е" строчки:  "Добро  должно  быть  с
кулаками..." Это ложь! Добро должно быть  прежде всего конкретно. Нет ничего
хуже    абстрактной доброты. Эту  простую истину  следовало бы  усвоить
нашим  "радикалам".  И было  бы  справедливо,  если  бы  на  надгробьи Ивана
Георгиевича,  что на  Новодевичьем,  была высечена  простая надпись:  "Здесь
покоится человек, совершивший 10000 добрых поступков".
     Ему  было  трудно жить  и  совершать  эти добрые  поступки в Московском
университете. В этой связи  я никогда не  забуду полный драматизма разговор,
который у меня был  с ним в его ректорском кабинете на Ленинских горах. Этот
небольшой кабинет украшала (да и сейчас украшает, радуя глаз преемника Ивана
Георгиевича) великолепная картина Нестерова "Павлов в Колтушах", где великий
физиолог изображен в момент разминки за своим письменным  столом, на котором
он вытянул  руки. В этот раз у меня к Ивану Георгиевичу (к которому я  делал
визиты  очень  редко!)  было хотя и  важное для моего отдела, но простое для
него  дело, которое он быстро уладил в самом благоприятном, для меня смысле.
Аудиенция длились не  больше 3-х минут  (помню,  он  куда-то  по моему  делу
звонил  по  телефону),  и  я, после того, как все было решено, собрался было
уходить,  но  Иван  Георгиевич попросил  меня  задержаться  и стал оживленно
расспрашивать о новостях астрономии и обо всяких житейских мелочах. Я понял,
что  причина  такого его  поведения  была более  существенна, чем  неизменно
доброжелательное отношение  к моей персоне:  в очереди  на  прием к  ректору
сидела (там  очередь сидячая)  группа  малосимпатичных личностей, пришедших,
очевидно, на прием  по  какому-то неприятному  для Ивана  Георгиевича  делу.
Последний  отнюдь не торопился их принять и легким разговором со мной просто
устроил себе небольшой тайм-аут. Наша беседа носила непринужденный характер,
Поэтому,  или по какой-либо  другой причине, нелегкая дернула  меня  сделать
Ивану  Георгиевичу такое  заявление:  "Я часто бываю  в  вестибюле  главного
здания  университета  и  любуюсь галереей  портретов великих деятелей науки,
украшающей этот вестибюль. Кого там только нет! Я, например, кое-кого просто
не узнаю - скажем,  каких-то весьма  почтенного вида двух китайских старцев,
по-видимому,  весьма известных специалистам.  Тем  более я  был удивлен,  не
найдя в  этой галерее  одного  довольно крупного ученого".  "Этого  не может
быть!" -  решительно  сказал ректор. - "Во время  строительства университета
работала специальная авторитетнейшая комиссия по отбору ученых, чьи портреты
должны  были  украсить галерею. И потом учтите это,  Иосиф  Самуилович, -  в
самом  выборе  всегда  присутствует  немалая   доля  субъективизма.   Одному
эксперту, например, тонким  ученым представляется X,  а вот другому - V. Но,
конечно,  крупнейших ученых  такой  субъективизм  не  касается.  Боюсь,  что
обнаруженную  вами  лакуну и галерее не следует заполнить  вашим кандидатом.
Кстати, как его фамилия?" - Эйнштейн,  Альберт  Эйнштейн".  Воцарилось,  как
пишут в  таких  случаях, неловкое молчание.  И  тогда я  разыграл  с любимым
ректором трехходовую комбинацию.
     Сперва и бросил ему "веревку спасения", спокойно сказав:  "По-видимому,
ваша  комиссия руководствовалась вполне  солидным принципом  -  отбирать для
портретов  только покойных  ученых. Эйнштейн  умер в  1955  году,  а главное
здание университета  было закончено  двумя  годами раньше,  в  195З г." "Вот
именно, как же я это сразу не сообразил - ведь Эйнштейн  был тогда еще жив!"
Затем я сделал  второй ход: "Конечно, перестраивать уже существующую галерею
невозможно -  это было бы опасным  прецедентом. Но ведь можно же  установить
бюст Эйнштейна на физическом факультете. Право же, Эйнштейну это не прибавит
славы,  к которой он  был так равнодушен.  А вот для факультета это было  бы
небесполезно".  "Ах, Иосиф Самуилович,  -  заметно  поскучнев, ответил  Иван
Георгиевич, - Вы  даже не представляете какие деньги  заламывают художники и
скульпторы за выполнение  таких заказов! Это тогда, на рубеже  1950 года, на
нас сыпался золотой дождь.  Даже представить  себе сейчас трудно, сколько мы
выплатили мастерам кисти и резца  за  оформление  университета, в частности,
этой  самой галереи. Увы, теперь другие времена!  Нет денег, чтобы  заказать
то, что вы просите". И тогда я сделал третий,  как  мне казалось,  "матовый"
ход. "Я знаю, -  ведь у  меня брат скульптор, - что у Коненкова в мастерской
хранится бюст Эйнштейна,  вылепленный им с натуры  еще во  время его жизни в
Америке.  Я  думаю,  что  если  ректор   Московского  университета  попросит
престарелого  скульптора  подарить  этот  бюст,  Коненков,  человек  высокой
порядочности, с радостью согласится".
     Петровский поднялся со своего кресла,  явно давая тем самым понять, что
аудиенция окончена. Было ясно, что он скорее предпочитает принять сидящую  в
предбаннике малоприятную группу склочников, чем продолжать разговор со мной.
Молча  проводил  он  меня  до  двери  своего  кабинета  и  только  тогда,  в
характерной своей  манере,  пожимая  мне  на  прощанье руку,  хмуро  скачал:
"Ничего не выйдет. Слишком много на физфаке сволочей..."
     Сойдя  на  троллейбусной остановке  "Улица  академика  Петровского",  я
подымаюсь на второй этаж бедного старого дома (Ленинский проспект, 15),  где
ютится в жалкой комнатушке астрономическая редакция издательства "Наука". На
лестничной клетке  старые часы  вот  уже тридцать  лет  показывают  четверть
пятого.  Всю эту короткую дорогу я продолжаю  думать о судьбе замечательного
человека моего ректора. Книгу "Звезды, их рождение, жизнь и смерть", которая
вышла  в  этом издательстве,  я посвятил  светлой  памяти Ивана  Георгиевича
Петровского. Что я могу еще для него сделать?


НА ДАЛЕКОЙ ЗВЕЗДЕ ВЕНЕРЕ

     Позвонила Женя Манучарова: "Мне срочно нужно Вас видеть. Не могли бы вы
меня принять?"  Манучарова  -  жена  известного журналиста  Болховитинова  -
работала в отделе науки  "Известий". Только что по радио передали о  запуске
первой советской ракеты на Венеру - дело было в январе 1961 года. Совершенно
очевидно,  что  Манучаровой  немедленно был нужен  материал  о Венере - ведь
"Известия" выходят вечером, а  "Правда" - утром, и органу Верховного  Совета
СССР  представилась  довольно  редкая   возможность   опередить  центральный
орган...  "Известия"  тогда занимали в нашей прессе  несколько  обособленное
положение:   ведь  главредом  там  был  "зять  Никиты  -  Аджубей"  (цитирую
популярную тогда эпиграмму - начинались звонкие шестидесятые  годы - расцвет
советского вольномыслия).
     Когда я усадил гостью  за мой рабочий стол, она только сказала: "Умоляю
Вас, не  откажите -  вы же  сами понимаете, как это важно!" Не так-то просто
найти  в  Москве человека, способного "с ходу", меньше  чем за час, накатать
статью в официальную  газету. Осознав свое  монопольное положение,  я сказал
Манучаровой: "Согласен, но при одном условии: ни одного слова из моей статьи
вы не выбросите. Я достаточно  знаком с журналистской братией и понимаю, что
в  вашем  положении  вы  можете наобещать  все  что угодно.  Но только прошу
запомнить,  что "Венера" - не  последнее наше достижение в Космосе. Если вы,
Женя, свое обещание не выполните - больше сюда не  приходите. Кроме того,  я
постараюсь так сделать,  что ни один  мой коллега в будущем не  даст  в вашу
газету  даже  самого маленького  материала".  "Ваши условия  ужасны,  но мне
ничего  не  остается, как  принять их", - без  особой тревоги  ответствовала
журналистка.
     И  совершенно  напрасно!  Я  стал быстро писать, и через  15  минут, не
отрывая пера,  закончил первую  страницу, передал  ее  Жене и с любопытством
стал ожидать ее реакции. А написал я буквально  следующее: "Много  лет  тому
назад замечательный русский поэт Николай  Гумилев писал: "На делекой  звезде
Венере солнце пламенней и золотистей;  на Венере, ах  на Венере  у  деревьев
синие  листья..."  Дальше  я  уже  писал  на  привычной  основе  аналогичных
трескучих статей такого  рода. Правда, вначале пришлось перебросиь мостик от
Гумилева к современной космической  эре. В качестве  такового  я использовал
Гавриила Андриановича  Тихова  с  его дурацкой  "астроботаникой".  Что, мол,
согласно  идеям  выдающегося  отечественного  планетоведа, листья на  Венере
должны  быть  отнюдь  не синие,  а  скорее красные  -  все  это, конечно,  в
ироническом стиле. После такого вступления написание дежурной статьи никаких
трудов уже не представляло.
     Прочтя первые строчки, Манучарова схватилась за сердце. "Что вы со мной
делаете!" -  простонала она.  "Надеюсь, вы  не забыли  условия  договора?" -
жестко сказал я. Отдышавшись, она сказала: "Как хотите, но единственное, что
я вам действительно реально  могу обещать, - это донести статью до главного,
ведь иначе  ее забодают на самом  низком уровне!" - "Это меня не  касается -
наш договор остается в силе!"
     Еще  с  военных  времен  я  полюбил  замечательного поэта, так  страшно
погибшего  в  застенках  Петроградского  Большого  Дома,  главу  российского
акмеизма Николая Степановича  Гумилева. Как только мне позвонила Манучарова,
я   сразу   сообразил,   что  совершенно  неожиданно   открылась  уникальная
возможность  через  посредство  Космоса  почтить  память  поэта,  да  еще  в
юбилейном  для него году (75-летие со  дня  рождения  и 40-летие трагической
гибели). Все эти десятилетия вокруг имени поэта царило гробовое молчание. Ни
одной его  книги, ни  одной монографии о  творчестве, даже  ни одной  статьи
напечатано  не  было!  Конечно,  Гумилев в  этом  отношении  не был  одинок.
По-видимому, Россия слишком  богата замечательными  поэтами... Все же случай
Гумилева - из ряда вон выходящий.
     "Известия" тогда я  не выписывал. Вечером я звонил нескольким знакомым,
пока не нашел того, кто эту газету выписывает. "Посмотри, пожалуйста, нет ли
там моей статьи?" - "Да, вот она, и какая большая - на четвертой  полосе!" -
"Прочти, пожалуйста,  начало". Он  прочел.  Все  было в  полном ажуре. Более
того,  над статьей "сверх  программы" - огромными буквами шапка: "На далекой
планете  Венере..."  Они  только  гумилевское  слово  "звезда"  заменили  на
"планету".  Ведь  для  чего-то  существует  в  такой  солидной газете  отдел
"проверки" посмотрели в справочнике - нехорошо, Венера на звезда, а планета.
Поэт ошибался  - решили  глухие  к поэзии люди. Ну и  черт  с  ними - это, в
сущности, пустяки. Главное -  впервые  за  десятилетия полного молчания  имя
поэта, и  притом в самом  благоприятном  контексте, появилось  в официальном
органе!  Забавно,  что я потом  действительно получил  несколько  негодующих
писем  чистоплюев - любителей акмеизма -  с  выражением возмущения по поводу
замены звезды на планету.
     А  через  несколько  дней разразился грандиозный  скандал. Известнейший
американский журналист, аккредитованный в  Москве,  пресловутый Гарри Шапиро
(частенько,  подобно  слепню, досаждавший  Никите  Сергеичу),  опубликовал в
"Нью-Йорк  таймс" статью  под  хлестким  заголовком  "Аджубей  реабилитирует
Гумилева".  В Москве поднялась  буча.  Аджубей,  как мне потом  рассказывали
очевидцы,  рвал и метал. Манучарову спасло высокое положение ее супруга. Все
же  каких-то "стрелочников" они там  нашли. А меня в течение многих  месяцев
журналисты всех рангов обходили  за километр. Забавно, например, вспоминать,
как мы в феврале  1961 года успешно отнаблюдали с борта самолета-лаборатории
полное солнечное затмение.  Стая журналистов набросилась на моих помощников,
окружив их плотной толпой, как бы совершенно  не замечая меня, стоявшего тут
же...
     Я  был  чрезвычайно  горд  своим   поступком  и,  распираемый  высокими
чувствами, послал Анне Андреевне Ахматовой вырезку из "Известий", сопроводив
ее  небольшим почтительным письмом.  Специально для этого я  узнал адрес  ее
московских  друзей  Ардовых,  у  которых  она всегда  останавливалась, когда
бывала  в  столице. Долго  ждал ответа  - ведь должна  же была  обрадоваться
старуха  такому  из ряда вон  выходящему  событию! Прошли недели, месяцы.  Я
точно установил, что Ахматова была в  Москве. Увы,  ответа я так от нее и не
дождался,  хотя с достоверностью узнал, что письмо мое она получила. Кстати,
как мне передавали  знающие  люди,  она читала мою книгу  "Вселенная, жизнь,
разум" и почему-то  сделала вывод,  что  "этот Шкловский,  кажется, верит  в
Бога!"
     Причину молчания Анны Андреевны я узнал  через  много лет. Оказывается,
цикл стихов "К  синей  звезде" Гумилев посвятил "другой женщине". Это просто
поразительно - до конца своих дней она оставалась женщиной и никогда не была
старухой.
     С тех пор прошло очень много лет. Ни одна, даже самая тоненькая, книжка
стихотворений Гумилева пока еще  в нашей стране не напечатана. Между прочим,
как я случайно узнал, Аджубей в 1964 году очень старался, чтобы книга стихов
погибшего поэта вышла - видать, история с Венерой пошла ему впрок, тем более
что отгремел XXII съезд  партии. Увы, даже запоздалое заступничество зятя не
помогло, ибо в том же году тесть прекратил свое политическое существование.
     По-видимому,  для  того чтобы стихи этого  поэта стали доступны  нашему
читателю,  нужна значительно  более энергичная  встряска нашей  застоявшейся
жизни, чем удачный запуск первой Венерианской ракеты.


АНТИМАТЕРИЯ

     Зазвонил  телефон.  Незнакомый  женский  голос  сказал:  "С  Вами будет
говорить Мстислав Всеволодович". Дело было в  1962 году - кажется, в декабре
- помню, дни  были короткие. Никогда до этого  президент Академии  и Главный
теоретик  космонавтики  не  баловал  меня своим вниманием  -  отношения были
сугубо  "односторонние".  Что-то, значит,  случилось экстраординарное.  "Так
вот,  Иосиф Самуилович,  -  раздался тихий, брюзгливый, хорошо мне  знакомый
голос, - чем говорить в кулуарах всякие  гадости о Борисе Павловиче, поехали
бы к нему в Ленинград и изучили бы его работы на месте, т. е. на Физтехе. Вы
поедете "Стрелой" сегодня.  С  Борисом  Павловичем я  уже  договорился.  Вас
встретят. И, пожалуйста, разговаривайте  там вежливо - представьте себе, что
вы беседуете  со  своим иностранным коллегой. Ясно?" Я только ошалело  задал
Келдышу идиотский вопрос: "А кто же будет платить за командировку?"  Я тогда
не  работал в  системе Академии  наук.  "Что?" - с омерзением,  смешанным  с
удивлением, произнес Президент. "Простите, глупость сказал. Сегодня же еду".
Раздались короткие телефонные гудки.
     Это он неплохо  поддел меня с "иностранным коллегой" -  что называется,
ударил меня "между рогашвили", как выражался когда-то студент-фронтовик Сима
Миттельман.  Звонку Президента  предшествовало  поразившее  меня событие.  Я
получил  неожиданное  предписание  явиться в определенный  час  в  Президиум
Академии  наук,  в  кабинет  Президента,  дабы  присутствовать   на   некоем
совещании,  о характере  которого не было сказано  ни  одного слова. Значит,
особо секретное дело должно обсуждаться. Я тогда с большим азартом занимался
космическими делами  и  частенько  заседал  в Межведомственном  совете,  где
председателем  был  Мстислав  Всеволодович.  Заседания  проходили  у него  в
кабинете на Миуссах. "Но почему на этот раз заседание будет в Президиуме?" -
недоумевал я.
     Весьма заинтригованный,  я прибыл туда  минут  за 10 до начала. Первое,
что  меня  поразило - это совершенно незнакомые мне люди, которых я до этого
никогда не видел. Попадались, конечно, и знакомые лица - помню, в углу сидел
Амбарцумян, за время заседания  не проронивший ни  слова. Кажется, был еще и
Капица.  Из  незнакомых  персон  меня  поразил  грузный  пожилой  человек  с
абсолютно  голым  черепом, необыкновенно  похожий  на  Фантомаса,  - будущий
Президент Академии Александров. Однако  центральное место в этом  небольшом,
сугубо "элитарном" сборище занимал энергичный, тоже совершенно лысый мужчина
средних лет, отдававший  своим  помощникам какие-то  приказания. Сразу  было
видно,  что этот  незнакомый  мне  человек  привык  к  власти.  Кроме  того,
бросалось в глаза, что  он  был на самой короткой ноге с высшим начальством.
На стенах кабинета Келдыша сотрудники  незнакомца развешивали  большие листы
ватмана, на которых тушью были изображены какие-то непонятные мне графики.
     Президент открыл собрание,  и я сразу же  почувствовал себя  не в своей
тарелке, ибо  только я один  абсолютно не  понимал происходящего - остальные
были в курсе дела.  Слово  было предоставлено  Борису Павловичу,  так  звали
важного незнакомца. Впрочем,  незнакомцем  он был только для меня,  чужака и
явно случайного человека в этой комнате. Все его знали настолько хорошо, что
ни разу его фамилия не произносилась.
     Борис Павлович тотчас же приступил к делу, суть которого я понял далеко
не сразу. Он  напомнил присутствующим, что два  года тому назад было Принято
 постановление, обеспечивающее  проведение ленинградским Физтехом особо
секретных  работ  важнейшего  государственного  значения. За это  время была
проделана  большая  работа  и  получены  весьма  обнадеживающие  результаты.
Поэтому он просит высокое  собрание  одобрить проделанную  работу,  продлить
срок  постановления и, соответственно, выделить для этих работ еще несколько
миллионов  рублей.   Когда   докладчик   очень  кратко   излагал  полученные
результаты, он довольно туманно пояснял висевшие на стенах графики. Это дало
мне возможность постепенно понять смысл  проводимых  на Физтехе работ. Когда
этот  смысл, наконец, дошел до меня, я едва не упал со стула. Первое желание
было дико расхохотаться.  С немалым трудом подавив  смех, я стал накаляться.
Оглянувшись  кругом,  я  увидел  очень  важные  лица  пожилых,  обремененных
высокими чинами, людей. Единственный,  не считая меня, астроном - Амбарцумян
сидел и, подобно китайскому болванчику,  ритмично качал головой. На миг  мне
показалось, что это какой-то дурной сон, или я сошел с ума.
     И действительно,  было от чего астроному  сойти с ума. Борис  Павлович,
как  нечто само  собой  разумеющееся, утверждал, что  астрономы уже  давно и
окончательно запутались  в вопросе  о  происхождении  комет и метеоров.  Они
(астрономы),  будучи   невежественными  в  современной  ядерной  физике,  не
понимают, что на самом  деле кометы и  продукты  их распада  (т.е. метеорные
потоки)  состоят  из  антивещества.  Попадая  в  земную  атмосферу,  крупицы
антивещества там аннигилируют и  тем самым порождают  гамма-кванты. Вот  эти
атмосферные  вспышки гамма-излучения,  якобы  совпадающие  с  попаданиями  в
атмосферу  отдельных   метеоров,  и  наблюдали  (совершенно  секретно!)   во
исполнение   постановления сотрудники Физтеха! Что  и говорить,  работа
была поставлена с огромным размахом. Пришлось  заводить свою радарную службу
наблюдения   метеоров,   организовывать   полеты    специально    оснащенных
самолетов-лабораторий и многое, многое другое. Одновременно по этой тематике
работало  до  сотни  человек.  Корни моего возмущения  можно понять, если  я
скажу, что на всю метеорную  астрономию в нашей стране тратилось в несколько
сот раз меньше материальных средств,  чем на эту более чем странную затею! И
потом  -  какой  тон  позволил  себе  этот  чиновник,  дремучий  невежда, но
отношению к астрономам! Хорош гусь и  этот Амбарцумян - уж он-то  знает, что
на Физтехе занимаются бредом, и молчит! Не хочет, видать портить отношения с
важными персонами  и молчит!  Господи, куда же  я  попал?  Собрание  длилось
недолго  -  не  больше  30  минут.  Деятельность  Физтеха  одобрили,  деньги
выделили, докладчика весьма хвалили, Мне  подымать  шум  на таком фоне  было
просто  немыслимо.  Когда  стали расходиться, и спросил  знакомого работника
Президиума, молодого  Володю Минина:  "А  кто он,  собственно говоря, такой,
этот Борис Павлович?" "Как кто? Это директор Физтеха академик Константинов!"
Эта фамилия была для меня, что з