е  были незнакомы. К моему крайнему смущению,  как только я
вошел и дом, Теллер кинулся ко  мне  и стал выпытывать, что я думаю  об этих
непонятных квазарах. Тем самым он поставил  меня в центр внимания, между тем
как единственное мое  желание  было  стушеваться. Хозяин дома явно плевал на
этикет,  требующий от  него более  или менее  равномерного внимания  ко всем
гостям.  Эта пытка  продолжалась не меньше четверти  часа.  И  тогда я решил
каким-нибудь неожиданным  образом  отвязаться  от  него. Без всякой связи  с
проблемой  квазаров  я сказал: "А знаете, мистер Теллер,  несколько лет тому
назад ваше имя  было чрезвычайно  популярно  в  нашей стране!" Теллер весьма
заинтересовался  моим  заявлением.  А  я имел  в виду  известный  "подвал" в
"Литературной  газете",  крикливо  озаглавленный  "Людоед  Теллер".  Пытаясь
рассказать  хозяину дома содержание этой статьи, я к своему ужасу забыл, как
на  английский язык перевести  слово "людоед".  На  размышление у  меня были
считанные  секунды,  и  я,  вспомнив,  что  Теллер -  венгерский  еврей,  а,
следовательно, его родной  язык - немецкий, сказал:  Menschenfresser.  "О! -
радостно простонал Эдвард.-  Каннибал!" Позор - как же я забыл это  знакомое
мне с детства английское слово, пожалуй, первое английское слово, которое  я
узнал.  "Но  как это звучит по-русски?" "Лю-до-ед", -  раздельно произнес я.
Теллер вынул свою записную книжку  и занес туда  легко  произносимое русское
слово. "Завтра у меня лекция студентам в Беркли, и я скажу им, что я  есть -
лью-до-лед!" Гости, мало  что понимая в нашем разговоре, вежливо смеялись. Я
рокировался в угол  веранды. У  меня было время обдумать реакцию Теллера  на
обвинение в каннибализме.
     Удивительным образом эта  реакция  напомнила мне мою первую  встречу  с
советскими  физиками-атомщиками лет  за  десять до этого.  Бывшая сотрудница
Отто Юльевича Шмидта Зося Козловская как-то затащила меня на день рождения к
своему  родственнику  (кажется, мужу сестры)  Кире Станюковичу  ("Станюк"  -
фигура  довольно  известная  в физико-математических  кругах Москвы; человек
эксцентричный   и  большой   любитель  выпить).  Квартира   была   наполнена
незнакомыми и  малознакомыми мне  людьми, преимущественно физиками. Довольно
быстро  все  перепились.  Виновник  торжества,  идя   навстречу  настойчивым
просьбам  своих  гостей,  исполнил свой  коронный  номер: лихо  изобразил  с
помощью  своего толстого зада какую-то немыслимую фугу на  домашнем пианино.
Потом стали  петь. Пели хорошо и дружно, сперва преимущественно модные тогда
среди  интеллигенции блатные песни. Почему-то запала в  память  хватающая за
душу  песня, где были такие слова: "... но кто свободен духом, свободен  и в
тюрьме", и дальше подхваченный десятком голосов лихой припев: "... А кто там
плачет, плачет, тот баба, не иначе, тот баба, не иначе - чего его жалеть!" И
тут  кто-то предложил: "Братцы, споем нашу атомную!" Все  гости,  уже сильно
пьяные,  сразу  же  стали  петь  этот  удивительный  продукт  художественной
самодеятельности закрытых почтовых  ящиков. В этой шуточной песне речь шла о
некоем  Гавриле,  который  решил  изготовить  атомную  бомбу,  так  сказать,
домашними  средствами.  С этой  целью он залил  свою ванну "водой  тяжелой",
залез туда и взял в обе руки по куску урана. "... И надо вам теперь сказать,
уран был двести тридцать пять", - запомнил я  бесшабашные слова этой веселой
песни.  "Еще  не  поздно!  В  назиданье прочти  стокгольмское  воззванье!" -
предупреждали  хмельные  голоса  певцов.   Тем  не  менее   результат  такой
безответственной деятельности пренебрегшего техникой безопасности Гаврилы не
заставил себя  ждать: последовал ядерный  взрыв, и  злосчастный герой  песни
испарился. "Запомнить этот факт  должны  все поджигатели войны!"  - с  этими
словами под всеобщий  гогот песня заканчивалась. Среди веселящихся  и певших
физиков выделялся  явно  исполняющий  обязанности "свадебного генерала" Яков
Борисович Зельдович. С близкого расстояния я видал его а тот вечер впервые.
     Бесшабашный цинизм создателей атомной бомбы тогда глубоко меня поразил.
Было очевидно, что никакие этические проблемы их  дисциплинированные души не
отягощали. Через шесть лет  после  разговора  с  Теллером,  лежа  в больнице
Академии наук, я спросил у часто бывавшего в  моей палате Андрея Дмитриевича
Сахарова, страдает  ли  он  комплексом  Изерли?*  "Конечно, нет", - спокойно
ответил мне один из наиболее выдающихся гуманистов нашей планеты.

     ____________________
     *Клод   Изерли   -   полковник   американской   армии,   сбросивший   с
бомбардировщика "В-29"  первую  атомную бомбу  на Хиросиму. Через  некоторое
время  после  этого  измученный  раскаянием  слабонервный  полковник  впал в
тяжелую депрессию и окончил свои дни в психиатрической больнице.

     В  моей стране я знаю  только одного  человека, который достойно держал
себя с самым главным из атомных (и не только атомных) людоедов. Человек этот
-  Петр Леонидович Капица, нынешний  патриарх советской физической науки,  а
обер-людоед - Лаврентий Павлович Берия, бывший тогда уполномоченным  по
атомным делам.  История эта давно  уже стала  легендарной.  Увы,  я  не знаю
подробностей из первоисточников**. Факт остается фактом: в мрачнейшую годину
сталинского террора  академик  Капица проявил  величайшее  мужество  и  силу
характера/ Его сняли  со всех  постов, превратив в "академика-надомника", но
несгибаемый дух Петра  Леонидовича не  был  сломлен. Полагаю, однако, что  в
немалой степени  поведение  Капицы определялось тем, что он - плоть от плоти
Кавендишевской  лаборатории славного Кембриджского  университета. Он показал
себя как достойный ученик своего великого  учителя Резерфорда,  который, как
известно,  будучи главой комитета  помощи  бежавшим из гитлеровской Германии
ученым,  не  подавал  руки  эмигранту  Фрицу Габеру по причине его решающего
вклада в разработку химического оружия.  Подчеркнем,  однако,  что положение
Петра Леонидовича было неизмеримо труднее, чем у сэра Эрнеста.
     _____________________
     ** Один знающий  человек рассказал  мне такую версию  этой удивительной
истории.  На  ответственейшем заседании, которое проводил  Берия, обсуждался
советский проект по организации сложнейшего производства разделения изотопов
урана. Работа была выполнена весьма успешно, но для организации производства
в   заводском   масштабе  необходимы   были   еще  некоторые  дополнительные
эксперименты, на что  требовалось  полгода. Взбешенный  Берия  грубо прервал
докладчиков и  обрушил на  них поток грязнейшей  ругани -  обычный  для него
"стиль"  руководства.  Тогда  поднялся  Капица  и  стал  честить  ошалевшего
обер-палача  совершенно  в тех же  выражениях,  сказав в  заключение: "Когда
разговариваешь  с физиками, мать твою  перемать, ты должен  стоять по стойке
"смирно"!"  Налившийся кровью Берия не мог  сказать ни  слова. На  следующий
день приказом Сталина  Капица был отстранен от всех своих постов, после чего
вплоть до 1953 года фактически находился под домашним арестом.

     Два месяца тому назад счастливый случай  привел меня в знаменитый музей
Лос Аламоса. Долго я смотрел на  опаленную адским пламенем стальную колонну,
перенесшую первый  на земле  ядерный взрыв в находящейся неподалеку  пустыне
Амало-гордо. Стоящая рядом копия хиросимской бомбы показалась мне маленькой.
Но  больше  всего  меня  поразила  вывешенная  на  стене  фотокопия  деловой
переписки  между дирекцией  лаборатории и некоей очень  высокой  инстанцией,
возможно,  Пентагоном. В этой  деловой  переписке  повторно  напоминалось  о
необходимости  отдать  распоряжение вбить гвоздь  в стену  кабинета  мистера
Оппенгеймера,  дабы последний мог  на него  вешать  шляпу.  Как видно, жизнь
Лос-Аламосской лаборатории в ее "звездный" период протекала вполне нормально
и "физики продолжали шутить"...*
     ____________________
     *  Раскаяние пришло к Роберту Оппенгеймеру значительно позже, и он имел
большие неприятности.

     Все  же я  лично знаю американского ученого,  который проявил настоящее
мужество  и гражданскую доблесть в  своих отношениях  с людоедами.  Это  Фил
Моррисон,    в    настоящее    время    один    из   ведущих    американских
астрофизиков-теоретиков. Тяжело больной, фактически  калека, он еще тогда, в
далекие  сороковые  годы  понял,  что  порядочность   ученого  и  его  честь
несовместимы  со  служением  Вельзевулу.  Моррисон  со   скандалом  ушел  из
Лос-Аламосской  лаборатории,  громко  хлопнув  дверью.  Он   имел  серьезные
неприятности,  однако  сломлен  не  был.  Сидя  с  ним  за   одним  столиком
мексиканского ресторанчика в  старой части Альбукерка, в какой-нибудь  сотне
миль от  Лос-Аламоса, я смотрел в его синие, совершенно детские, ясные глаза
- глаза человека с кристально чистой совестью. И на душе становилось лучше.


ГЛЯДЯ НА ЛЫСЕНКО

     Столовая  Академии  наук  находится на Ленинском проспекте, почти точно
напротив  универмага  "Москва".  Вывески  на  ней нет, только  на  массивной
стеклянной двери  приклеена небольшая бумажка с надписью. "Ателье - налево".
И  действительно, за углом, уже на улице  Губкина находится какое-то ателье.
Бумажка наклеена,  по-видимому,  для  того, чтобы  непосвященные  посетители
случайно туда не забредали -  ведь потом таких  посетителей надо  не  вполне
деликатно выпроваживать.  Кстати,  у нас немало таких, на вид очень скромных
учреждений,  не рекламирующих себя вывесками.  Никогда  не забуду, например,
гостиницу "Смоленская", находящуюся в Ленинграде  на  Суворовском проспекте,
2.  Там проходила  юбилейная сессия  нашего отделения Академии  наук в  1977
году.  Отсутствие  какой бы то  ни  было  вывески с лихвой  компенсировалось
неправдоподобной дешевизной роскошных блюд гостиничного ресторана.  Все  мои
попытки, предаваясь лукулловым пиршествам,  выйти из рамок одного рубля были
безуспешны. Увидев  такое,  один из  участников юбилейной  сессии -  Виталий
Лазаревич Гинзбург - удовлетворенно воскликнул: "Ого, я вижу, нас приравняли
к штыку!" И только тогда мы поняли, что находимся в гостинице ленинградского
обкома.
     Столовая  Академии  наук  имеет, конечно, не тот ранг. Цены на обед там
вполне современные, но и, конечно, не ресторанные. Готовят вкусно, из вполне
доброкачественных  продуктов.  Отсутствие очередей, вежливость  официанток и
вполне домашний уют особенно ценны в наших московских (и, конечно, не только
московских)  условиях.  Я узнал о существовании этого очаровательного оазиса
только  спустя 2  года после  своего  избрания в  Академию  - вот что значит
отсутствие рекламы!
     Однако столовая АН СССР имеет еще одну привлекательную особенность. Она
является  местом  встреч,  деловых  и дружеских,  научных работников высшего
ранга.  Здесь  можно  встретиться  и  поговорить  с  каким-нибудь  абсолютно
недоступным  академиком,  получить  нужную информацию, прозондировать детали
какой-нибудь академической комбинации. Короче говоря, столовая Академии наук
является своеобразным клубом. Другого настоящего клуба ученых в Москве нет -
пресловутый  Дом ученых  уже давно выродился в  разновидность дома культуры,
где задают тон  разного рода ученые-пенсионеры  и домашние хозяйки. Особенно
повышается  роль  академической столовой в  месяцы и недели,  предшествующие
выборным кампаниям - тогда жизнь  здесь  бьет ключом и даже иногда возникают
очереди.
     Еще одной функцией нашей милой  столовой является кормление  некоторых,
наиболее именитых и нужных, иностранных коллег. Ведь это же целая проблема -
накормить  (прилично)  такого гостя в священное  для  них  полуденное  время
"лэнч-тайм". Куда его повезти? В академической гостинице, что на Октябрьской
площади, буфет  отвратительный,  в  ресторанах теперь,  сами  понимаете, как
кормят, да и очереди там. Каждый  раз,  проходя эти муки, сгораешь от стыда.
Конечно, далеко  не все советские  ученые могут  позволить  себе  пригласить
иностранного гостя в нашу столовую, но я, слава богу, могу.
     И вот  как-то  раз я повел  туда кормиться  гостившего в Москве видного
американского  специалиста  по космическим  лучам  Мориса Шапиро.  Время  от
времени мы с ним встречались  на разных международных конгрессах, он не  раз
потчевал меня  у  себя в Штатах, и  я  был  обязан хотя бы  в малой  степени
отблагодарить  его тем  же  в столице  нашей Родины.    Обед ему  очень
понравился, особенно борщ - сказалось южно-русское происхождение его дедушки
и  бабушки.  Большое  количество  черной  икры создавало  у  него  несколько
искаженное  представление  о  размерах  нашего  благосостояния.  Все  же  он
благодушно  заметил: "Мне  представляется (It  seems to  me"), что советским
академикам голодная смерть не угрожает". Я  вынужден был с  ним согласиться.
Застольный разговор, однако,  протекал  вяло,  тем более,  что горячительных
напитков  в  нашей столовой не  подают. Постепенно  беседа  стала  иссякать,
уподобившись струйке воды  в пустыне.  Как  хозяин,  я стал чувствовать
себя весьма неудобно  -  ведь гостя надо развлекать, а  развлечение явно  не
получалось.  И  вдруг  -  о счастье - в столовую вошел собственной  персоной
Трофим  Денисович Лысенко. Это  было спасение! Указывая  на  двигавшегося  в
проходе между двумя рядами столиков знаменитейшего  мракобеса, я  с деланной
небрежностью заметил: "А вот идет академик Лысенко!" Боже мой, что сталось с
Морисом! Он буквально запрыгал на своем стуле. "Неужели  это мистер Лысенко?
Собственной  персоной!  Как я  счастлив, что его  увидел!  Но ведь  никто  в
Америке  не  поверит, что я видел самого Лысенко  и  имел с ним лэнч". "Если
хотите, я вам дам справку",- заметил я.  Он жадно ухватился за эту идею. И с
его  помощью  я ему  такую  справку написал,  конечно, в хохмаческом  стиле.
Шапиро тщательно спрятал ценный документ и был счастлив.
     Этот  эпизод, так  наглядно  продемонстрировавший огромную геростратову
славу  создателя  пресловутого "учения",  через  несколько лет навел меня на
одну интересную мысль. Я довольно часто сиживал за  одним  столом с Трофимом
Денисовичем, нарушая тем  самым неофициальный бойкот, которому подвергли его
наши передовые академики, особенно физики. Они никогда  ему не подавали руки
и  не  садились  с  ним  за  один  столик.  Мне  это  наивное  академическое
чистоплюйство  всегда было  смешно. Лысенко  - интереснейшая личность,  если
угодно - историческая, и его любопытно было наблюдать. Глядя на него в упор,
я никогда, впрочем, с ним не здоровался  и не  обмолвился ни одним словом. У
него было выразительное лицо - лицо старого  изувера-сектанта. Ел он истово,
по-крестьянски,  не  оставляя ни крошки. Предпочитал пищу  жирную  и  весьма
обильную. Официантки всегда относились к  нему  с особой почтительностью.  И
вот  как-то  раз,  вспомнив  Мориса  Шапиро,  я  вдруг сообразил,  что  могу
неслыханно разбогатеть на этом знаменитом старике. Дело  в том, что  обеду в
академической столовой всегда предшествует заказ, обычно за 2 дня до  обеда.
Из обширнейшего меню заказывающий на специальном бланке пишет, что именно он
желает получить, после чего  подписывается. А  что если я попрошу нашу милую
официантку Валю оставлять мне бланки заказов Трофима Денисовича, разумеется,
за  скромное  вознаграждение? Ведь  таким  образом  я  довольно быстро смогу
собрать  оригинальнейшую  коллекцию автографов знаменитого  агробиолога!  За
каждый такой автограф в Америке, где я бывал и собирался быть, дадут минимум
200 долларов, это уж как пить дать! Тому порукой - реакция Шапиро на явление
Трофима. Да и без всякого Шапиро я знал о размахе скандальной славы Лысенко.
Увы,  неожиданная   смерть  этого   академика  подрубила  мою  блистательную
финансовую комбинацию под корень.
     А при жизни он совершал иногда поступки  совершенно неожиданные. Как-то
раз  я зашел  в  нашу  столовую, когда  она  была почти полна.  Единственное
свободное  место  было  как  раз  за столиком,  где сидел Трофим  Денисович,
Недолго думая, я туда сел и стал оглядываться. По другую сторону прохода был
столик,  за которым расположилась знакомая мне чета Левичей. Судя  по всему,
они пришли  только что - на столе перед  ними не было  убрано. Уже  ряд  лет
член-корреспондент Веньямин Григорьевич Левич и  его жена Татьяна Самойловна
были в "отказе"* т.  е.они подали заявление на эмиграцию о  Израиль (где уже
находились оба их сына) и получили отказ. Так же, как и в случае Лысенко, но
по  совершенно   другим  причинам,  посетители  академической  столовой,  по
возможности, избегали  сидеть  за одним столиком  с супругами  Левич. Вот  и
сейчас   я  увидел,  как  какие-то  два  деятеля  с   излишней  поспешностью
рассчитывались с официанткой, оставляя моих  знакомых одних. Я пересел за их
столик  и только  тут заметил,  что Левичи чем-то взволнованы. Не  дожидаясь
моих вопросов, Веньямин Григорьевич нервно сказал: "Ах, как жалко, что вы не
пришли сюда минуту назад! Вы бы увидели незабываемое зрелище! Только мы сели
за этот столик, как вдруг со  своего места поднялся Лысенко, подошел к нам и
на глазах у всех протянул мне руку. Я никогда раньше с ним не здоровался, мы
абсолютно незнакомы,  но представьте мое нелепое положение: пожилой человек,
стоя,  мне,  сидящему,  протягивает  руку!  Я,  конечно, будучи  воспитанным
человеком,  поднялся  и  пожал протянутую руку. И тут он наклонился ко мне и
сочувственно-доверительно спросил:  "Очень на  вас давят? Но  вы держитесь -
все будет хорошо!" - и отошел на свое место.
     ______________________
     * Несколько лет назад супруги Левичи  наконец-то получили разрешение на
эмиграцию в Израиль.

     Сидя напротив еще не пришедших в  себя после удивительного происшествия
Левичей, я  обдумывал поступок  Лысенко.  Он, конечно, до  конца  своих дней
считал себя, так много сделавшего для Родины, незаслуженно обиженным. Отсюда
вполне естественна  его  оппозиция  режиму.  И  так же  естественно, что  он
усмотрел  в  евреях-отказниках  как  бы  товарищей  по  несчастью,  так   же
несправедливо притесняемых, как и он сам.  Я подумал еще, что среди немногих
достоинств   знаменитого  агробиолога,   пожалуй,   стоит   отметить  полное
отсутствие  антисемитизма.  Все-таки  его  сознание  формировалось в  другое
время!  Среди  его  оруженосцев  было  много, даже слишком  много  евреев  с
неоконченным марксистским образованием. Назовем  хотя бы Презента, юриста по
образованию,  я  одно время поставленного Трофимом  деканом  сразу  двух (!)
биологических  факультетов  - МГУ и ЛГУ.  Вот  тогда на стене нашего доброго
старого  здания  на  Моховой  я увидел  написанную  мелом  фразу:  "Презент,
Презент!  Когда ты будешь  плюсквамперфектумом?"  Бардами Лысенко  выступали
литераторы Халифман и  Фиш  -  последнего я  довольно  хорошо знал.  Он  был
милейший  человек, хотя  и веривший в лысенковскую галиматью. Впрочем, такое
было время. Неважное время для науки. Дай-то Бог, чтобы оно не вернулось!


АМАДО МИО, ИЛИ О ТОМ, КАК "СБЫЛАСЬ МЕЧТА ИДИОТА"

     Откуда  же  мне  было тогда  знать, что весна  и первая  половина  лета
далекого 1947 года будут самыми яркими и, пожалуй, самыми счастливыми в моей
сложной, теперь уже приближающейся к финишу жизни? В ту, третью послевоенную
весну,  до  края наполненный здоровьем, молодостью  и непоколебимой  верой в
бесконечное и  радостное  будущее, я считал  само  собою  разумеющимся,  что
предстоящая экспедиция  к тропику Козерога  - в далекую  сказочно прекрасную
Бразилию  - это только  начало.  Что будет  еще очень, очень много хорошего,
волнующего  душу,  пока  неведомого. После  убогой довоенной  юности,  после
тяжких  мучений военных  лет  передо  мной вдруг  наконец-то открылся  мир -
таким, каким он казался  в детстве, когда я в своем маленьком родном Глухове
замирал в  ожидании  очередного  номера  выписанного мне  волшебного журнала
"Всемирный следопыт"  с  его многочисленн