пускали,  хотя никаких других "грехов" за
мной не было.

     Странно,  но  вот уже почти 40  лет я собираюсь  заглянуть в достаточно
полный  португальский   словарь,  дабы  наконец-то  достоверно  узнать,  что
означают на  языке  Камоэнса  слова  "куда" и  "пирог". Похоже на то, что до
конца своих дней так и не соберусь это сделать...
     На  следующий  день  мы   отправились  в   очаровательный,   совершенно
гриновский городок со сказочно-красивым названием  Белу-  Оризонти - столицу
штата, гостями  которого мы  были.  Запомнился базар,  где  прямо  на  земле
"бунтами" красовались огромные пирамиды спелых ананасов совсем  так, как  на
моей  родной  Черниговщине укладывают  бураки.  А какие  цветы, какие пряные
запахи!
     А еще мы  затеяли поездку  на машинах, за  сотни километров, посмотреть
"минас" - самые глубокие  в  мире  золотодобывающие шахты. По  дороге я  был
свидетелем  довольно забавной  сценки. Но -  по порядку. Дело в том, что  мы
были  объектом внимания не только "изнутри",  но  и, так сказать, "снаружи".
Откуда-то  появились  субъекты,  хорошо  говорившие  по-русски  и  навязчиво
пристававшие к нам с  предложениями  всякого рода сомнительных услуг.  Среди
них явно выделялся представившийся  профессиональным певцом некий  украинец,
даже не  скрывавший своей связи  с местной полицией. Похоже  было, что в его
задачу  входило  оградить  трудящихся   Бразилии  от   тлетворного   влияния
"красных". В автобусе, по иронии судьбы, этот тип сел рядом с нашим Михаилом
Ивановичем.  Почувствовав  пикантность ситуации,  я  сел точно  позади  них,
посадив рядом с  собой Славу Гневышева. По дороге они разговорились, касаясь
преимущественно профессиональных (я  имею  в виду вокальных) тем - на  чисто
русском языке,  конечно. "А у  вас  сейчас  много  новых  песен?" -  спросил
бразилоукраинец. "Разумеется",  -  отвечал наш. "И  какую же песню поют чаще
всего?" - "Я думаю, что чаще всего поется "Широка страна моя родная". - "А я
этой песни не знаю -  научите, пожалуйста".  И всю дорогу  два представителя
одной из  наиболее древних профессий  очень дружно пели песню Дунаевского. У
"тутошнего" оказался совсем неплохой баритон.  Весь автобус замер - дошло до
всех. А они  пели, пели увлеченно, совершенно  не чувствуя полного идиотизма
ситуации.
     В шахты нас не  пустили  - это  была собственность  какой-то английской
компании, и она тоже боялась "красных".
     В Рио мы попали впервые уже после того, как добрые две недели прожили в
бразильской "глубинке". Мы прилетели туда из Белу-Оризонти на  "дугласе".  Я
первый раз в жизни летал на самолете! Незабываем вид  Рио с  высоты птичьего
полета. Недаром сами бразильцы свою бывшую (а тогда настоящую) столицу зовут
"Сиуаджи  Миравельоза",   что  означает  "удивительный  город".   Окруженная
скалистыми, заросшими тропическим лесом берегами сверкала на солнце огромная
бухта  Гванабара. Для меня  было неожиданностью, что  восточный  берег Южной
Америки так  скалист и изрезан -  я  по зеленому цвету карты представлял его
низким  и плоским. Довольно  высокие  скалистые кряжи есть и в  самом центре
города, рассекая его на несколько отдельных частей, связанных туннелями. Над
красавцем  Рио господствует 700-метровая скала, вершину которой венчает  40-
метровое мраморное  распятие. Это - знаменитая  Корковадо,  видимая  с любой
точки города  в виде белого креста.  Впрочем, иногда она скрыта облаками. Мы
побывали у подножия распятия, и я никогда не забуду вида, который оттуда нам
открылся.  Кроме  Корковадо,  над  Рио  высятся   и  другие  красавицы-горы.
Запомнилась великолепная, 400-метровой  высоты, "Сахарная  Голова", куда  мы
поднимались на фуникулере. И,  конечно, никогда не забыть невиданной красоты
и огромности пляж  Капокабана.  На этом  знаменитом  пляже мы провели  целый
день. Нашим гидом был славный малый по фамилии Калугин - корреспондент ТАСС.
Во  время  посещения  Капокабаны мы  еще  раз  столкнулись  с  удивительными
местными   обычаями.   Оказывается,   абсолютно   недопустимо    подойти   к
Атлантическому океану, раздеться и окунуться в воду - полиция  за такое дело
тут  же  оштрафует.  По  тамошним  понятиям  совершенно  неприличен  процесс
раздевания. На пляж  нужно  прийти уже вполне готовым для купания. Между тем
общественных раздевалок на  всем гигантском пляже мы так и не заметили. Люди
раздеваются  у  своих  знакомых,  которые  живут  в приморском  районе,  но,
естественно, за много кварталов от  пляжа. И вот по воскресеньям толпы людей
разного возраста и пола в одних плавках и купальниках шагают по раскаленному
городскому асфальту - это считается вполне приличным!
     Но  боже  мой, какой  это пляж!  На много десятков  километров  тянется
полоса шириной не меньше сотни метров. Пляж  песчаный. Впрочем, это даже  не
песок,  а  чистая  золотая  пыль.  К  пляжу за  автострадой  примыкает линия
небоскребов (20 - 30 этажей), стоящих в  окружении кокосовых пальм сравнимой
высоты,  что   создает  непередаваемой  прелести  гармонию.   А  впереди   -
Атлантический океан. Даже в самую штилевую погоду в десяти метрах  от берега
высится стена прибоя - ведь до африканского берега 4000 километров, а  океан
дышит...
     Я залюбовался купающейся, а больше играющей молодежью. Как они красивы!
Весь  спектр  цветов  кожи  -  от  агатово-черного до розово-белого. Кстати,
никаких признаков расовой нетерпимости никто из нас в Бразилии не заметил.
     А как здешние мальчишки играют  в  футбол, прямо  на  пляже! Вот откуда
рекрутируются Пеле, Жоэрзиньо и  прочие чародеи бразильского футбола, спустя
11 лет потрясшие спортивный мир на шведском чемпионате!
     Лежа на этом  действительно золотом (не то что под Ялтой)  пляже, мы, в
частности, обсуждали вопрос,  чем  бы  занялся Великий  Комбинатор, если  бы
мечта  его  детства  осуществилась и он  оказался  бы  здесь,  в  Рио.  Было
высказано  несколько  соображений.  Например:  он   непременно  занялся   бы
упорядочением купания на Капокабане, организовав сеть раздевалок. Или взялся
бы за  создание ателье  по  развивке волос  у  здешнего населения. А вообще,
братцы,  не заложить ли нам основание памятника Остапу Бендеру именно здесь!
Благо  случай на  редкость подходящий:  присутствуют представители советской
власти (первый  секретарь нашего посольства),  советской печати  (упомянутый
выше   корреспондент   ТАСС),   советской   общественности  (мы,   пассажиры
"Грибоедова") и широкие слои местной общественности  (пляжники  Капокабаны с
разным  цветом кожи). Сказано  -  сделано! Мы  соорудили пирамиду из  песка,
пригласили  нескольких  наиболее  черных бразильеро, произнесли подходящие к
случаю  речи  и  сфотографировались. Я  храню  эту  фотографию  до сих пор и
изредка любуюсь  ею. Следует  заметить, что в те времена  Ильф и Петров были
если и не под официальным запретом, то, во всяком случае, в подполье.
     А  лучше всего было бродить по  этому удивительному городу и любоваться
красочной толпой "кариоки" (самоназвание жителей  Рио). Круглые сутки  здесь
кипит  жизнь. Ночами  около  нашего  отеля "Амбассадор" играла зажигательная
музыка последнего пасхального карнавала, и  люди  танцевали самбу - прямо на
мостовой. Эту музыку  я  помню до  сих пор: "Чику-Чику",  "Амадо  Мио",  "О,
Бразил!".  Вот  я  пишу  сейчас  эти строки,  а в ушах  все  время раздаются
ритмичные удары и восхитительная скороговорка "Чику- Чику"...
     Наше посольство устроило, как водится, прием для  советской экспедиции,
который  мне, новичку, показался роскошным. В разгар этого  дипломатического
мероприятия ко мне  подошел человек средних  лет  и представился президентом
шахматного клуба Рио. Сегодня вечером  -  продолжил  он  -  у  нас состоится
традиционный  четверговый блицтурнир мастеров столицы.  И по сему поводу  он
имеет честь пригласить шахматистов из советской экспедиции на этот турнир. Я
сообразил, что слава о шахматистах нашей  экспедиции могла  пойти только  из
одного  источника. Накануне  затмения  и  после него мы  с  Мишей  Вашахидзе
прошвырнулись в  ближайший городок Араша и в  тамошнем кафе лихо  обыграли в
шахматы  местных  пижонов-завсегдатаев,  еле   двигавших   пешки.  Здесь   в
посольстве,  уже  изрядно  "набравшись", я  с  ходу  согласился  на  лестное
приглашение  незнакомого сеньора.  "Почему бы мне  здесь,  в городе  золотой
мечты Остапа, не повторить его бессмертный подвиг в Васюках?" Подсознательно
я, конечно,  глупо полагал, что эти ихние столичные мастера играют на уровне
арашинских любителей.  Тут же я сагитировал Мишу Вашакидзе (тот, ссылаясь на
опьянение,  сильно  упирался)  и  Лебединского.   К  нам  еще  присоединился
секретарь посольства. Не дожидаясь конца приема, под неодобрительные взгляды
Михайлова, мы отправились в  здешний "клуб четырех  коней".  По дороге моего
нахальства сильно поубавилось, когда я узнал, что пригласивший нас президент
клуба только что вернулся  из  Нью-Йорка, где  выступал в  арбитраже первого
радиоматча СССР -  США. "Похоже, что  влипли..."  - уныло подумал я. Здешний
шахматный   клуб  был  при  знаменитом   футбольном   клубе  "Ботафого",   и
гостеприимнные хозяева  прежде всего показали идущий на  стадионе матч между
командами  "Фламенго" и  "Ботафого". Я впервые  видел футбольный матч  ночью
(тогда у нас  это  не практиковалось). Какая это  была игра! До  этого такой
ювелирной техники, такого  артистического владения мячом  я не видел.  Очень
жалко было уходить, не досмотрев красивого зрелища, но ничего не поделаешь -
хозяева  вежливо попросили. Я шел как на Голгофу -  впрочем, настроение было
неплохое, так как  вполне чувствовал комизм ситуации.  В прокуренной комнате
шахматного клуба  шеренгой выстроились здешние мастера  -  все  почему-то  с
одинаковыми лысинами  и одинаковыми черными усиками. И  я увидел,  что у них
буквально    дрожат   коленки   -   еще   бы:   им   предстояло   играть   с
"шахматисто-советико". В те далекие годы, когда молодой Ботвинник только что
стал  чемпионом  мира, слава советских  шахматистов была  оглушительной.  От
мысли, что  мы вполне подобны персонажам легендарной "Антилопы", я даже  как
то  успокоился. "Одноглазый любитель" (то бишь  здешний шахматный президент)
предложил кому-нибудь из нас перед жеребьевкой  сгонять с  ним неофициальную
партию. Я усадил за стол Мишу. "Что ты,  я совсем пьяный", - лопотал будущий
автор  открытия поляризации  излучения Крабовидной  туманности. "Играй и  не
дури. Будем подсказывать!"
     В блиц здесь,  конечно, играли  с часами, 10 минут  на первые 40 ходов.
Игра  началась.  От  волнения  у  президента  тряслись  руки.  Мы  бесстыдно
подсказывали  Мише ходы -  естественно, по-русски.  В диком мандраже уже  на
шестом  ходу бразильский маэстро потерял слона. Однако уже к десятому  ходу,
поняв, что играет  с "сапогом", он  собрался с духом и бодро  выиграл у Мишы
партию. Я думаю, что по  нашим  понятиям у  бразильского мастера был крепкий
второй разряд. И началась  потеха!  Я буду  краток: наша четверка  компактно
заняла четыре последних места. Все же я три партии свел вничью. Вообще, если
бы я не  растратил свой шахматный пыл на безобразные останкинские блицы (см.
новеллу "О везучести"), я бы показал этим субчикам кузькину мать...*
     __________________________
     *Через  несколько  месяцев  я  случайно  встретил в  Москве  на Моховой
корреспондента ТАСС Калугина. Он поведал  мне, что на следующий  день  после
нашего  шахматного  дебюта   местная  пресса  вышла  с  громадными   шапками
"Грандиозная  победа  наших   шахматистов  над  советскими  мастерами".  Вот
так-то...

     На  следующее  утро  мы поехали поездом в  Ангра-дос-Рейс, где  нас уже
ожидал  родной "Грибоедов".  чтобы  плыть дальше,  на  юг,  в  Аргентину, за
попутным грузом. Через  несколько дней  мы входили в  горловину  Лаплатского
залива. Там меня поразили чуть видные из воды мачты затонувшего корабля. Это
были  останки  знаменитого  германского  карманного  линкора  "Адмирал  граф
Шпеер",  затопленного  своей   командой   перед  строем  преследовавших  его
английских крейсеров...
     Вечер  мы  провели в  Монтевидео, были в нашем  посольстве и  гуляли по
этому  чарующей  красоты  городу.  После  Рио  он  показался  мне   каким-то
европейски-старомодным.  Потом  плыли  по  могучей  мутно-шоколадного  цвета
Паране. На океанском корабле,  400  километров вверх по  течению,  до самого
Розарио!  Мы  были  вторым  советским  кораблем,  посетившим  этот  далекий,
экзотический  порт.  Первым,  еще  в  1927  году,  был  знаменитый  парусник
"Товарищ".  На  цинковых пакгаузах порта  огромными буквами было  намалевано
"Viva  partida Peronista!" - шла  очередная  избирательная  кампания.  Вдали
виднелись корпуса знаменитых заводов Свифта; я вспомнил отраду военных лет -
банки тушенки с маленьким ключиком.
     Совершенно неожиданно на  борт "Грибоедова"  поднялась местная полиция.
Нас загнали в кают-компанию и раздали анкеты... на испанском языке. Там было
всего-то около  10 вопросов - детский лепет по сравнению с нашими, родимыми.
Вопросы были стандартные, и, несмотря на незнание языка,  я понимал их смысл
и  кое-как ответил. Уперся я на шестом  пункте (пятый у них не соответствует
нашему). Не понимая смысла вопроса, я решил посмотреть, как отвечают старшие
товарищи.   Подошел  к  Яше   Альперту,   а  тот  как  раз  выводил   ответ:
"Грек-ортодокс". Мне стало почему-то очень смешно, и я вывел: "атеист".
     Пока   "Грибоедов"  грузился  просом  для  Швейцарии   транзитом  через
Голландию, мы  экспрессом  "Эль Рапидо" за четыре  часа  доехали  до Буэнос-
Айреса. Так же как и в Рио, мы попали  в здешнюю столицу "с черного хода". В
Аргентине была зима  (что-то  похожее на конец подмосковного сентября, когда
идут  дожди).  Три дня мы прожили в "Байресе" - так аргентинцы называют свою
столицу.  Запомнилась поездка на Лаплатскую  обсерваторию, когда на обратном
пути,  ориентируясь по плану города,  наш шеф  и  картограф  А.А.Михайлов не
учел,  что в полдень здесь солнце  находится на севере.  А вообще  Аргентина
своим  явно "Северным"  (конечно, отнюдь  не в  географическом смысле) духом
составляла разительный контраст "Южной" Бразилии.
     В Байресе запомнился обелиск на "Пласо 25 мая", кафе  "Эль-Гитано", где
я часто  отсиживался (почти  все  время лил дождь), и лежащая прямо на улице
прижатая камнем стопка украинских газет явно петлюровского, жовто-блакитного
направления.  Пробовал  читать -  охватила  гадливость  ("Шанування  свитлой
пам'яти Симона Петлюри" - не правда ли, мило?)
     Вернувшись  в  Розарио,  мы снова почувствовали  себя  дома на обжитом,
таком уютном "Грибоедове", который в тот же день лег на обратный курс. Опять
привычный  океан.  опять  быстро  надоедающий  корабельный  харч.  К  нашему
удивлению,  "Грибоедов"   поздно  вечером  снова  зашел  в  пустынную  бухту
Ангра-дос-Рейс.  Мы пробыли так не более двух часов и приняли  на борт  двух
пассажиров, очень странную пару - брата и сестру. Брат - немецкий коммунист,
бывший  депутат  рейхстага, сидел в концлагере и, насколько я  понял  по его
дальнейшему  поведению,  от  пыток  гестапо  сошел  с ума. Сестра  была  его
сиделкой. Ночами он ходил по палубе, останавливался и, откинув назад голову,
издавал  звуки,  похожие  на  собачий  лай.  Похоже  было  на  то,  что  это
нелегальные пассажиры. Как-то сложилась их советская жизнь?  Ведь предстояло
пережить нелегкий рубеж наших сороковых - пятидесятых...
     Чернильной тропической ночью  мы шли  на траверзе  Рио. Если  судить по
огням, до берега было километров десять-пятнадцать. Время - около двух часов
ночи. Кроме  вахтенных и меня, на палубе не  было  никого. Медленно  уходили
назад  уже  знакомые  огни  незабываемого  прекрасного  города.  Нехотя,  но
неуклонно  отставал  светившийся   в  кромешной   темноте  тропической  ночи
маленький бриллиантовый крест Корковадо. Уходила  безвозвратно цепочка огней
небоскребов Капокабаны.  Уже не видно было даже намека на Сахарную Голову. И
все  мое существо острейшей  болью пронзила до ужаса простая  мысль: я этого
больше  никогда не увижу! Конечно, и  у себя  дома я часто  бывал  в местах,
которые после  этого  никогда не видел,  например, никогда больше не  был  в
городе своей юности Владивостоке. Но ведь в  этом виноват только сам.  Стоит
сильно захотеть - и я там буду!  А вот здесь  я, так  сказать, принципиально
никогда больше  не буду.  Это так же необратимо, как смерть.  На душе  стало
очень одиноко и пусто.
     Наконец истаял последний береговой огонек - это был маяк. Не видно было
уже ничего. Впереди - пустыня Атлантического океана.


К ВОПРОСУ О ФЕДОРЕ КУЗЬМИЧЕ

     "У  меня  к  вам  очень  большая  просьба,  -  сказала  мне  заведующая
терапевтическим  отделением  больницы   Академии  наук   Людмила  Романовна,
закончив беглый осмотр моей персоны. - Больница переполнена. Не разрешили бы
вы временно поместить в вашу палату одного симпатичного доктора  наук?" Дело
было в начале февраля 1968 года.  Я болел своим первым  инфарктом миокарда и
находился  на  излечении  в  нашей славной "академичке". По  положению,  как
член-корр.,  я  занимал там отдельную  палату полулюкс  (в  люксах  положено
болеть и умирать  "полным генералам", то бишь академикам, -  иерархия в этом
лечебном  заведении соблюдается  неукоснительно).  Кризис,  когда  я  вполне
реально  мог умереть,  уже миновал. Я три недели  пролежал  на спине  - чего
никому  не желаю  (говорят, сейчас от этой методы отказываются - и правильно
делают). С постели меня еще не подымали,  но, слава  Богу,  мое  тело  могло
принимать  любые  положения на койке.  Много  читал. Принимал многочисленных
гостей - родных и сослуживцев. Меня все так  нежно любили, баловали - короче
говоря,  мне  было хорошо.  Мелкие больничные происшествия  меня  забавляли.
Почему-то запомнился  смешной  эпизод. В одно  из воскресений обход  больных
делала  до этого незнакома  мне дежурная  врачиха. Я запомнил, что она  была
вызывающе шикарно  одета для этой юдоли  слез, что, впрочем, не удивительно.
"Наверное, дочка или невестка какого-то академического  бонзы", - подумал я.
Таких  блатных врачей, особенно врачих, в это заведении немало. Я чувствовал
себя  довольно прилично, поэтому частоту пульса измерил себе сам. "Семьдесят
три",  - сказал  я этой милой даме. УКРЕПИ И НАСТАВЬ.

     Мне было  совсем худо. Похоже на то, что я умирал. 5 ноября  1973  года
мой сын Женя привез  меня в хорошо знакомую академическую  больницу,  что на
улице Ляпунова, с обширнейшим инфарктом миокарда. Это  был второй инфаркт, и
он  вполне мог  оказаться  последним.  Одетый в  осеннее  пальто, я  лежал в
холодном  помещении  приемного  покоя  больницы   на   каком-то  устройстве,
смахивающем    на   катафалк.   Дежурная   сестра    не    торопилась   меня
госпитализировать  -  она  была   занята  оформлением  какого-то  немолодого
пациента, у  которого вся  физиономия  была покрыта синяками и ссадинами.  В
ожидании  своей  очереди я  попросил  у  стоящего рядом очень  мрачного Жени
газету, которую он, как я помнил, вынул из почтового ящика, прежде чем сесть
со  мной в машину скорой  помощи. Почему-то я был очень  спокоен.  В  газете
сразу же  бросилось в  глаза  траурное  объявление:  Союз писателей и прочие
учреждения и организации с глубоким прискорбием извещали о кончине Всеволода
Кочетова. Совершенно неожиданно я стал громко хохотать. Все присутствующие с
испугом уставились на меня, а  я продолжал смеяться. Мысль о том, что я могу
умереть практически одновременно  с  этим  типом,  показалась  мне почему-то
невыразимо смешной. Как  я уже  говорил, в последующие часы моя жизнь висела
на  волоске, а  та  положительная  эмоция,  которую  я  получил от траурного
объявления по-видимому склонила чашу весов в сторону моего выживания... Этот
пример  показывает,  как  сложна  и  вместе  с  тем  ничтожна цепь  событий,
обеспечивающая