существование вашего "я".
     Еще три недели я  чувствовал  себя очень скверно. Особенностью инфаркта
является утрата  ощущения надежности систем,  функционирование которых  есть
синоним   жизни.  Очень   ясно  сознаешь,  что   в   любую   секунду,   "без
предупреждения", машина может остановиться. Сознание того, что эта машина  -
ты сам, придает этому ощущению непередаваемую окраску.
     Лежа в своей отдельной палате, я стал постепенно устанавливать контакты
с  внешним миром  через посредство моего маленького  приемника "Сони".  Я по
нескольку часов в день слушал разного рода вражьи голоса.
     Как-то, прослушав очередную порцию подобного рода новостей, я забылся в
полудремоте. Когда я очнулся по  причине какого-то шума, то понял, что я уже
не  на  этом  свете. Судите сами,  что  же я  мог подумать другое:  в пустой
палате, рядом  с моей койкой стояли  собственной персоной академик Сахаров и
его  супруга!  Когда  до  меня  наконец  дошло  что это  не  наваждение,  я,
естественно, обрадовался, увидев давно мне знакомую чету.  Тут же выяснилась
и  причина их появления в  академической больнице. Это была  неплохая идея -
спастись  от тов. Малярова  в означенной больнице. И  вот  вчера,  в пятницу
вечером, они, как снег на  голову,  свалились на дежурного в приемном покое.
Этого  дежурного  можно  было,  конечно,  пожалеть.  Ему  надо  было  решать
непростую задачу. В конце концов после консультации с больничным начальством
было принято соломоново решение: академика - в отдельную палату-люкс (никуда
не денешься -  закон есть  закон!),  а его  жену  определить в общую палату.
Возмущенные этим  произволом, супруги пришли  ко мне (они  каким-то  образом
знали, что  я в больнице) как к "старожилу  этих мест", дабы посоветоваться,
как   с    этим   безобразием   бороться.   "Только   не   надо   устраивать
пресс-конференцию, - сказал я, - В выходные дни тут никакого начальства нет.
Потерпите еще два дня - и в понедельник вас воссоединят". Так оно и вышло.
     Начался новый, очень яркий этап моей больничной жизни. В спешке бегства
от  тов.  Малярова  супруги,  подобно  древним  иудеям,  бежавшим  из  плена
египетского,  забыли одну важную  вещь. Если упомянутые евреи забыли дрожжи,
то академическая чета забыла транзисторный приемник. По этой  причине каждый
вечер, после ужина Андрей Дмитриевич либо один, либо вместе с женой приходил
ко мне в  палату слушать всякого  рода  голоса. Трогательно было смотреть на
них, когда  они, сидя у моей постели и слушая радио, все время держали  друг
друга за руки.  Даже молодожены так не сидят. Забавно, конечно, было слушать
с ними вместе по "Би-би-си", что, мол, академика Сахарова насильно доставили
в больницу,  и  московская прогрессивная общественность этим обстоятельством
серьезно обеспокоена...
     Моя  больничная  жизнь  по  причине регулярных  визитов Андрея  и  Люси
значительно осложнилась. Сразу вдруг  резко увеличилось количество посещений
палаты разного рода гостями. Многих из них я до этого не  видел долгие годы.
Визиты были преимущественно вечерние - каким-то образом они  пронюхали время
посещения моей  палаты  знаменитой  супружеской парой.  Частенько, когда  мы
вечерами   слушали   радио,   неожиданно   приоткрывалась  дверь  и   оттуда
высовывалась  какая-нибудь  совершенно  незнакомая  и  весьма  несимпатичная
физиономия. Гости рассказывали мне, что в ожидании  прихода ко мне Сахаровых
по всему коридору сидели ходячие больные - основной контингент академической
больницы. Задолго до того, как академик и его супруга проследуют по коридору
ко  мне в палату, этот контингент занимал места получше (приходили со своими
стульями) и терпеливо ждал "явления", благо времени у них было достаточно.
     Несмотря на все эти  сложности,  ежевечерние  беседы с  одним из  самых
замечательных людей нашего времени доставляли мне  огромное наслаждение. Они
дали  мне  очень  много  и   позволили  лучше  понять  моего   удивительного
собеседника.  Мы  много  говорили  о науке,  об  этике ученого, о  "климате"
научных исследований. Запомнил  его замечательную сентенцию: "Вы, астрономы,
счастливые  люди:  у  вас  еще сохранилась  поэзия  фактов!"  Как  это верно
сказано!  И как  глубоко  надо  понимать  дух,  в сущности,  далекой от  его
собственных интересов области знания, чтобы дать такую оценку ситуации!
     Я    был    поражен   щепетильной   объективностью   и    беспредельной
доброжелательностью Андрея Дмитриевича в его высказываниях о своих  коллегах
- крупных физиках. Иногда меня это даже  раздражало, как, например, в случае
с Н. Н. Боголюбовым, которого он  ставил  в один  ряд с  Ландау, невзирая, в
частности, на  мерзкие стороны характера непомерно властолюбивого  нынешнего
директора  Дубны.  Доброта,  доброжелательность  и   строгая   объективность
Сахарова особенно ярко выступали во время этих бесед.
     Мы разговаривали,  конечно, не  только  о  науке.  Как-то  я спросил  у
Андрея:  "Веришь ли  ты, что можешь чего-нибудь  добиться своей общественной
деятельностью  в  этой стране?" Не раздумывая, он ответил: "Нет". Так почему
же ты так ведешь себя?" "Иначе  не  могу!" -  отрезал  он.  Вообще сочетание
несгибаемой твердости и какой-то детской непосредственности,  доброты и даже
наивности  - отличительные  черты  его характера. Как-то я спросил  у  него:
читал  ли  он  когда-нибудь  программу   российской  партии  конституционных
демократов (к которым давно  уже  прилипла унизительная кличка "кадеты"). Он
ответил, что не читал. "По-моему,  эта программа очень похожа на твою, а кое
в чем даже ее перекрывает. Однако в условиях русской действительности ничего
у этих кадетов  не вышло. Вместо  многочисленных обещанных ими свобод  Ленин
пообещал  мужику землицы  - результаты известны". "Теперь другие времена", -
кратко ответил Андрей.
     Изредка  он  делился  со  мной  воспоминаниями об  ушедших  людях  и  о
свершенных делах. Из всех его рассказов наиболее сильное впечатление на меня
произвела одна,  известная некоторым  физикам  старшего поколения,  история,
которую до этого я слышал из вторых рук. Это  случилось летом  1953 года. На
далеком от Москвы полигоне было взорвано первое термоядерное устройство - за
несколько месяцев до  аналогичного американского "эксперимента". Можно  себе
представить восторг, гордость и энтузиазм участников грандиозного свершения.
До  старой традиции срочно был организован роскошный банкет на уровне ученых
и  военных, обеспечивавших организацию  работ. Государственная комиссия  еще
официально не приняла будущую водородную бомбу.
     За  большим  банкетным  столом всеобщее  внимание  привлекали два героя
торжества - Митрофан  Иванович  Неделин  -  генерал,  главный  начальник  на
объекте,  признанный  тамада,  и  молодой  физик, внесший  решающий  вклад в
осуществление эксперимента, Андрей  Дмитриевич Сахаров. Он  тогда еще не был
даже доктором наук (по причине недосуга),  но  к концу того далекого  от нас
1953 года будет  академиком. В тот  летний  вечер Андрей  был  на  положении
именинника.
     Банкет  начался,  и  тамада предоставил  первое  слово имениннику.  Тот
поднялся и  сказал: "Я подымаю свой бокал  за то, чтобы  это грозное явление
природы,  которое  мы наблюдали несколько дней тому назад,  никогда не  было
применено во вред человечеству!" Его тут же  перебил тамада (имеет право!) и
в  балаганно-ернической манере  стал  рассказывать сидящим за столом  старую
русскую  солдатскую байку о том,  как некий священник (проще  говоря,  поп),
отходя  ко сну, стоит перед находящейся  в опочивальне иконой Божьей Матери,
между  тем  как  уже  легшая  в  постель  попадья  в  нетерпеливом  ожидании
блаженного  мгновенья  томится под  одеялом.  "Пресвятая Богородица,  царица
небесная  -  молится  поп,  - укрепи и наставь..."  Его  молитву нетерпеливо
перебивает попадья: "Батюшка, проси только,  чтоб укрепила,  а уж наставлю я
сама!.."
     Какой же умный  человек этот Митрофан Иванович! Простой, грубый солдат,
а  как  четко  он  объяснил мне  взаимоотношение  науки  и  государства!  По
молодости  и  глупости  я  даже  не  сразу  его понял..."  Эти  слова Андрей
Дмитриевич говорил мне почти ровно 20 лет спустя после описываемых событий в
больнице Академии  наук.  А  Главный  маршал артиллерии и  Главнокомандующий
ракетными войсками стратегического  назначения  Митрофан  Иванович Неделин в
1960 г. трагически погиб при испытании новой ракетной системы.


ЛЕША ГВАМИЧАВА И РАББИ ЛЕВИ

     Это   случилось    во   время    пражского    конгресса   Международной
астронавтической федерации  (МАФ) в  конце сентября 1977 года. На  этот  раз
советская  делегация  была весьма многочисленной - включая туристов,  что-то
около   100  человек.  Поселили  нас  на  окраине   Праги  в  большом  отеле
"Интернациональ". Мы еще  не  успели  разместиться по  номерам, как на  меня
накинулся глава нашей делегации  председатель интеркосмоса  Борис Николаевич
Петров (в  прошлом году его угробила-таки  наша печально знаменитая  в  этом
смысле  Кремлевка),  а также вновь испеченный  академик Авдуевский  и кто-то
еще. Они пылали благородной яростью по поводу моей только что опубликованной
в  "Природе" статьи  "20  лет космической эры",  где я обосновывал несколько
парадоксальный тезис, что величайшим достижением этой самой эры  явилось то,
что  ничего  принципиально  нового  в  Космосе  не было  открыто.  Указанное
обстоятельство блистательно  подтверждает правильность  тех представлений  о
Вселенной, которые  были  накоплены  трудом нескольких поколений астрономов.
Гнев наших космических деятелей был мне, конечно, понятен, но настроение они
мне испортили изрядно.
     Желая как-то рассеяться, я предложил проехаться в центр Праги небольшой
группе членов нашей делегации, впервые оказавшихся в этом прекрасном городе.
Мы  были совершенно свободны, так  как  конгресс начинал работать только  на
следующий  день.  Отправились  трамваем, которого  довольно  долго  ждали на
конечной остановке напротив нашего отеля. Другого транспорта здесь не было.
     Перед этим  я был в Праге два раза - в 1965-м и в 1967-м.  Мне особенно
памятен  был первый визит,  когда я  после  18-летнего перерыва  достиг "1-й
космической скорости"*. Между 1947 годом, когда я впервые в жизни  поехал за
рубеж (да еще какой - в Бразилию!), и 1965-м я много десятков раз оформлялся
на разные  научные конференции, конгрессы - и все безуспешно. По-  видимому,
где-то  в тайных  канцеляриях  "Министерства Любви" лежала  некая  "телега",
которая делала  мои  жалкие, хотя и  настойчивые,  попытки принять участие в
международной научной жизни  совершенно  несостоятельными.  За  эти  годы  я
сделал  немало  работ, получивших международную  известность,  поэтому  меня
почти все время приглашали, причем на самых выгодных для нас условиях. Боже,
что  может  сравниться  с  унизительным  состоянием  человека,  десятки  раз
понапрасну  заполняющего  оскорбляющие  человеческое   достоинство  выездные
анкеты!  С трудом  преодолевая естественное чувство тошноты  и гадливости, я
упрямо  писал  эту  мерзость  опять  и  опять  -  и  каждый  раз  с  нулевым
результатом. В  конце концов - ведь есть же всему предел  - я  уже был готов
плюнуть на  эту странную  затею - пытаться общаться с зарубежными коллегами.
Как  вдруг  в столовой МГУ  со мной заговорил почти незнакомый  мне человек,
который весьма вежливо  спросил, над чем я работаю. Только  что без малейших
перспектив заполнив очередную выездную анкету, я мрачно  буркнул: "Занимаюсь
своим хобби - безнадежно оформляю очередное выездное дело". "Зайдите  ко мне
завтра - я работаю в иностранном  отделе  МГУ". Я зашел, и уже через три дня
ехал поездом Москва  - Прага.  Мой благодетель  подключил меня  к  какому-то
мероприятию,  позвонил  кому-то  -  и все было решено. Много  раз  меня  уже
приглашали чешские коллеги прочитать  на Онджеевской  обсерватории несколько
лекций - и я наконец их прочитал.
     ________________________
     * Это выражение принадлежит Я.Б.Зельдовичу.  "2-я космическая скорость"
сообщается телу, в данном случае человеческому, - при поездке в капстрану.

     После этого в течение шести лет я  довольно  часто ездил за рубеж, чему
способствовало избрание моей персоны в Академию наук. Три раза был в Штатах,
столько же - во Франции. Но поездка в Прагу в 1965 году навсегда останется в
памяти как один из волнующих эпизодов в моей жизни.
     Совершенно  неожиданно  для  меня поезд  на Прагу  имел  четырехчасовую
остановку в Варшаве. Все пассажиры высыпали из вагонов, и я в том числе. Что
меня могло интересовать  в польской столице? Ведь даже одного злотого в моих
карманах не было. Было, однако, одно место, единственное место, где я обязан
был  побывать.  Но как  его  найти? И случилось  чудо: поезд  остановился на
Гданьском вокзале, близко  от центра Варшавы. Я прошел под каким-то виадуком
и  в далекой  перспективе  проспекта  увидел  нелепо большое  здание  Дворца
культуры и науки, почти полностью копирующее московское творение Л.В.Руднева
- Университет на Ленинских горах. "Значит, этот проспект - Маршалковская", -
догадался  я.  Самое удивительное -  я ни у кого из сновавших взад  и вперед
варшавян не спросил ни слова.  Молча шел я по правой стороне проспекта, даже
не имея представления,  где может находиться цель моей  прогулки. Спрашивать
поляков я просто не мог - как будто разучился разговаривать.
     Я  шел по  проспекту  не дольше пяти минут  и  вдруг  прочитал название
пересекающей его узкой  улочки.  Она носила имя Мордухая  Анилевича -  этого
имени, к стыду  моему, я  тогда  не знал, но стало  ясно,  что я  иду верной
дорогой. Круто  повернув на эту улочку, я быстро уперся в небольшую площадь,
посреди  которой   темнело  сооружение,  издали  смахивающее   на  куб.  Это
поразительно, что, ни у кого не спрашивая, я шел к  этой  площади кратчайшим
путем.  Я  подошел ближе  -  с  четырех сторон  на мраморном кубе выделялись
горельефы,  изображающие  моих уничтоженных  на  этом  месте  соплеменников.
Надпись на кубе была на двух языках. Я разобрал польскую: "Народ жидовский -
своим  героям и  мученикам".  По-видимому, на  иврите  надпись звучала более
патетически. Польская надпись  мне понравилась, она с  предельной краткостью
выражала суть дела.
     Я сел на каменную скамью и просидел так три с половиной часа - куда мне
еще  было  идти  в  этом  чужом городе с  такой страшной  судьбой?  Поражало
безлюдье  площади -  лишь  изредка  сюда прибегали стайки детишек, играть во
что-то  похожее  на  наши  "классы". Жизнь  Варшавы  шумела где-то  за  этой
площадью, около  20  лет назад расчищенной  от руин гетто.  Раньше это место
называлось "Налевки". Кстати, узнать бы,  что это слово означает по-польски?
До  отправления моего  поезда оставалось 15 минут, и я вынужден был уйти  от
этого куба и от этой пустынной площади, где не осталось  даже запаха гари от
страшного своей  безнадежностью восстания варшавского гетто, вспыхнувшего на
пасху 1943 года. Эти четыре часа, равно как и последующие, я не  произнес ни
одного слова.
     А  Прага в ту весну 1965 года была просто чудесной.  Я  долго бродил по
этому  удивительному городу, впитывая  в себя непередаваемый аромат старины.
Полной  неожиданностью  для меня  были  еврейские  древности в  самом центре
чешской столицы, в пяти минутах ходьбы от Староместской площади.  На  старом
кладбище в невероятной тесноте лежат надгробия ХIV - ХVI веков, они никак не
ориентированы - древние  камни торчат вкривь и вкось, и кажется, что лежащие
там  мертвецы  о  чем-то спорят  исступленно и фанатически, о чем-то для них
очень важном. При жизни, видать, не доспорили... Я не могу понять почему, но
это  кладбище,  на  котором  я  бываю  каждый  раз,   когда  посещаю  Прагу,
представляется мне символом моего народа и его нелегкой судьбы.
     Рядом с кладбищем - музей, где собрана редчайшая утварь старых синагог,
не  только чешских, но и всей  Европы. Я  никак не мог понять, почему это не
было уничтожено немцами  - ведь все, что имело отношение к евреям, начиная с
самих евреев, безжалостно уничтожалось. Все  киевские, минские  и вообще все
синагоги в оккупированной Европе были сровнены с  землей. Еврейские кладбища
были перекопаны.  А  тут,  в  самом  центре Европы,  - извольте видеть - все
неприкосновенно!  Разгадка  простая  и  страшная: во  время  наисекретнейшей
конференции в Ваннзее в  начале  1942 года, где  с немецкой  скрупулезностью
были   запротоколированы  все  технические  детали  "окончательного  решения
еврейского  вопроса   -   Еndlosung'a   (дислокация   лагерей   уничтожения,
производство   газа  "Циклон-В",  подготовка  кадров  палачей,  транспортные
проблемы, связанные с депортацией,  и многое,  многое  другое)",  был принят
параграф, гласивший:  "после Endlosung'a учредить в Праге музей, куда свезти
со   всей   Европы   раритеты   этого  народа,   чтобы   будущие   поколения
ученых-этнографов    с   благодарностью   вспоминали    предусмотрительность
германского командования".  Что и  говорить, немцы  -  культурная  нация, не
какие-нибудь дикари!  И специальное  ведомство,  находящееся в  подчинении у
самого Розенберга, тщательно обирало синагоги по всей оккупированной Европе.
     Потрясенный причиной сохранности этих  древностей  и сам чувствуя  себя
музейным  экспонатом, я  долго смотрел  на золотые семисвечники  и алтарные,
шитые  золотом покрывала.  В  музее  никого, кроме меня, не было, и пожилая,
высохшая немка давала мне соответствующие пояснения. Я спросил у нее, каково
происхождение слова  "голем", означающее гигантского  робота,  по  преданию,
изготовленного в  ХVI веке великим мудрецом, современником Тихо Браге, рабби
Леви (см. неплохой  чешский  фильм "Пекарь императора", шедший у нас лет  20
тому  назад). Немка  стала  что-то бормотать, мол,  есть  несколько  версий,
объясняющих происхождение этого слова, но точного  объяснения нет. И в  этот
самый момент меня осенило  - я понял происхождение этого загадочного  слова!
Из  глубины  памяти  выплыла  картинка  из  далекого  детства.  Когда  я  по
неловкости  совершал  мелкую "шкоду",  например,  разбивал  чашку,  мама,  с
досадой  всплеснув руками, привычно обзывала меня: "Лэйменер гейлом". Гейлом
-  вот  оно в  чем  дело! Гейлом  -  это  и  есть  таинственный, "голем". На
древнееврейском  это слово обозначает: "идол". "Лэйменер гейлом" - буквально
"глиняный идол" -  часто  применявшаяся в  еврейских семьях резкая дефиниция
для растяп и неуклюжих, все портящих и ломающих.
     Конечно, для средневековых  евреев творение  рабби Леви смотрелось  как
предмет    религиозного   поклонения,   как   идол   С   немкой   я   своими
историко-филологическими изысканиями не поделился.
     Вот  какие мысли проносились у  меня в голове,  пока  трамвай вез  нас,
участников  конгресса  МАФ  1977 года, через всю Прагу. "Пожалуй, она  стала
заметно хуже,  -  думал  я.  -  Впечатление, как  от  заброшенной  стройки".
Особенно портил городской пейзаж пражский аналог наших строительных лесов  -
ржавые  тонкие  трубы,  оплетающие  ремонтирующиеся  здания.  Было  на  этих
стройках безлюдно и как-то очень неуютно. Любимая Староместская площадь тоже
была вся опутана каркасами ржавых труб.
     Как старый "пржак", я показал своим спутникам знаменитые часы на ратуше
с  выходящими из  оконца апостолами, за  которыми чинно  двигалась смерть  с
косой. Потом в  соборе мы долго стояли  у могильной плиты, под которой лежит
Тихо  Браге. Однако знаменитой  автоэпитафии:  "Жил  как мудрец,  а умер как
глупец" мы почему-то не углядели.  Я  объяснил происхождение этого грустного
изречения   (великий   астроном  смертельно  заболел  на   придворном  балу,
постеснявшись своевременно сходить  в туалет -  сомневался, позволяют ли это
придворные правила...). А потом мы пошли на старое еврейское кладбище. И тут
только я обратил внимание на невы