вонил гараж,  поднимая дверь,  за которой стояла готовая  к
выезду автомашина... Минута, другая - дверь опустилась на место.
     В   восемь  тридцать  яичница  сморщилась,  а  тосты  стали  каменными.
Алюминиевая  лопаточка  сбросила  их  в раковину,  оттуда струя горячей воды
увлекла их  в  металлическую  горловину, которая все растворяла и отправляла
через канализацию в далекое море. Грязные тарелки нырнули в горячую  мойку и
вынырнули из нее, сверкая сухим блеском.
     Девять пятнадцать, - пропели часы, - пора уборкой заняться.
     Из нор  в  стене  высыпали  крохотные роботы-мыши.  Во  всех помещениях
кишели  маленькие  суетливые  уборщики из  металла и резины Они  стукались о
кресла, вертели  своими  щетинистыми  роликами, ерошили  ковровый ворс, тихо
высасывая  скрытые  пылинки.  Затем  исчезли,  словно  неведомые  пришельцы,
юркнули  в свои  убежища Их  розовые электрические глазки  потухли. Дом  был
чист.
     Десять часов. Выглянуло солнце, тесня завесу  дождя. Дом стоял  одиноко
среди развалин и пепла. Во  всем  городе он один уцелел. Ночами  разрушенный
город излучал радиоактивное сияние, видное на много миль вокруг.
     Десять  пятнадцать.  Распылители  в  саду извергли  золотистые фонтаны,
наполнив  ласковый утренний воздух волнами сверкающих водяных бусинок.  Вода
струилась  по оконным  стеклам,  стекала  по обугленной западной  стене,  на
которой белая краска начисто выгорела. Вся западная стена была черной, кроме
пяти  небольших  клочков. Вот  краска  обозначила фигуру  мужчины,  катящего
травяную косилку. А вот, точно на фотографии, женщина нагнулась за  цветком.
Дальше - еще силуэты, выжженные на дереве в  одно  титаническое мгновение...
Мальчишка вскинул  вверх руки,  над  ним  застыл контур  подброшенного мяча,
напротив мальчишки - девочка, ее руки подняты,  ловят мяч, который  так и не
опустился
     Только пять пятен краски - мужчина, женщина, дети, мяч. Все остальное -
тонкий слой древесного угля.
     Тихий дождь из распылителя наполнил сад падающими искрами света...
     Как надежно оберегал дом свой покой вплоть до этого дня!  Как бдительно
он спрашивал: "Кто  там? Пароль?" И, не получая нужного ответа  от  одиноких
лис и жалобно мяукающих котов, затворял окна и опускал  шторы с одержимостью
старой девы. Самосохранение,  граничащее  с психозом,  -  если у  механизмов
может быть паранойя.
     Этот  дом  вздрагивал  от каждого  звука.  Стоило  воробью  задеть окно
крылом, как тотчас  громко щелкала штора и перепуганная  птица летела прочь.
Никто - даже воробей - не смел прикасаться к дому!
     Дом был  алтарем с десятью тысячами священнослужителей и  прислужников,
больших и маленьких, они служили и прислуживали, и хором пели славу. Но боги
исчезли, и ритуал продолжался без смысла и без толку.
     Двенадцать.
     У парадного крыльца заскулил продрогнувший пес.
     Дверь  сразу  узнала   собачий  голос  и   отворилась.   Пес,   некогда
здоровенный, сытый, а  теперь  кожа да кости,  весь в парше, вбежал  в  дом,
печатая грязные следы.  За ним суетились  сердитые мыши  - сердитые, что  их
потревожили, что надо снова убирать!
     Ведь стоило малейшей  пылинке проникнуть внутрь сквозь щель под дверью,
как стенные панели мигом приподнимались, и оттуда  выскакивали металлические
уборщики. Дерзновенный клочок бумаги, пылинка или волосок исчезали в стенах,
пойманные крохотными стальными челюстями. Оттуда по трубам мусор спускался в
подвал, в гудящее чрево мусоросжигателя, который злобным Ваалом  притаился в
темном углу.
     Пес побежал наверх, истерически лая перед каждой дверью, пока  не понял
- как это уже давно понял дом, - что никого нет, есть только мертвая тишина.
     Он принюхался и поскреб кухонную дверь, потом лег  возле нее, продолжая
нюхать. Там,  за  дверью,  плита  пекла блины, от  которых по всему дому шел
сытный дух и заманчивый запах кленовой патоки.
     Собачья пасть наполнилась пеной, в глазах вспыхнуло пламя. Пес вскочил,
заметался, кусая себя за хвост, бешено завертелся и сдох. Почти час пролежал
он в гостиной.
     Два часа, - пропел голос.
     Учуяв  наконец едва  приметный  запах разложения,  из  нор с  жужжанием
выпорхнули полчища мышей, легко и стремительно, словно сухие листья, гонимые
электрическим веером.
     Два пятнадцать.
     Пес исчез.
     Мусорная  печь в подвале внезапно засветилась пламенем, и через дымоход
вихрем промчался сноп искр.
     Два тридцать пять.
     Из стен внутреннего дворика выскочили карточные столы. Игральные карты,
мелькая  очками,  разлетелись  по  местам.  На  дубовом  прилавке  появились
коктейли и сэндвичи с яйцом. Заиграла музыка.
     Но столы хранили молчание, и никто не брал карт.
     В четыре часа столы сложились, словно огромные бабочки, и вновь ушли  в
стены.

     Половина пятого.
     Стены детской комнаты засветились.
     На  них  возникли  животные:  желтые  жирафы,   голубые  львы,  розовые
антилопы,  лиловые   пантеры  прыгали   в  хрустальной   толще.  Стены  были
стеклянные, восприимчивые к краскам и  игре воображения.  Скрытые  киноленты
заскользили  по зубцам  с  бобины  на бобину,  и стены  ожили.  Пол  детской
колыхался,  напоминая  волнуемое ветром поле,  и по нему  бегали алюминиевые
тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе, в остром запахе
звериных следов,  порхали бабочки из тончайшей розовой ткани! Слышался звук,
как  от огромного,  копошащегося в  черной пустоте кузнечных мехов роя пчел:
ленивое урчание  сытого льва. Слышался цокот  копыт окапи  и шум освежающего
лесного  дождя,  шуршащего  по  хрупким  стеблям  жухлой  травы.  Вот  стены
растаяли,  растворились в необозримых  просторах опаленных  солнцем  лугов и
бездонного жаркого неба. Животные рассеялись по колючим зарослям и водоемам.
     Время детской передачи.
     Пять часов. Ванна наполнилась прозрачной горячей водой.
     Шесть,  семь,  восемь  часов.  Блюда  с обедом  проделали  удивительные
фокусы,  потом что-то щелкнуло в кабинете, и на металлическом штативе  возле
камина, в котором разгорелось уютное пламя, вдруг возникла курящаяся  сигара
с шапочкой мягкого серого пепла.
     Девять  часов. Невидимые провода согрели простыни - здесь  было холодно
по ночам.
     Девять ноль пять. В кабинете с потолка донесся голос:
     - Миссис Маклеллан, какое стихотворение хотели бы вы услышать сегодня?
     Дом молчал.
     Наконец голос сказал:
     -  Поскольку  вы  не  выразили  никакого  желания,  я выберу что-нибудь
наудачу.
     Зазвучал тихий музыкальный аккомпанемент.
     - Сара Тисдейл. Ваше любимое, если не ошибаюсь...

     Будет ласковый дождь, будет запах земли.
     Щебет юрких стрижей от зари до зари,

     И ночные рулады лягушек в прудах.
     И цветение слив в белопенных садах;

     Огнегрудый комочек слетит на забор,
     И малиновки трель выткет звонкий узор.

     И никто, и никто не вспомянет войну
     Пережито-забыто, ворошить ни к чему

     И ни птица, ни ива слезы не прольет,
     Если сгинет с Земли человеческий род

     И весна... и Весна встретит новый рассвет
     Не заметив, что нас уже нет.

     В  камине  трепетало, угасая,  пламя, сигара  осыпалась  кучкой  немого
пепла. Между безмолвных  стен  стояли одно  против  другого  пустые  кресла,
играла музыка.

     В десять часов наступила агония.
     Подул  ветер.  Сломанный  сук, падая с дерева,  высадил кухонное  окно.
Бутылка  пятновыводителя  разбилась вдребезги о  плиту.  Миг  -  и вся кухня
охвачена огнем!
     -  Пожар!  - послышался крик. Лампы  замигали, с  потолков, нагнетаемые
насосами, хлынули струи воды. Но горючая жидкость  растекалась по линолеуму,
она просочилась, нырнула под дверь и уже целый хор подхватил:
     - Пожар! Пожар! Пожар!
     Дом  старался  выстоять.  Двери  плотно  затворились, но оконные стекла
полопались от жара, и ветер раздувал огонь.
     Под  натиском  огня,  десятков  миллиардов  сердитых  искр,  которые  с
яростной  бесцеремонностью летели  из комнаты в  комнату  и неслись вверх по
лестнице, дом начал отступать.
     Еще из стен, семеня, выбегали суетливые водяные крысы, выпаливали струи
воды  и  возвращались  за  новым запасом.  И  стенные распылители  извергали
каскады  механического  дождя. Поздно. Где-то с тяжелым вздохом,  передернув
плечами,  замер насос. Прекратился дождь-огнеборец. Иссякла вода в  запасном
баке, который много- много дней питал ванны и посудомойки.
     Огонь потрескивал, пожирая ступеньку за ступенькой.  В верхних комнатах
он, словно гурман, смаковал картины Пикассо и Матисса, слизывая  маслянистую
корочку и бережно скручивая холсты черной стружкой.
     Он добрался до кроватей, вот  уже скачет по подоконникам, перекрашивает
портьеры!
     Но тут появилось подкрепление.
     Из  чердачных  люков вниз  уставились  незрячие  лица роботов,  изрыгая
ртами- форсунками зеленые химикалии.
     Огонь попятился: даже слон пятится при виде мертвой змеи. А тут по полу
хлестало двадцать змей, умерщвляя огонь холодным чистым ядом зеленой пены.
     Но огонь был хитер, он послал языки пламени по наружной стене вверх, на
чердак,  где  стояли насосы. Взрыв! Электронный мозг, управлявший  насосами,
бронзовой шрапнелью вонзился в балки.
     Потом  огонь метнулся  назад и  обошел  все чуланы,  щупая  висящую там
одежду.
     Дом содрогнулся, стуча дубовыми костями, его  оголенный скелет корчился
от жара, сеть проводов - его нервы - обнажилась,  словно некий хирург содрал
с него кожу, чтобы красные вены и капилляры трепетали в раскаленном воздухе.
Караул, караул! Пожар! Бегите, спасайтесь! Огонь крошил зеркала, как хрупкий
зимний  лед. А голоса причитали: "Пожар, пожар,  бегите, спасайтесь!" Словно
печальная детская  песенка, которую  в двенадцать голосов, кто  громче,  кто
тише, пели умирающие дети, брошенные в глухом лесу. Но голоса  умолкали один
за  другим по мере того, как лопалась, подобно жареным каштанам, изоляция на
проводах. Два, три, четыре, пять голосов заглохли.
     В детской комнате пламя  объяло джунгли.  Рычали голубые львы,  скакали
пурпурные жирафы. Пантеры метались по кругу, поминутно меняя окраску; десять
миллионов животных, спасаясь от огня, бежали к кипящей реке вдали...
     Еще  десять  голосов умерли. В последний  миг сквозь гул огневой лавины
можно было различить хор  других, сбитых  с толку  голосов,  еще объявлялось
время,   играла   музыка,   метались   по  газону  телеуправляемые  косилки,
обезумевший  зонт  прыгал взад-вперед  через порог  наружной  двери, которая
непрерывно то  затворялась, то отворялась, - одновременно происходила тысяча
вещей, как в часовой мастерской, когда множество часов вразнобой лихорадочно
отбивают  время: то  был  безумный хаос, спаянный  в некое  единство; песни,
крики, и последние  мыши-мусорщики  храбро выскакивали  из нор - расчистить,
убрать  этот  ужасный,  отвратительный  пепел!  А  один  голос  с  полнейшим
пренебрежением к происходящему декламировал стихи  в пылающем кабинете, пока
не сгорели все пленки, не расплавились провода, не рассыпались все схемы.
     И  наконец, пламя  взорвало  дом, и он рухнул пластом, разметав каскады
дыма и искр.
     На кухне, за мгновение до того, как посыпались головни и горящие балки,
плита с сумасшедшей скоростью готовила завтраки: десять десятков яиц,  шесть
батонов тостов, двести ломтей бекона  - и  все, все  пожирал огонь, понуждая
задыхающуюся печь истерически стряпать еще и еще!
     Грохот.  Чердак провалился в кухню и в гостиную, гостиная - в цокольный
этаж,  цокольный  этаж - в  подвал. Холодильники, кресла, ролики с фильмами,
кровати, электрические приборы - все рухнуло вниз обугленными скелетами.
     Дым и тишина Огромные клубы дыма.
     На  востоке медленно  занимался  рассвет.  Только одна  стена  осталась
стоять среди развалин Из этой стены говорил последний одинокий голос, солнце
уже осветило дымящиеся обломки, а он все твердил:
     - Сегодня 5 августа 2026 года, сегодня 5 августа 2026 года, сегодня...

     Октябрь 2026

        КАНИКУЛЫ НА МАРСЕ

     Эту мысль почему-то высказала мама - а не отправиться ли всей семьей на
рыбалку? На самом деле слова были не мамины, Тимоти  отлично это знал. Слова
были папины, но почему-то их за него сказала мама.
     Папа,  переминаясь с ноги  на  ногу  на  шуршащей  марсианской  гальке,
согласился. Тотчас поднялся шум и  гам, в мгновение ока  лагерь был свернут,
все уложено в  капсулы  и  контейнеры, мама  надела  дорожный  комбинезон  и
куртку, отец, не отрывая глаз от  марсианского неба, набил  трубку дрожащими
руками, и трое мальчиков с радостными воплями кинулись к моторной лодке - из
всех троих один Тимоти все время посматривал на папу и маму.
     Отец  нажал кнопку. К небу взмыл  гудящий звук Вода за кормой  ринулась
назад, а лодка помчалась вперед, под дружные крики "ура!".
     Тимоти сидел на корме вместе с отцом, положив свои тонкие пальцы на его
волосатую руку.  Вот за изгибом канала  скрылась  изрытая  площадка, где они
сели на  своей маленькой семейной ракете  после долгого полета  с Земли. Ему
вспомнилась ночь  накануне  вылета, спешка и суматоха, ракета, которую  отец
каким-то  образом где-то раздобыл, разговоры о том, что  они  летят на  Марс
отдыхать.  Далековато,  конечно,   для   каникулярной   поездки,  но  Тимоти
промолчал, потому что тут были младшие братишки. Они  благополучно добрались
до Марса  и  вот с  места в карьер отправились  - во всяком случае, так было
сказано - на рыбалку.
     Лодка неслась по каналу... Странные глаза у  папы сегодня. Тимоти никак
не мог понять, в чем дело. Они ярко светились,  и в них было облегчение, что
ли. И от этого глубокие морщины смеялись, а не хмурились и не скорбели.
     Новый поворот канала - и вот уже скрылась из глаз остывшая ракета.
     - А мы далеко едем?
     Роберт шлепал рукой по воде - будто маленький краб прыгал по фиолетовой
глади.
     Отец вздохнул:
     - За миллион лет.
     - Ух ты! - удивился Роберт.
     - Поглядите, дети. - Мама подняла длинную гибкую руку. - Мертвый город.
     Завороженные,  они уставились  на  вымерший  город,  а  он  безжизненно
простерся  на  берегу  для  них  одних и  дремал  в жарком  безмолвии  лета,
дарованном Марсу искусством марсианских метеорологов.
     У папы было такое лицо, словно он радовался тому, что город мертв.
     Город:  хаотическое  нагромождение розовых  глыб, уснувших на  песчаном
косогоре, несколько поваленных  колонн, заброшенное  святилище,  а дальше  -
опять песок,  песок, миля за милей... Белая  пустыня вокруг  канала, голубая
пустыня над ним.
     Внезапно  с  берега  взлетела  птица.  Точно  брошенный  кем-то  камень
пронесся над голубым прудом, врезался в толщу воды и исчез.
     Папа даже изменился в лице от испуга.
     - Мне почудилось, что это ракета.
     Тимоти смотрел  в  пучину  неба,  пытаясь  увидеть  Землю, и  войну,  и
разрушенные города,  и люден, которые  убивали друг друга, сколько  он  себя
помнил. Но ничего не увидел.  Война была такой же далекой и абстрактной, как
две мухи, сражающиеся насмерть под сводами  огромного безмолвного  собора. И
такой же нелепой.
     Уильям Томас  отер пот  со  лба  и взволнованно  ощутил  на  своей руке
прикосновение пальцев сына, легких, как паучьи лапки.
     Он улыбнулся сыну:
     - Ну, как оно, Тимми?
     - Отлично, папа.
     Тимоти  никак  не  мог  до  конца разобраться,  что происходит  в  этом
огромном  взрослом  механизме рядом  с  ним.  В  этом  человеке  с  большим,
шелушащимся от загара орлиным носом, с ярко-голубыми  глазами вроде каменных
шариков, которыми  он играл летом дома,  на Земле, с длинными, могучими, как
колонны, ногами в широких бриджах.
     - Что ты так высматриваешь, пап?
     -  Я  искал  земную логику, здравый смысл,  разумное правление,  мир  и
ответственность.
     - И как - увидел?
     - Нет. Не  нашел. Их больше нет на Земле. И, пожалуй, не будет никогда.
Возможно, мы только сами себя обманывали, а их вообще и не было.
     - Это как же?
     - Смотри, смотри, вон рыба, - показал отец.

     Трое  мальчиков звонко вскрикнули, и лодка накренилась, так дружно  они
изогнули  свои тонкие  шейки,  торопясь увидеть.  Ух  ты,  вот это да!  Мимо
проплыла  серебристая  рыба-кольцо,  извиваясь и  мгновенно  сжимаясь, точно
зрачок, едва только внутрь попадали съедобные крупинки.
     - В точности  как война, -  глухо  произнес отец. - Война плывет, видит
пищу, сжимается. Миг - и Земли нет.
     - Уильям, - сказала мама.
     - Извини.
     Они примолкли,  а  мимо стремительно  неслась  студеная стеклянная вода
канала. Ни звука кругом, только гул мотора, шелест воды,  струи распаренного
солнцем воздуха.
     - А когда мы увидим марсиан? - воскликнул Майкл.
     - Скоро, - заверил его отец. - Может быть, вечером.
     - Но ведь марсиане все вымерли, - сказала мама.
     - Нет,  не вымерли, - не сразу ответил папа.  - Я  покажу вам  марсиан,
точно.
     Тимоти нахмурился,  но  ничего  не  сказал.  Все было как-то не так,  И
каникулы, и рыбалка, и эти взгляды, которыми обменивались взрослые.
     А его  братья  уже уставились из-под ладошек на  двухметровую  каменную
стенку канала, высматривая марсиан.
     - Какие они? - допытывался Майкл.
     - Узнаешь, когда увидишь.  - Отец вроде усмехнулся, и Тимоти  приметил,
как у него подергивается щека.
     Мама была хрупкая  и нежная, золотая  коса лежала  тиарой на голове,  а
глаза  были такого же цвета, как глубокая студеная вода канала в тени, почти
пурпурные, с янтарными крапинками. Можно было видеть, как плавают мысли в ее
глазах   -   словно  рыбы,  одни   светлые,  другие  темные,  одни  быстрые,
стремительные, другие медленные,  неторопливые, а иногда -  скажем, если она
глядела  на небо, туда,  где  Земля,  - в глазах ничего не было, один только
цвет... Мама сидела на носу лодки, одну руку она положила на борт, вторую на
заглаженную складку своих брюк, и  полоска мягкой  загорелой шеи  обрывалась
там, где, подобно белому цветку, открывался воротник.
     Она  все  время  глядела  вперед,  что-то  высматривая,  но   не  могла
разглядеть и обернулась к мужу; в его глазах она увидела отражение того, что
впереди, а он  к этому отражению добавил что-то от самого себя, свою твердую
решимость,  и напряжение  спало с  ее  лица,  она снова повернулась  вперед,
теперь уже спокойно, зная, чего ей искать.
     Тимоти тоже смотрел. Но он видел  лишь  прямую черту фиолетового канала
посреди  широкой ровной долины, обрамленной низкими размытыми холмами. Черта
уходила  за  край  неба, и канал тянулся все дальше, дальше, сквозь  города,
которые - встряхни их  - загремели бы, словно жуки  в  высохшем черепе. Сто,
двести городов, видящих летние сны - жаркие днем и прохладные ночью...
     Они пролетели  миллионы  миль  ради  этого пикника,  ради рыбалки.  А в
ракете  было оружие. Называется,  поехали на каникулы!  А для чего  все  эти
продукты - хватит  с  лихвой  не  на  один  год, - которые они  спрятали  по
соседству  с  ракетой?  Каникулы!  Но  за  этими  каникулами  скрывалась  не
радостная улыбка, а что-то жестокое, твердое, даже страшное. Тимоти никак не
мог  раскусить  этот орешек,  а  братьям  не до  того,  - что может занимать
мальчишек в десять и восемь лет?
     - Ну,  где же  марсиане?  Дураки  какие-то!  - Роберт  положил клинышек
подбородка на ладони и уставился в канал.
     У папы на запястье было атомное  радио, сделанное  по  старинке: прижми
его к  голове,  возле  уха, и  радио начнет вибрировать, напевая  или говоря
что-нибудь.  Как раз сейчас папа слушал,  и  лицо его было похоже на один из
этих погибших марсианских городов - угрюмое, изможденное, безжизненное.
     Потом он дал послушать маме. Ее губы раскрылись.
     - Что... - начал Тимоти свой вопрос, но не договорил.
     Потому что в этот миг их встряхнули  и ошеломили два громоздящихся друг
на  друга