рядом с писарем - мальчишка в вышитых лохмотьях.
     Скручен до синевы. Всхлипывает.
     Короткий взмах худой руки. Даль-Даэль падает ничком и тянется губами к прикрытым драными полами рясы сандалиям Ллана.
     - Пощади, отец... Я не мог... У меня самого дети...
     Сквозь плачущего преступника смотрят расширенные глаза Высшего, на сухом, туго обтянутом кожей лице - недоумение. Почему не в яме? - одним взглядом спрашивает он, и темная пахучая земля принимает визжащее.
     - Цфати, отряд Второго Светлого! Прилюдно усомнился в милосердии Высшего Судии...
     Ллан слегка вздрагивает.
     Цфати смотрит ему прямо в глаза; он, кажется, приготовился к самому худшему, но в сердце его нет страха; у Цфати исхудалые щеки, высокий, изрытый морщинами лоб и ясный взор искателя истины, готового умереть за нее и в смерти - победить.
     - Да! Тебе в лицо повторяю, Ллан: ты не кроток, не милосерден, и суд твой неугоден Вечному! - громко говорит Цфати и расправляет плечи. - А теперь - убивай! Я готов!
     Но Высший Судия не спешит подавать знак беззаветным, совсем наоборот...
     - Цфати, Цфати, - сокрушенно качает он головой, - ты горяч и тороплив, а горячность - враг разума. Грязь есть грязь, а чистота есть чистота; если грязи немного, значит ли это, что ее не следует выметать?
     Смельчак молчит. Ему нечего сказать в ответ.
     - Друг мой, - голос Судии мягок и укоризнен, - Вечный свидетель, никто не был наказан мною безвинно; если хочешь оспорить, назови хотя бы одно имя!
     Цфати опускает глаза. Да, без вины Ллан не карает никогда. Но...
     - Согласись, Цфати, - лукаво прищуривается Ллан, - что даже сеньор, живущий праведно, заслуживает снисхождения большего, нежели праведник, впавший в грех...
     Впалые щеки правдолюбца жалко подрагивают.
     Он сокрушен в прах, он раздавлен, он не способен возразить.
     Всем ведомо: охранную грамоту с багряной печатью послал отец Ллан Арбиху дан-Лалла, известному добрыми делами, а ведь Арбих богат и знатен...
     - Уведите его, - приказывает Высший Судия. - Восемь ударов плетью ему и три дня строгого поста. Кто там еще?
     - Все, Отец, - с видимым облегчением докладывает старшой. - Последний грешник был. Больше нет.
     Печальной улыбкой отвечает учитель простодушному ученику.
     Увы, добрый сын заблуждается. Грех крепок, грех прельстителен, и немало еще придется потрудиться, чтобы когда-нибудь пришел день, когда очередной грешник воистину окажется последним...
     И вот тебе доказательство, добрый сын!
     В ближних кустах отчаянно взвизгивает женщина.
     Вопит благим матом.
     Выкатывается из кустов, плашмя кидается Ллану под ноги, тычась носом в стопы: простоволосая рас-телешенная баба лет тридцати с круглыми мокрыми глазами...
     - Помоги-и-и, оте-е-е-ец! Помоги-и-и! Обес-чести-ил, степняга-а подлый! - одуревшая от собственного визга, она смяла пушистую траву, забилась, словно в падучей; бесстыдно мелькнули сквозь разодранный подол толстые белые ляжки. Вслед за нею стражи Судии, подталкивая рукоятками секир, выволокли к Древу отчаянно упирающегося плосколицего крепыша в коротком лазоревом плаще и спадающих без пояса штанах...
     Неприятное лицо: прыщеватое, с едва пробивающимися усиками; а одежда богатая, едва ли не рыцарская, да при том - новенькая; с первого взгляда видно, не с чужого плеча снял. На щеках, параллельно носу - глубокие насечки. Но все это так, мелочи, важно иное - волочится за прыщавым, метя траву, шитая серебром голубая накидка.
     Негодяй - из лазоревых; мерзавец - человек Вудри.
     А Вудри своих людей на суд Справедливости не отдает...
     Он ведет себя хозяином в стане, а король молчит, словно так и надо, и оттого Высшему Судии подчас бывает досадно. Никто не спорит: заслуги Степняка велики, и воинская сноровка его заслуживает всяческого уважения. Но Ллана не обмануть! Ллан видит скрытое; Ллан чует: смрадный дым источает душа первого воеводы...
     Время ли ссориться с Вудри?
     Нет, еще не время.
     Три тысячи его лазоревых - десница королевского войска, а пятьсот беззаветных, посвятивших себя Справедливости, - становой хребет его. Не должно затевать свару, во всяком случае - до поры. Пока не усмирен Юг; пока не разбиты сеньоры...
     Ну что ж.
     Некогда молодой епископ Вуррийский славился способностью находить решения, приемлемые для всех, пускай и ненадолго. А коль скоро так, то пусть он, давно исчезнувший, вернется ненадолго и поможет тому, кем стал.
     Наклонившись, Ллан дождался, пока плосколицый оторвал от травы блуждающий взгляд. Злоба и ярость полыхали там. Но недолго. Сморгнул бесштанный, заслезились глаза - и через миг осталась меж пушистых, странных и неуместных на прыщавой харе ресниц только лишь дикая, выжженная ужасом тоска.
     Высший Судия почти незаметно поморщился.
     Во рту стало горько.
     Как всегда, когда приходилось идти против себя самого.
     - Грабеж доказан? - коротко, отрывисто.
     - Да, отец Ллан. Что отнял, изъято и возвращено, - чеканит страж.
     - Насилие?
     - Нет, отец Ллан. Вдвоем были они. Некому подтвердить.
     Значит, лишь грабеж доказан. А свидетелей насилия нет.
     И это хорошо, мурлыкнул никому, кроме Высшего Судии, неслышный голос епископа Вуррийского. Никем не подтвержденное можно полагать не бывшим. Да и сама обвинительница не являет собою образец непорочности.
     Смягчение кары допустимо...
     Кусает губы Высший Судия - до крови, до огненной боли.
     Все правильно. Все просчитано и учтено. Вот только последовать совету - значит перестать быть собой, нынешним. Ибо справедливость - одна. На всех. Во веки веков.
     Иначе нельзя.
     А Вудри... разве он - выше справедливости?
     Удивленно и жалобно пискнув, сгинул тот, кого давно нет.
     Ллан вытянул руки, рывком сдернул с плеч вора лазоревую накидку, взмахом подал сигнал и подтвердил, убивая малейшее сомнение:
     - В яму!
     - Отец!! - в ноги опять подкатилась, ткнулась лбом в сандалии уже забытая, выброшенная из памяти женщина. Трясущимися, скользко-потными руками распутывала матерчатый узелок; на траву сыпались, бренча и позвякивая, дешевенькие колечки, цепочка с браслетиком из погнутого серебряного обруча, другая мелочь. - Отец, погоди! Ведь вернули же все, все ж вернули... а что завалил, так от меня ж не убудет, сама ж в кусты-то шла... во имя Вечного, не губи парня... смилуйся...
     Ллан недоуменно приподнял бровь.
     - Сама?
     - Истинно так... Как есть сама...
     Разметались по траве сальные космы. С неприкрытой жалостью глядят на дуру неприметные охранники Высшего Судии. Они-то понимают: глупая баба только что сама решила свою судьбу.
     Не часто, но все-таки бывает так, что распутниц карают всего только плетью. Но здесь еще и оговор. А оговор - грех непростимый.
     Ни слова не говоря, План кивнул.
     Крик умолк. Баба исчезла. Вслед за нею, уже сгинувшей в темном провале, поволокли лазоревого. Даже не связывая. Просто: руки назад, голову к земле...
     И зря. Он - вырвался, вывернулся ужом из крепких рук и, воя, бросился назад.
     Головой вперед промчался мимо Плана, едва не задев его, и рухнул в ноги спрыгнувшему с коня щеголеватому всаднику.
     - Ыыыыыыыыыыыыыыыыыыы!
     Не глядя на скулящего, Вудри подошел вплотную к Плану.
     - Отец План... - Прыгающие усы выдавали, как трудно Степняку сохранять хотя бы видимость спокойствия; заметно дрожали посеревшие губы, в округлившихся глазах - ярость. - Это Глабро, мой порученец... С самого начала. Со степи! Понимаешь?
     Вот оно что. Еще со степи. Разбойник...
     Ллан сглотнул комок. О Вечный, как мерзко! Смоляная бородка и кроваво-алые губы. Лик распутника и плотеугодника. Он зовет себя Равным, а по сути - тот же Вудри Степняк. Всадники не без его ведома нарушают Заветы. Лазоревые же позволяют себе и непозволимое. Они глухи к Гласу Истины. И первый среди них преступник - сам командир. Хвала Вечному - что король мудр. Он слушает всех, но кивает, когда говорит Ллан. Воистину Старым Владыкам ведомы были чаяния пашущих и кормящих.
     - Отец Ллан... - Вудри изо всех сил пытается быть учтивым. - Я у него в долгу. Я обязан ему жизнью. И он отважнейший из моих всадников. Понимаешь?
     Медленно обнажается провал рта.
     - Нет равных больше и равных меньше, друг Вудри. Я верю: немало у этого юноши заслуг перед тобою. Я допускаю, что немало доброго совершил он и во имя нашего общего дела. Но даже ложка греха оскверняет озеро добродетели. Порок не укрыть ничем, даже лазоревой накидкой - понимаешь? - и пусть для твоих людей печальная участь сего юноши послужит уроком, дабы в сердцах всадников воссиял свет Истины.
     Стражи безмолвно склоняют копья, направив в грудь Вудри тяжелые клиновидные острия. Пальцы Степняка сползают с рукояти меча, украшенной алым камнем.
     Ярость в глазах вспыхивает уже не белым, а ослепительно бесцветным. Вудри застывает степным истуканом, не в силах ни говорить, ни даже вздохнуть. Кажется, еще миг, и он перестанет владеть собой окончательно - вот только стоит лишь Ллану хоть чуть дрогнуть лицом, отвести взгляд.
     Но Ллан спокоен. Ллан даже улыбается, грустно и снисходительно.
     И Вудри отступает на шаг. А затем, обронив мерзкое ругательство, взлетает в седло.
     - Ыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыыы! - истошно, уже не по-людски.
     Он не оглядывается на обреченного Глабро. А тот уже распластан и надежно связан. Слуги Истины, как правило, не допускают ошибок. А допустив, не повторяют. На исходе дня тех, кто нынче забыл о веревке, достойно накажут; на первый раз - кнутом, для их же блага, на крепкую память.
     - Ы-ыыыыыыыыыыы! - уже из ямы.
     И, подвывая, заводят многоголосый крик остальные сброшенные, смирившиеся было, но взбудораженные воплем труса.
     Впрочем, Ллан не обращает внимания на бестолковый шум.
     Вскинув голову, он внимает шепоту листьев. Если принятое решение - неверно, Древо предостережет, не позволит свершиться несправедливости, и гром листвы заглушит вопли и стенания.
     Но нет, молчит раскидистая крона.
     Значит, как всегда, безошибочен и прав суд Высшего.
     Стражи выстраиваются вдоль сыпучих краев ямы, избегая, однако, лишний раз глядеть вниз. Там, на дне, слоями - люди, недостойные видеть солнце. Их не так уж много, но и не мало: двадцать и три из двадцати и восьми сегодняшних. Двое, заслуживающие снисхождения, избежали ямы; уже наказанные плетьми, они отлеживаются в тенечке - и один из них, который помоложе, похоже, выживет. Еще троих, разобрав дела, Ллан повелел отпустить, ибо дело суда - оправдать невинность.
     Пора, однако, завершать день.
     Негоже томить долгим ожиданием даже тех, кто недостоин милости.
     На мягкий, оползающий под ногами холмик поднимается Высший Судия. Лик его вдохновенен.
     - Дети мои! - звенит, переливается высокий и сильный голос опытного проповедника. - Разве неведомо, что цена Истине - страдание?
     Словно к самому себе обращается Ллан. Никто не слышит, если не считать стражей; но они - всего лишь руки Высшего. И случись рядом чужой, он поседел бы, поняв вдруг, что именно тем, кто в яме, проповедует Судия.
     - Кому ведом предел горя? Истинно говорю вам: никому, кроме Вечного. Но если пришел срок искупления, то грех лежит на решившем остаться в стороне. Истина или Ложь. Третьего не дано. И тот, кто замыслил отсидеться в роковой час, кто презрел святое общее ради ничтожного своего, - враг наш и Истины. Жалостью исполнена Правда Вечного. Но жалость на словах - пуста, и пагубна всепрощающая любовь, и добросердечие - лишь слуга кривды. А потому...
     Крепнет, нарастает речь.
     - А потому и вымощена святой жестокостью дорога к Царству Солнца. Недалек уже час: сокрушив зло, мы придем в его сияющие долины и поставим дворцы, и низшие станут высшими, а иных низших не будет, ибо настанет время равных. Тогда мы вспомним всех. И простим виновных. И попросим прощения у невинных, что были безгрешны, но погибли в паводке мщения. И сам я стану держать ответ перед Вечным за все, что свершилось не по воле, но во имя Его. Тогда, но не раньше...
     Ллан смотрит вниз, в выпученные глаза, глядящие из груды тел.
     - И если вместе с Правдой придет бессмертие, а я верю: так тому и быть, - тогда мы вымолим у Четырех Светлых заступничество; они предстанут пред Творцом, и Он, во всемогуществе своем, вернет вам жизнь, которую ныне отнимают у вас не по злобе, но во имя Правды. Идите же без обиды!
     - Ныыыыыыыыыыыыы! - не обрываясь ни на миг, летит из ямы.
     Пряча слезы, Ллан склоняет голову и бросает вниз первую горсть земли.

Глава 6

НЕНАЗНАЧЕННАЯ ВСТРЕЧА

     Чем более всего неудобны эти туземные пончо, так это совершенно дурацкими разрезами. Они расходятся ниже груди, как раз там, куда в непогоду охотнее всего попадает сырость, а мне это сейчас совершенно не нужно: Олла чихает и кашляет, а у меня после практически непрерывного трехдневного ливня опять проснулась ноющая боль в пояснице, и, как ни закутывайся в плащ, легче не становится.
     - Извиняйте, ваша милость, до перекрестка довезу, а уж дальше как сами знаете, - в очередной раз предупредил возчик, откинув переднее оконце кареты.
     - Ладно, ладно, - привычно откликнулся я. - Только вот девочку жалко.
     Что и говорить, не вовремя пал бедняга Буллу, и не понять отчего - просто взял да и рухнул мордой в пыль. Идти пешком с сумой за плечами и Оллой на руках оказалось пыткой, и, хотя в кошельке звенит, ни конягу, ни мула, ни даже самого завалящего ослика не удалось добыть ни за какие деньги. Ведь конь и ослик - это возможность в случае чего умчаться самому, увезти семью, а если повезет, то и скарб. Хотя "Айвенго" со своей ордой еще далеко, власти здесь, на дальних подступах к Новой Столице, уже практически нет: ватажки крестьян что ни ночь вовсю шалят на тракте, а разъезды дорожной стражи не рискуют забредать далеко от городских стен. Ну, положим, кроме моего нарядного камзола, взять с нас нечего, но камзол надежно спрятан на дне сумы, да и ящерка при мне; она уже выручила нас третьего дня, но и она, оберегая от недобрых людей, не убережет от ветра и хлесткого ливня. Хорошо еще, вчера под вечер подвернулся попутный возчик; в видавшем виды, заваленном тряпьем рыдване удалось хоть сколько-то отогреться и отдохнуть.
     - Да вы не подумайте, сеньор, в иное бы время я с удовольствием... - сказал возчик, словно оправдываясь, и с грохотом захлопнул оконце.
     Лошади тронулись. Карету раскачивало, под колесами хлюпала грязь. Мокрый воздух тянул в щели, я все плотнее кутался в плащ, вслушиваясь в свист ветра и хлестание дождинок по кожаному верху.
     Потом - истошный, долго не замолкающий крик.
     Слышу, как скачут мимо всадники, потом возвращаются, останавливают карету, распахивают дверцу, и пронзительный, не по-летнему холодный воздух ударяет в лицо.
     - Кто? - рявкает всадник.
     Из-под копыт переступающих лошадей брызгает грязь, и один из комочков достигает моей щеки.
     - Кто таков?
     - Путешественник, - спокойно отвечаю я. Озадаченное молчание, бряцание оружия, сопение лошадей.
     - Сорок демонов! Какой еще путешественник?
     Подпустив в голос металла, отвечаю вопросом на вопрос:
     - С кем имею честь?
     В карету просовывается кончик копья и начинает шарить по тюкам, задевая порванную обивку. Хватаю наконечник и с силой толкаю копье обратно.
     - А, проклятье! Вытаскивай его, Зуммо!
     - Если кто сунется, стреляю в упор, - предупреждаю я, направляя в дверь арбалет.
     Они гортанно переговариваются между собой, и я знаю, что таким обращением уже внушил к себе уважение. Мелкая птица не посмеет совать арбалет в лицо кнехтам.
     - Дорожная стража, - говорит наконец один из них. - Куда направляетесь?
     - В Новую Столицу.
     - Ложь! В столицу тут не по дороге!
     Они правы. Я повышаю голос.
     - Я сам знаю, какой путь для меня короче.
     - Ишь какой! Эй, ты! - теперь они обращаются к возчику. - Кого везешь?
     - Господина, - отвечает испуганный возчик. - С девочкой.
     - Где ты его подобрал?
     - Вчера, невдалеке от Мыыльмаайю. Только я не подбирал. Открыл дверцу, девчонку засунул и сам забрался.
     Он говорит чистую правду, умалчивая, однако, о двух полновесных сребрениках, примиривших его душу со свершившимся фактом.
     - А почему ты решил, что он господин?
     - Да кто ж станет сам лезть в карету?
     Старший кнехт хмыкает, топорщит усищи, ища повода для придирки; повода нет - на карете герб, возчик самый что ни на есть безобидный - и это сердит вояку.
     - Какого демона ездишь здесь? Указа, что ли, не знаешь?
     - Хозяин меня посылал в имение.
     - Зачем?
     - Да это уж так, его дело.
     - Смотри мне! А кого везешь?
     - Да говорю ж, какого-то господина с девчонкой.
     - А кто тебе позволил? Разве ты принадлежишь к гильдии возчиков? Хочешь небось деньги от хозяина утаить?
     - Вечным клянусь, господин сержант, он сам сел в карету! Разве бывает так, чтобы господа спрашивали?
     Надоело.
     - Сержант, - сказал я, - мятежники ограбили нас под Мыыльмаалью. Отняли коня и повозку.
     - Мятежники? - На лице сержанта сомнение. - И вы остались живы?
     - Их было мало. Они удовлетворились поживой.
     - Где же был ваш арбалет? - Теперь под усами ухмылка.
     - Арбалет всегда при мне. И не советую вам его беспокоить.
     - А почем мне знать, может, вы лазутчик бунтовщика?
     - Вы сможете проверить это завтра, когда я высплюсь в усадьбе...
     - Какая, к демону, усадьба! Здесь все пусто на десять пао окрест!
     - В усадьбе Арбиха дан-Лаила...
     - Сеньор дан-Лалла не примет первого встречного! - торжественно заявил сержант.
     Я пожал плечами.
     - Поезжайте следом, и вы сами увидите, примут ли меня в его усадьбе.
     Возчик раскрыл рот и одарил меня возмущенным взглядом; в ответ я вновь пожал плечами: прости, мол, сам знаю, не по пути тебе, да что тут поделаешь...
     Карета тронулась, всадники, поругиваясь, поехали сзади.
     ...Дорога затянулась почти на два часа, и вечер плавно перетек в ночь. Стараясь не шуметь, я сбросил драную дорожную куртку, достал из наплечного короба нарядный камзол и переоделся.
     Подъехали уже в полной темноте, но, как ни странно, несмотря на кромешную тьму, ворота были распахнуты настежь.
     Вокруг экипажа собирается дворня, подбегают несколько крупных, но не лающих собак. Спрыгиваю с подножки, разминаю ноги на скрипучем гравии.
     Выносить Оллу пока что не спешу; успеется.
     Распахиваются двери, в ярко освещенном проеме - высокий силуэт; сержант торопливо срывает берет, кланяется. Кланяюсь и я.
     - Путешественник приветствует благородного рыцаря.
     - И рыцарь приветствует пу