дали каторжники. И среди них были энергичные люди.
Но я бы не решилась идти с такими людьми в глубь леса.
   Профессор ничего не ответил.
   Почувствовав, что сказала нечто неправильное, и мысленно укорив себя за
то, что в очередной раз пыталась судить вслух о русских порядках,
непонятных цивилизованному человеку, Вероника сменила тему разговора.
   - А вам приходилось когда-нибудь находить болиды? - спросила она.
   - Небесные камни, - ответил профессор, осторожно спускаясь с обрыва, -
обычные гости с неба. Некоторые из них достигали гигантских размеров.
Известный кратер в Аризоне, достигающий нескольких миль в поперечнике, был
создан подобным небесным телом.
   - Возможно, они представляют опасность для людей? Что если такой
большой болид упадет на город?
   - К счастью, болид, который я разыскиваю, - сказал профессор, - упал в
совершенно ненаселенной местности. Единственно, кого он мог убить, -
медведя.
   - Их здесь много? - спросила девушка, невольно поглядев на подступающие
к обрыву лиственницы.
   Когда они вернулись к пароходу, Дугласа на берегу не было. Не выдержав
комариных укусов, он ушел в каюту, раскурил трубку и напустил столько
дыма, что тот выползал из-под двери каюты, словно там начался пожар.
   Вечером, вспоминая о дневном приключении, Вероника поежилась.
   - Отступать поздно, - сказала она. - Однако вы, Дуглас, свободны
покинуть меня в любой момент. И я останусь бесконечно благодарна вам за
все, что вы для меня сделали. Я убеждена, что никогда бы не добралась до
этих мест, если бы не ваше внимание и забота.
   - Пустое, - сказал Дуглас. - К тому же, покинув вас сейчас, я потеряю
контракт с "Дейли мейл", которой я обещал посылать корреспонденции. Я не
настолько богат, моя дорогая.
   - Не знаю, чем отплатить вам за вашу доброту.
   - Став моей женой, вы отплатите мне сполна, - ответил Дуглас. - Хотя,
признаюсь, трудности, встающие впереди, таковы, что я не уверен, смогу ли
я дойти с вами до венца.
   - Как вы смеете так говорить, мой друг! - воскликнула девушка. - Ведь
мы с вами не среди людоедов.
   - Сегодня я наблюдал миллионы людоедов, более страшных, чем дикари с
острова Фиджи, - печально улыбнулся Дуглас. - К тому же ваш отец был лучше
подготовлен для путешествий в этих ледяных пустынях, нежели вы, Вероника.
И тем не менее...
   - Не говорите так, - вздохнула девушка. - Я не теряю надежды.
   - Я тоже, - сказал Дуглас и положил руку на колено Вероники.
   Вероника нежно накрыла длинными пальцами его руку, желая передать
молодому человеку благодарность, которую она испытывала к нему за его
самоотверженность.
   Однако Дуглас ложно истолковал жест мисс Смит. Пальцы его, словно
получив поощрение, сильно впились в колено девушки.
   - Простите, мне больно, - сказала Вероника, стараясь отвести колено в
сторону. Но Дуглас не отпускал его.
   - Мне нужна лишь одна награда, - сказал он сиплым голосом. - Ваша
любовь, дорогая.
   - Я к вам отношусь наилучшим образом, - ответила девушка дрогнувшим
голосом. - И постараюсь вознаградить вас по окончании путешествия любым
приемлемым для вас способом. И если вы захотите получить мою руку, я
готова.
   - Я не знаю, что будет через год, - сказал Дуглас. - Но неужели вы не
видите, что моему терпению приходит конец? Месяц за месяцем я провожу
рядом с вами, ощущая ваши взоры, запах ваших волос, видя линию ваших
бедер...
   - Мистер Робертсон! - прервала молодого человека Вероника, пытаясь
вскочить с койки. - Не думаете ли вы, что нам надо попросить чаю?
   Будьте любезны позвать Пегги...
   Но договорить она не успела, потому что Дуглас закрыл ей рот страстным
поцелуем.
   - О нет! - пыталась сопротивляться девушка. Она отталкивала его
жаждущие руки, которые безжалостно рвали ее одежду, отворачивала лицо от
его поцелуев.
   - Я закричу! - шептала она.
   - Кричите, - отвечал Дуглас громким шепотом. - Сюда прибегут русские, и
вы будете опозорены.
   - Как вам не стыдно!
   - Во мне проснулся зверь.
   - Это не зверь, а грязное животное, - возразила девушка, и тут она
поняла, что ее нежная упругая грудь, которой после Милоша Куцки не касался
ни один мужчина, обнажена и дрожащие жаркие пальцы Дугласа грубо ласкают
ее.
   - О нет! - застонала Вероника, лихорадочно обдумывая проблему, звать ли
на помощь и таким образом сохранить честь, но погубить экспедицию или
пойти на жертву ради спасения экспедиции. Пока что она сопротивлялась
молча, потому что не теряла надежды вразумить Дугласа либо отразить его
нападение. В каюте было полутемно, фитиль керосинового фонаря коптил,
внизу, будто под самой головой, равномерно ухала паровая машина, и
Веронике вдруг показалось, что все это происходит не с ней, а лишь в ее
воображении, на страницах романа Мопассана "Жизнь", прочитанного в
транссибирском экспрессе. О Господи, мысленно молила Вероника, пришли в
каюту Пегги или профессора Мюллера, который обещал принести вечером
книгу...
   Но никто не шел к ней на помощь.
   Причину тому нетрудно усмотреть в тонкости переборок парохода и
относительной тишине, которая воцарилась на нем поздним вечером.
   Страстные вздохи Дугласа, шепот и мольбы девушки проникали через
переборки и даже вырывались на палубу. И если Дугласу и Веронике казалось,
что они замкнуты в некоем тесном пространстве, а остальной мир не ведает о
той драме, что разыгрывается в каюте, на самом деле остальной мир
прекрасно понимал, что за драма происходит рядом с ним, однако трактовал
ее не как борьбу девушки за свою честь, а как развлечение иностранцев,
утоляющих таким образом свою похоть.
   Профессор Мюллер, чья каюта была отделена от каюты Вероники лишь
фанерной переборкой, как раз собрался отойти ко сну. Страсти за
перегородкой настолько смутили его, что он натянул ночной колпак на уши, а
когда и это не помогло, заткнул уши ватой и, сидя на койке, в ужасе
смотрел на то, как вздрагивает переборка, когда ее задевают колени или
локти англичан, и более всего опасался, что переборка рухнет и тогда ему
придется стать свидетелем интимного зрелища.
   Стараясь прикрыть от поползновений Дугласа все более обнажаемое тело,
Вероника отдавала себе отчет в том, что ее положение с каждой секундой
становится все более безнадежным. Наконец она поняла, что придется
кричать, но Дуглас настойчиво шептал ей в ухо:
   - Не кричите, не надо, уже поздно, уже поздно...
   - Нет! - закричала Вероника.
   И в этот момент из коридора донесся громкий, возмущенный голос
рыботорговца Алачачяна, который не смог больше выносить страстных звуков
из английской каюты:
   - Перестань, понимаешь! У меня семья в каюте, дети, жена.
   Распустились! Такой вещи надо тихо делать, кричать зачем?
   - Что он? Что он кричит? - испугалась мисс Смит, готовая выброситься за
борт. В отчаянии она укусила жениха за ухо, тот отпрянул и крикнул
по-английски, обращаясь к невидимому рыботорговцу:
   - Идите к черту!
   И за окном кто-то громко засмеялся, подтвердив этим, насколько тонки
стены на ленском пароходе.
   Мисс Смит, свалив Дугласа на пол, зарыдала, и профессор Мюллер услышал
рыдания заткнутыми ватой ушами и сам готов был заплакать, потому что в нем
поднялось сострадание к девушке, а жена Алачачяна закричала на мужа
по-армянски, упрекая за невоспитанность. Капитан парохода Селиванов,
который слышал далеко не все, ибо стоял на мостике, дал длинный гудок,
минуты на три, в котором утопил слезы Вероники, голоса на палубе и шаги
ретировавшегося к себе в каюту мистера Робертсона.
    
 
 
   * * *
 
    
 Новопятницкое считалось деревней, потом, когда при государе императоре
Александре II там построили церковь, оно стало селом. А городом ему не
стать бы еще долго, если бы не радения Ефрема Колоколова. Ефрему мечталось
стать почетным гражданином. Но стать таковым можно было только в своем
городе. Сколько усилий, расходов, времени потребовалось ему, чтобы
превратить Новопятницкое в город, немыслимо представить. Указ последовал
лишь 7 января 1911 года. Село Новопятницкое Якутской губернии было
объявлено городом. Тем же летом Ефрем Колоколов стал в нем первым и
единственным почетным гражданином.
   К тому времени, когда пароход "Св. Сергий Радонежский" показался из-за
Покойного острова и загудел, завидя сбегающий по откосу к Лене
Новопятницк, весь город уже собрался на пристани.
   Не было только Ефрема Колоколова.
   Пароход оживленно шлепал по воде лопастями колес, сворачивая к
пристани. Толпа подалась вперед.
   Тогда появились первые признаки скорого приезда Ефрема Ионыча. На
склоне остановилась телега. Митька Косой стащил с нее холстину, Ахметка с
Молчуном поднатужились, свалили через бок тяжеленный рулон ковровой
дорожки и принялись катить его под откос по грязи. Ковра точно хватило как
раз до пристани.
   Когда пароход, снова загудев, начал пыхтеть и приноравливаться к
швартовке, сверху пестрой толпой сбежали цыгане. Те самые, которых еще
осенью Ефрем сманил из Якутска и которые всю зиму услаждали его слух. А
когда магнату было недосуг, подрабатывали в ресторане "Золотой Урулган",
который также принадлежал почетному гражданину Колоколову.
   Расталкивая горожан и ссыльных, цыгане нагло пробились к самой воде и
тут же затянули песню.
   Матросы побежали вдоль борта. По пристани, расталкивая любопытных,
застучал деревяшкой инвалид Платоныч, поймал конец с петлей, закинул на
тумбу и начал закручивать. Быстрое течение разворачивало пароход, капитан
Селиванов заорал с мостика, чтобы крепили второй конец.
   Машина отрабатывала назад, черный дым повалил до самого неба.
   Поднялся галдеж, люди на пристани узнавали знакомых, перекликались с
ними, громко пели цыгане. За этим шумом был упущен момент появления Ефрема
Колоколова, всегда исполненный смысла для горожан и необыкновенный для
некоторых из приезжих.
   Ефрем Ионыч подъехал к пристани в красном авто марки "мерседес-бенц",
запряженном парой белых коней под синими с золотом попонами.
   Пароход окончательно пришвартовался именно в тот момент, когда кучер,
привстав на переднем сиденье авто, натянул вожжи и остановил горячих
коней. Ахметка и Митька Косой одновременно успели к машине и распахнули ее
блестящую дверцу. Почетный гражданин Ефрем Ионыч ступил на ковровую
дорожку, и тут же цыгане, завидев его, грянули величальную.
   Столь странное и эффектное появление Колоколова объяснялось не
сумасшедшими чудачествами, какими общество и молва награждают богатых
сибирских золотопромышленников, а двумя ошибками Колоколова.
   Позапрошлым летом он выписал из Германии авто, полагая поднять тем
престиж своего города. Но ошибся. К появлению авто единственную достойную
такого названия улицу - Николаевскую не успели замостить, а о прочих
дорогах и речи быть не могло. Осмотрев немецкий самоходный экипаж,
Колоколов понял, что переоценил его способности и пройдет немало лет,
прежде чем он сможет разъезжать на авто по окрестностям. Вторая и тоже
понятная ошибка Колоколова таилась в том, что он запас для будущего
экипажа несколько бочек хорошего керосина, а обнаружилось, что керосин для
авто не годится - нужен бензин, которого даже в Якутске не водилось.
   Экипаж оказался удобным и красивым, перепродать его было некому, а
держать в сарае до лучших времен неразумно. Так что Колоколов оставил его
себе для торжественных конных выездов по Николаевской улице.
   Колоколов ступил на ковровую дорожку и пошел к пристани. За ним шел его
сын Костя.
   Народ на пристани смолк.
   Колоколов шел не спеша. Остановился возле городских чинов, что стояли
чуть повыше, не смешиваясь с толпой, некоторым пожал руку.
   И хоть Ефрем Ионыч был родом из местных старообрядцев, носил бороду, не
брезговал появиться на людях в поддевке, внутри он был совсем иным
человеком - современным, деловым, грамотным, в меру прижимистым, тихим и
вежливым в обращении.
   Сына своего Костю, что следовал за ним послушно, он держал в строгости.
Отправил его сначала в гимназию в Якутск, затем в Петербургский
университет, но через год, узнав, что сын ведет себя скромно, не пожалел
денег и послал Костю в Великобританию продолжать образование в Оксфорде. В
Оксфорде Костя не преуспел, потому что ему плохо давался английский язык,
да и соблазнов было много. Поэтому через два года он был возвращен отцом
для помощи в делах, привез много галстуков и шелковых сорочек, а также
гонорею, от которой вылечился у ссыльного доктора Шмотоваленко.
   Вернувшись в Новопятницк, Костя тосковал по столичной и европейской
жизни, втихомолку пил с приказчиками и полагал, что его жизнь погублена,
однако не имел силы противиться отцовской воле. Он вел деловую переписку и
писал стихи в подражание Надсону, что не вязалось с его могучим обликом,
золотыми кудрями и розовым лицом.
   Филимонов, будущий городской голова, присоединился к семье Колоколовых,
потом за ними увязался пристав. Так они и прошествовали, оживленно
беседуя, до самых сходен.
   И остановились.
   Палубные пассажиры толпились у борта, ожидая, пока сойдут пассажиры
каютные.
   Первым вышел профессор Мюллер. Федор Францевич был поражен оживлением,
царившим на пристани, и счел это знаком уважения к его скромной, но
международно известной персоне. Он поклонился толпе, но тут же по пустым,
не узнающим взорам господина Колоколова и сопровождавших его персон понял,
что торжественная встреча к нему не имеет отношения. Растерянность
профессора продолжалась недолго, потому что он услышал справа
приветственные возгласы, исходившие от небольшой кучки небогато одетых
людей, среди которых, к своему облегчению, узнал своего бывшего студента
Андрея Святославовича Нехорошева. Нехорошев кинулся к профессору и
нечаянно толкнул Колоколова, который холодно наблюдал за тем, как ссыльные
окружили толстого низенького мужчину в котелке и пенсне, отнимают у него
саквояж, перехватывают у матроса, шедшего следом, большой и тяжелый ящик.
   - Кто такой? - спросил Колоколов у Филимонова. - Почему не знаю?
   - Профессор из Петербурга, - сказал за Филимонова пристав.
   - Опять бабочек ловить? - ухмыльнулся Колоколов.
   Он намекал на позапрошлогоднего профессора, что добирался до
Новопятницка в поисках каких-то букашек, чуть не утонул в Лене и был бит
по пьяному делу Ахметкой, после чего убрался со своим сачком восвояси.
   - Нет, - сказал пристав. - Он едет искать болид.
   - Кого? - Колоколов обернулся к сыну.
   - Падающую звезду, метеорит, - ответил Колоколов-младший. - Который
весной за Урулганом упал.
   - Зачем?
   - Отец, - сказал с некоторой обидой Костя, - я же в июле просился у вас
- пустите меня посмотреть. Могла быть всемирная слава.
   - Чепуха! - сказал Колоколов-старший. - Только деньги тратить.
   Помню, помню, - он предвосхитил возражения сына. - Ты же говорил, что
эти... болиды, возможно, бывают из червонного золота. Как же!
   - Мы могли прославиться, - упрямо повторил Костя.
   - Дурак! - Отец смотрел на пароход, ожидая появления важных гостей.
   - Я же тунгусам велел посмотреть. Там только тайга паленая, ничего нету.
   С парохода сошел торговец Алачачян со своей семьей и миссионер из
Камчатского братства, к которому сразу поспешил отец Пантелеймон,
извещенный о его приезде. Потом хлынула толпа палубных.
   - Эй! - крикнул Колоколов капитану Селиванову, что стоял на крыше
парохода у своей рулевой будки. - Селиванов, ты англичан-то не утопил?
   - Сейчас придут, - сказал Селиванов. - Куда им деваться, Ефрем Ионыч?
   Селиванов был расстроен ночными событиями в каюте мисс Смит. Он
относился к меньшинству пароходного населения, которое искренне
сочувствовало английской девице, и его расстройство усугублялось тем, что
Селиванов, не ведая английских обычаев и правил, не знал, как вести себя
утром. Он не стал здороваться с Дугласом, когда тот вышел к завтраку, и
старался не смотреть на несчастную девушку, темные круги под глазами
которой и распухшие от слез веки лучше всяких слов рассказывали об
унижении, которому она подверглась...
   На пристани появились иностранцы, о которых было еще на той неделе
сообщено из Якутска телеграфом.
   Первым вышел мистер Дуглас Робертсон, который приостановился на палубе,
оглядывая толпу, затем последовала прелестная грустная девушка с бледным
напудренным лицом. Наконец вышли слуги англичан - маленький худой китаец
Лю и пышногрудая смуглая Пегги. Лю нес футляр с удочками и зонтом Дугласа,
Пегги - две круглые коробки с шляпами мисс Смит.
   Цыгане еще громче грянули величальную.
   Колоколов подошел к самым сходням и сделал знак сыну.
   Костя Колоколов замялся, забыл приготовленные слова, потому что образ
англичанки поразил его в самое сердце. Даже в Лондоне ему не приходилось
видеть подобной нежной и типично английской красоты.
   - Говори! - услышал он рассерженный голос отца.
   И, не отрывая взгляда от девушки, Костя Колоколов произнес по-английски
приветствие, заученное вчера с помощью Ниночки Черниковой.
   - Добро пожаловать в наш отдаленный уголок Российской империи!
   Разрешите представить вам моего отца, негоцианта, почетного гражданина
этого города, который вышел на берег для того, чтобы оказать вам
гостеприимство.
   - Вы говорите по-английски? - удивилась Вероника. - Это невероятно.
   Колоколов-старший потряс ей руку, поздоровался с Дугласом, а затем
отступил в сторону, чтобы с англичанами могли поздороваться городские
власти.
   - Ты переводи, переводи, - сказал он сыну, но тот замолчал. Он
договорился с Ниночкой Черниковой, что после первых заученных заранее фраз
он уступит ей место. Но Ниночка куда-то, как всегда, запропастилась.
   - Минутку, отец, - сказал Костя и кинулся искать в толпе Ниночку. Он
отыскал ее среди ссыльных, окруживших профессора, и за руку поволок к
англичанам.
   Когда они поднимались по откосу, Дуглас смотрел по сторонам,
разглядывая цыган и местных зевак, потом поглядел себе под ноги и спросил
Колоколова-младшего:
   - Здесь принято класть ковры на землю?
   - Нет, - сказал Колоколов, глядя на профиль Вероники Смит. - Это для
вас.
   - Мы тронуты, - сказал Дуглас.
   А Вероника увидела авто, запряженное белыми конями, и воскликнула:
   - Это удивительнее Великой китайской стены!
    
 
 
   * * *
 
    
 Профессора Мюллера разместили в гостинице "Лена" - двухэтажном каменном
здании, построенном недавно на главной площади радением Колоколова. На
первом этаже ее помещался ресторан, где порой пели цыгане, а на втором -
шесть нумеров для приезжих.
   Федор Францевич лишь успел разложить вещи, как его потащили в дом к
Черникову, где его ждали к обеду.
   Домик Черниковых невелик, гостиной в нем не водится, так что все сразу
прошли в столовую. Мария Павловна, жена Черникова, еще не старая,
кругленькая, добрая якутка, суетилась у стола, накрывала его, стараясь не
мешать умным разговорам.
   Сам Семен Натанович Черников, поглаживая нервными пальцами широкую с
проседью бороду, сидел во главе стола и критическим взглядом оценивал
усилия своей супруги. По правую руку от него сидел его закадычный друг
отец Пантелеймон, неуемно любознательный и крайне веселый человек. И были
они с Черниковым схожи - манерами, вальяжностью, бородами, но Черников был
втрое меньше отца Пантелеймона, зато втрое говорливей и бурливей. По левую
руку от хозяина посадили петербургского профессора, а рядом с ним уселся
Андрюша Нехорошев, бывший мюллеровский студент, худой, носатый, неловкий,
влюбленно глядевший на профессора, которому поклонялся в университете и
появление которого в Новопятницке было для Андрюши подобно явлению
божества, и к этому явлению Андрюша готовился с весны, как только узнал,
что, получив сообщение Андрюши о падении метеорита за Урулганским хребтом,
Мюллер изъявил желание собственнолично отыскать и изучить небесный камень.
   Сведения о падении болида, случившемся в марте, проникли в газеты всего
мира. Писалось о небесном свечении, об устрашающем грохоте, якобы
долетевшем до Хабаровска. Истина смешивалась со слухами, куда более
красочными в Вене или Брюсселе,