нежели, скажем, в Новопятницке, откуда по
карте до Урулгана рукой подать, а на самом деле так далеко, что за полгода
никто в те места не добрался, не считая тунгусов, которых посылал
колоколовский приказчик и которые ничего, кроме поваленного леса и
пожарища, не отыскали, хотя, возможно, опасаясь злых духов тайги, и не
очень старались.
   Помимо перечисленных лиц, за столом собрались еще несколько ссыльных, а
также учитель словесности из церковноприходского училища и томный, скучный
телеграфист Барыкин. Конечно же, всем хотелось узнать петербургские
новости, покопаться в журналах, что привез с собой профессор, услышать о
событиях на Балканах и об открытии Южного полюса, о том, что нового
написал Леонид Андреев, - в глухой провинции всегда есть думающие люди,
которые живут интересами нации и всего просвещенного мира.
   Но все терпели. Послушно отвечали профессору о метеорите и возможности
путешествия за Урулган.
   - Если Колоколов не поможет, людей не достать, - говорил отец
Пантелеймон.
   Он водил пальцем по карте низовьев Лены, привезенной профессором из
столицы.
   - Тунгусы сейчас съезжаются в Булун, там начинается ярмарка и дележ
рыболовных тоней, - пояснил Барыкин.
   - Что такое Булун? - спросил Мюллер.
   - Это последнее поселение в низовьях Лены, - сказал Андрюша. - Я там
был в прошлом году с землемерами.
   - Мне знакомо это наименование, - сказал профессор.
   - Без сомнения, - пояснил Черников. - В свое время о нем писали в
Европе. В семидесятых годах прошлого века корабль "Жаннета" капитана де
Лонга был раздавлен льдами севернее устья Лены, и его команда пошла по
льдам на юг.
   - Помню, помню, - поднял руку профессор, который предпочитал говорить
сам. - Они не дошли до Булуна несколько миль и сгинули в снегах.
   - Боцман и несколько матросов добрались до Булуна, - с удовольствием
поправил гостя Семен Натанович, который тоже любил говорить сам.
   - И что там? - спросил Мюллер.
   - Там стойбище тунгусов и несколько изб - в них живут казаки. Там есть
изба полицейского начальника.
   - Крупный культурный пункт наших мест, - сказал иронично телеграфист
Барыкин.
   Мария Павловна внесла большую деревянную миску с пельменями.
   - Отведайте, - сказала она, - отведайте, батюшка.
   Ей в жизни еще не приходилось видеть настоящего профессора.
   Младшие дети Черниковых - четверо, все одинаковые, скуластые, с прямыми
черными волосами - в мать, глазастые, носатые - в отца, выглядывали из-за
двери, сопели от волнения.
   Мария Павловна положила пельменей Мюллеру и полила их сметаной.
   - Лучших пельменей вы от Северного полюса до Иркутска не отведаете, -
сказал гостю отец Пантелеймон.
   - Да-да, это великолепно, - согласился Мюллер. - Скажите, а отправится
ли кто-нибудь на ярмарку из Новопятницка?
   - Колоколов собирался, - сказал Андрюша.
   - Две баржи с товаром, - отец Пантелеймон загибал пальцы, - нет, три.
"Иона" потащит.
   - У Колоколова есть мощный буксир "Иона", - пояснил Андрюша.
   - В честь ихнего батюшки назван, - сказал учитель.
   - Можно ли нам рассчитывать на место на барже? - спросил Мюллер.
   - Нравятся пельмени? - спросила Мария Павловна, удрученная тем, что
высокий гость все еще их не попробовал.
   Черников разливал водку из стеклянного графина.
   - С приездом, - сказал он. - Со знакомством.
   Хлопнула дверь. Вбежала Ниночка Черникова. За ней боком, почти упираясь
в притолоку, вторгся неловкий Костя Колоколов.
   - Пельмени еще не съели? - спросила Ниночка с порога.
   - Неужто тебя у Ефрема Ионовича не покормили? - удивилась Мария
Павловна.
   - Разве там пища? Костя, подтвердите, разве там пища? - Ниночка была
возбуждена, раскраснелась и была так хороша, что даже Мюллер, равнодушный
к женским прелестям, залюбовался ее экзотической красотой.
   Как и ее младшие братишки, она унаследовала от матери высокие скулы,
брови вразлет и густые волосы цвета воронова крыла, а от отца громадные
карие глаза, высокий в переносице, тонкий с горбинкой нос и полные яркие
губы.
   - Отец привез из Якутска повара, - сообщил, смущаясь, Костя. - Теперь
питается по системе доктора Леграна. Вегетарианская пища и долголетие.
   Костя говорил серьезно, и непонятно было, осуждает ли он отца либо
преклоняется перед его передовыми взглядами.
   - Вареная морковка под молочным соусом! С ума сойти! - сказала Нина,
занимая место за столом, из-за чего телеграфист Барыкин вынужден был
отодвинуться в угол.
   - Как же басурманы? - засмеялся отец Пантелеймон. - Им же бифштекс с
кровью подавай.
   - Ели морковку, а Ефрем Ионыч читал им лекцию о пользе натуральных
продуктов, - сказала Ниночка, насаживая на вилку сразу два пельменя.
   - Глупо, - впервые заговорил Васильев, из ссыльных эсдеков. - В руках
торговцев накапливаются колоссальные средства, а они по серости своей не
знают, во что их употребить.
   - Ошибаетесь, голубчик, - возразил Черников. - Это Иона Колоколов не
знал, как употребить, в кубышку складывал. А наш уважаемый почетный
гражданин не лишен выдумки и предприимчивости. Он впитывает современные
веяния, порой варварски, но впитывает. Прости, Костя.
   - А я не обижаюсь, - сказал Костя. - Я даже иногда преклоняюсь перед
ним.
   - Твоя беда, Костик, - сказала Ниночка, - в том, что ты слабовольный.
Ты - диалектическое отрицание собственного родителя.
   - Он у нас, как русский народ, - сказал отец Пантелеймон профессору,
который мало прислушивался к разговору, продолжая рассматривать карту,
придавленную миской с пельменями. - Терпелив к властям предержащим.
   - Я его перевоспитаю, - засмеялась Ниночка, положив ладошку на плечо
Косте, и тот зарделся, потому что до сегодняшнего дня полагал Ниночку
единственным близким себе существом в проклятом городишке, а уютный добрый
дом Черниковых был ему куда роднее отеческого. И когда два часа назад он
влюбился в англичанку, то тут же согнулся под чувством глубокой вины и
невозможности что-то изменить в своей жизни.
   Мария Павловна принесла еще миску пельменей погорячее, специально для
Костика.
   - Прекрасным иудейкам, - загудел отец Пантелеймон, - свойственно в силу
ихнего характера распоряжаться мужскими судьбами. Однако Библия учит, что
редко это приводило к добру.
   Все засмеялись.
   Семен Натанович не засмеялся - его беспокоили отношения между его
дочерью и купеческим сыном. Сам он был лишен сословных и прочих
предрассудков, но знал, как важны они для других. Костя был образован,
мягок, но неудачник, прирожденный неудачник, который всю жизнь будет
позволять иным людям управлять собственной судьбой. А когда рядом есть
отец - человек волевой и спесивый, уверенный в своем праве крутить сыном,
как того пожелает, то будущее Ниночки, как ни странно, весьма похожей по
властности характера на старшего Колоколова, пугало старого террориста.
   Семен Натанович вздохнул, поискал глазами Марию Павловну и знаком велел
ей принести еще водки.
   Черников потерял счет годам, проведенным в Сибири. Попал он туда в 1879
году, по процессу девяноста шести, еще молоденьким, наивным народовольцем,
бежал, участвовал в нескольких дерзких акциях, скитался по явкам,
бедствовал, спорил в прокуренных комнатах, готовил бомбы, рыл подкопы -
было это все одним быстротекущим сном, от которого в памяти остались лишь
ненужные частности. В 1882-м он был пойман окончательно, приговорен к
смерти, помилован, получил двадцать лет каторги и лишь через десять лет
вышел на поселение в Новопятницком - тогда еще деревне и пристани на Лене.
И оказалось, что дело, которому он служил, изменилось уже настолько, что и
ты ему не нужен, и оно тебе неинтересно. Юношеская энергия и
самопожертвенность голодного юноши из Белостока сгорели на каторге -
хорошо еще, что сохранилось здоровье. Это не означает, что Семен Натанович
изменил своим взглядам или морально опустился. Но он устал и не желал
убегать тайгой в Париж, метать бомбы в кареты губернаторов или устраивать
голодовки в централе.
   В Семене Натановиче проснулся наследственный портняжный талант. Он осел
в Новопятницком, там же женился на низенькой разбитной якутской сироте,
что сбежала из миссионерского приюта. Родилась Ниночка, и он по настоянию
Марии Павловны крестил дочь. Как и остальных своих детей. Был он честен,
гостеприимен, начитан и верил в прогресс. Дом его стал центром культурной
жизни села. Своим бескорыстием, умением тихо и ненавязчиво помочь любому,
обогреть и улыбнуться Семен Натанович вызывал участие многих в
Новопятницке. А в Новопятницке обитали разные люди. И всем казалось, что
жил он там всегда. И даже железная вывеска с нарисованным на ней масляными
красками франтом в котелке и смокинге под надписью "С. Черников. Мужской
портной из Варшавы", приколоченная у ворот, совсем облезла от старости.
   Черников не менял ее. По преданию, она была написана самим князем
Кропоткиным.
   Ниночку сначала учили дома. Недостатка в ссыльных учителях не было.
   Девочка проявила удивительные склонности к языкам и выучила их более
дюжины. К тому же неплохо музицировала, для чего Черников выписал для нее
скрипку. Когда Ниночка подросла, Семен Натанович отправил ее к
родственникам в Белосток, где она поступила в частную гимназию.
   Он понимал, что Новопятницк не место для интеллигентной девушки,
которой надо найти свою судьбу. Он надеялся, хоть и тосковал по дочери,
что она останется в Белостоке, у тети. Но Ниночка была дочерью известного
террориста Семена Черникова, и хоть мало кто подозревал, что бывший боевик
жив и обитает в Новопятницке, рассказы о его похождениях до сих пор
бытовали среди революционеров. О нем писали Степняк-Кравчинский и сама
Вера Фигнер. Ниночке не исполнилось еще шестнадцати лет, как ее позвали на
сходку, а потом она оказалась в группе молодых людей, которые готовили
акцию в Варшаве. Ниночка горела желанием освободить народ от притеснения
царских сатрапов, даже если за это надо заплатить собственной жизнью.
   Погибнуть ей не удалось, потому что ее тетя обо всем прознала и
принялась писать тревожные письма брату. Ротмистр Полыхаев, по долгу
службы перлюстрировавший переписку ссыльных, был в курсе проблем семьи
Черниковых. И когда он пришел к Семену Натановичу заказать новую шинель,
то открыл ему свои подозрения, так как не хотел причинять горя
единственному в Новопятницке портному. Да и знакомы они были уже более
десяти лет. И никто не знает, наверное, как случилось, что Ниночку
арестовали за день до того, как она должна была ехать в Варшаву, чтобы
убить там полицмейстера, и административным порядком выслали в Сибирь под
надзор родителей.
   Ниночку допрашивали, но она, конечно же, никого не выдала. А ее
товарищи, приехав в Варшаву с бомбами, акцию провести не смогли, потому
что сатрап уехал на отдых в Гурзуф.
   Так что, начиная с 1910 года в семье Черниковых было два политических
ссыльных.
   Понимание характера своей дочери, ее тоски по бурной революционной
жизни, ее стремления к знанию, к людям тревожило старого портного.
   Ниночке шел девятнадцатый год, она расцвела, как экзотический цветок, в
этом сером тусклом краю, и неизбежно было, что она потянется к Косте
Колоколову, который принес с собой из Лондона европейский лоск,
европейскую печаль и такую же тоску по иному миру.
   Но Костя был всегда готов, тоскуя и страдая, подчиняться сильному
характеру, а Ниночка никому и ни за что подчиняться не намеревалась и
планировала дерзкий побег в Америку для того, чтобы там снова окунуться в
кипящее море революции. Семен Натанович подозревал, что в ее увлечении
Костей Колоколовым была не только ностальгия, не только стремление к
близкому тебе по духу человеку, но и желание использовать его для того,
чтобы вырваться из ленского болота. Эти планы, хоть и не высказанные и,
может, даже не продуманные до конца, ужасали Черникова. Он понимал, что
старый Колоколов никогда не допустит этого. Скорее убьет и своего сына, и
его невесту. Колоколов был спесив и тщеславен, а его сын был наследником
империи, в которую входили смолокурни, раскиданные по берегам Лены,
прииски у Вилюйска, рыбные тони в дельте, фактории, снабжавшие тунгусов
патронами и водкой и скупавшие у них песцовые и собольи шкурки, и
небольшой город Новопятницк.
   Когда Семен Натанович увидел, как Ниночка, словно ей это было
дозволено, положила тонкие пальчики на плечо Кости Колоколова, он
вздрогнул от предчувствия беды, а отец Пантелеймон, который все видел и
все понимал, сокрушенно покачал головой. Он был внутренне согласен с
портным, но, как и его друг, не знал, каким образом отвести от девушки
беду.
    
 
 
   * * *
 
    
 - Как вам показались англичане? - спросил телеграфист Барыкин у Ниночки.
   - Самые обыкновенные англичане, - ответила Ниночка. - Костя таких,
наверное, видел миллионами, правда, Костя?
   - Видел, - согласился Костя и чуть-чуть повел плечом, освобождая его от
Ниночкиных пальцев. Это движение, не замеченное Ниночкой, не укрылось от
отцовского взгляда Семена Натановича, и он еще более опечалился.
   - Правда, у Вероники неплохой голосок, - сказала Нина. - Она пела.
   - Пела? - удивился отец Пантелеймон. - А я полагал по темноте моей, что
английские лорды и леди при народе не поют.
   - Какая она леди! - воскликнула Ниночка, принимаясь за вторую тарелку
пельменей. - Она зарабатывает в кафешантанах. Подтверди, Костя.
   - Я не знаю про кафешантаны, - возразил Костя. - Об этом она не
говорила. Но сказала, что выступает с концертами.
   - Она, разумеется, не говорила, - сказала Ниночка, - но это
подразумевалось само собой. С таким голосом дальше не пойдешь.
   - А ее жених? - спросил Барыкин.
   - Жених ее - странная личность. Вроде бы журналист. А может, просто
светский хлыщ. Он мне тоже не понравился.
   - Он журналист, - сказал Костя. - Он здесь по поручению газеты "Дейли
мейл". Это очень влиятельная газета.
   - Невысокого пошиба, - добавила Ниночка.
   - Значит, они тебе не понравились? - спросил отец Пантелеймон.
   - Я этого не сказала.
   - Меня же, - сказал телеграфист Барыкин, - растрогал образ молодой
женщины, которая бросает светские удовольствия и прелести лондонской жизни
ради спасения собственного отца.
   - Она попросту не представляла, что ее здесь ждет, - сказала Ниночка.
   - Ну уж не к дикарям приехала, - сказал эсдек Васильев. - Дальше Булуна
ей и ехать не нужно. Комары только покусают, вот и все испытания.
   - Они расспрашивали отца, - сказал Костя, - про того тунгуса, который
труп нашел и письмо принес.
   - Чай подавать? - спросила Мария Павловна.
   Андрюша тут же поднялся и пошел с ней в сени, чтобы принести самовар.
   Костя сидел печальный. Он рад был уйти, но не знал, как это обставить,
чтобы не быть смешным. Ему вдруг показалось, что мисс Вероника может
неожиданно уехать и он никогда ее не увидит.
   - Матрос погиб примерно в ста верстах от устья Лены, - сказал отец
Пантелеймон.
   - Я пойду, - сказал Костя. - Отец будет гневаться.
   - Никто тебя не ждет, - сказала Ниночка раздраженно. - Кому ты нужен?
Твой отец вьется вокруг иностранки. Видите ли, настоящая иностранка в
наших краях! Словно у нее ноги иначе устроены.
   - Деточка! - попытался остановить дочь Семен Натанович. - Последи за
своим языком.
   - Мне уже скоро девятнадцать лет, - сказала Ниночка, - и все время я
слышу одно и то же - осторожнее, осмотрительнее!
   - В вашем возрасте и в самом деле лучше быть осмотрительнее, - сказал
отец Пантелеймон.
   - Ах вы, со своей лживой проповедью смирения! - огрызнулась Ниночка,
которая, разумеется, была последовательной атеисткой.
   Костя от чая отказался и раскланялся. Ниночка хотела было проводить
его, но не пошла. Если ему хочется бежать к этой каланче - его дело.
   А Косте в самом деле хотелось. Весь мир норовил угодить в соперники.
   И этот лощеный Дуглас, и даже отец. А почему бы и нет? Отец вдов, отец
тщеславен, отец может вообразить себе, что у него есть шансы стать
английским лордом. А какой сибирский купец откажется стать английским
лордом? Все у них есть, а английским лордом еще не пришлось побывать.
   Костя несся домой, топая по лужам. Городок был оживлен - не каждый день
приходит пароход.
   А дома все было мирно. Гости отобедали и ушли отдыхать в отведенные им
комнаты. Костя обнаружил лишь служанку Вероники по имени Пегги.
   Она сидела на кухне в окружении колоколовской челяди, пила чай, ничего
не понимала, что ей говорили, но живо отвечала, показывая жемчужные зубы.
   Костю никто в доме не боялся. Кухарка, завидя, что он вернулся,
попросила объяснить, о чем говорит эта черная девка. Пегги ожгла Костю
черными глазами и стала говорить ему. Костя понял не все, но объяснил
слугам, что Пегги родом из страны Цейлон в тропиках. Зовут ее вовсе не
Пегги, а Пегги - это прозвище, данное молодой госпожой.
   Пегги не хочет ехать дальше, но поедет, потому что госпожа к ней добра,
а мистер Смит ей все равно что родной отец. Может, Костя не все понял, но
слушательницы были довольны. Второй слуга, китаец, сидел в углу, пил чай,
с ним никто не говорил, а он и не навязывался. Что китаец, что кореец -
одна семья, этим здесь не удивишь: на золотых приисках много работает
корейцев, приезжают целыми артелями.
   На втором этаже было тихо. Костя прошел, стараясь не скрипеть
половицами, до двери в комнату Вероники. Оттуда доносились тихие голоса.
Говорили по-английски и невнятно.
   Костя ревновал к Дугласу и, подавленный, пошел в кабинет к отцу,
который сидел за столом и крутил в пальцах ручку с золотым пером.
   При виде сына он сказал:
   - Живем как варвары.
   - Ты им поможешь? - спросил Костя.
   - Безусловно, - сказал Колоколов. - Пускай весь мир знает, что мы
всегда людям помогаем.
   - Они к устью хотят?
   - Дальше Булуна не уплывут.
   Отец Колоколов поднялся из-за стола - большого красного дерева
сооружения, на нем танцевать можно. Этот стол купил отец в Иркутске за сто
пятьдесят рублей и гордился им не меньше, чем роялем, что стоял в гостиной.
   - Поет она, стерва, нежно, - сказал он. - Как, понравилась?
   - Я не обратил внимания.
   - Врешь. Обратил. Но я не возражаю. Ты лучше на нее обращай, чем на
Нинку Черникову.
   - Отец, не надо.
   - Что, я не вижу, что ты к Черниковым частишь?
   - У нас общие интересы.
   - Знаю, какие интересы. По кустам обниматься. Дело твое, но жениться не
позволю. Иди. - В дверях догнал сына строгим голосом: - Смотри, чтобы
Нинка не забрюхатела.
   - Отец!
   - Я не о тебе пекусь. Семена Натаныча уважаю.
    
 
 
   * * *
 
    
 Мисс Смит вышла из своей комнаты уже к вечеру. Костя подстерегал ее в
нижней гостиной, читал книгу Герберта Уэллса, привезенную из Лондона,
потрепанную, совсем ветхую на первых двадцати страницах и почти новенькую
к концу, что свидетельствовало о неудачных попытках молодого человека ее
одолеть. Костя сидел на обитом бордовым бархатом диване под фикусом в
большой кадке и был почти не виден от лестницы. По лестнице сбежала, шурша
юбками, Вероника. За ней шел Дуглас Робертсон и тихо выговаривал ей, но
делал это так по-английски, что Костя ничего не понял.
   Гости, разговаривая, приближались к дивану, на котором он сидел, и
Костя понял, что они его вот-вот увидят. Поэтому он поднялся, не выпуская
книги, и попросил по-английски прощения за то, что оказался на пути
гостей. Дуглас был недоволен, вытащил монокль и принялся рассматривать
Костю, словно тот был экзотическим животным, хотя за обедом они сидели
рядом.
   - Ах! - воскликнула очаровательная Вероника. - Мы так виноваты, что
потревожили ваше уединение. Вы же понимаете по-английски?
   - Немного, - сказал Костя, краснея.
   - Садитесь, - сказала Вероника, будто Дугласа не было радом. - Я, с
вашего разрешения, посижу вместе с вами. Что за книгу вы читаете?
   Она тонкими пальцами взяла книгу из руки Кости, увидела имя автора и
воскликнула:
   - Герберт Уэллс! "Война миров"! Чудесный роман. А читали ли вы его
произведение под названием "Первые люди на Луне"?
   - Вероника,