бородке. От него
всегда исходил какой-то  мерзкий,  прокисший  запах. Впрочем, все это  можно
было перенести - не такие уж мы были аристократы и снобы, - главное было то,
что характер у  этого  Зыкова был просто непереносим. Прежде  всего,  он был
невероятно злобный  зануда  и  резонер. Он был  членом  партии  и  постоянно
кичился  этим,  поучая  нас  как  "старший  товарищ".  Так   как  Зыков  был
непроходимо   и  воинственно  глуп,   его   длиннющие   проповеди  никак  не
способствовали  улучшению  морально-политического  климата в нашей  комнате.
Быстро  раскусив  его, мы игнорировали  его поучения,  а над  его идиотскими
рацеями  о любви и девушках (излюбленная  тема) откровенно  издевались, либо
просто  пропускали их  мимо  ушей.  "Издеваетесь над  членом партии!" -
визжал   оскорбленный  Коля,  используя   свой   обычный,   казавшийся   ему
неотразимым, прием.  "При  чем  тут  партия?  Ты  просто,  Коля,  дурак, так
сказать,  в персональном смысле". Вот "дурака" Зыков почему-то совершенно не
переносил.  Он сразу же  переходил  к  угрозам  "на  самом  высоком уровне".
"Троцкисты недобитые! Вот я вас выведу на чистую воду! Я вас разоблачу". Это
мы были глупцы, если смотрели  на  эту безобразную сцену  как на  потеху. На
дворе стоял 1937  год.  Обвинение в троцкизме  озверевшего "активиста"  было
смертельно  опасным.  Какие  же  мы  были  идиоты,  если этого не  понимали!
Особенно, люто  Зыков ненавидел  меня. У него на  это были свои резоны.  Ему
очень трудно  давалась наука,  хотя  работал он  до  изнеможения. Мне же все
давалось легко. К  тому же  я  имел глупость  (мальчишество!)  скрывать свои
упорные занятия в Ленинской библиотеке, куда я часто ездил, и изображал дело
так,  будто  я  совсем  не  занимаюсь.  Этакий  "гуляка  праздный",  я  этим
сознательно бесил Колю, доводя  его до  исступления. В довершение  всего, он
был неравнодушен к Шуре, которая очень скоро стала моей женой.
     И неизбежное свершилось. Мои забавы не могли, конечно,  пройти для меня
даром.  Я  очень  резко,  даже  внезапно  почувствовал  на  факультете,  что
случилось  что-то новое,  даже страшное:  вокруг меня образовалась  пустота.
Вакуум. Внешне вроде все было по-старому. Но  это была только видимость.  От
меня  однокурсники стали отворачиваться как будто я заболел  чумой. Якобы по
рассеянности  перестали  здороваться. Даже  факультетский  сторож  Архиреев,
личность  историческая  (помнил Лебедева и чуть  ли  не Умова), стал на меня
поглядывать  как-то странно. В те времена  такая  обстановки могла  означать
только одно: на тебя донесли, донос серьезный, и сроки твои определены. Даже
я,  птичка Божья,  стал это  понимать. На  душе стало  невыразимо  пакостно.
Особенно,  когда бросал свой  взгляд на  Зыкова, даже не  пытавшегося скрыть
свое торжество,  хотя и ставшего непривычно молчаливым. На факультет я почти
перестал ходить.
     В такой накаленной обстановке  взрыв мог произойти в любую минуту, и он
произошел!  Случилось  это  в полдвенадцатого  ночи,  мы  все  четверо,  уже
раздетые, лежали по углам на своих койках и читали. "Тушите свет!" - буркнул
Зыков и встал, чтобы подойти к выключателю. "Еще нет двенадцати, имеем право
читать!" "А  вот я вам  покажу право, -  уже  прокричал Коля  и потянулся  к
выключателю. "Ты ведь этого не сделаешь?" - мягко  сказал Вася и стал играть
своими огромными  стальными  пальцами. "Издеваетесь  над  членом  партии!" -
завел свою шарманку  Зыков. "При чем  тут партия? - заметил  я, -  Ты просто
дурак". Лицо негодяя исказилось злобой. Я никогда его раньше таким не видел.
Он даже вроде бы стал оскаливаться  в  улыбке:  "А вот возьмут вас за глотку
наши  чекисты, заверещите  тогда,  будете блеять,  что мы,  мол,  ничего  не
говорили, что  мы над коммунистом  не издевались!"  "Зря кипятишься, Коля! Я
всегда и где  угодно буду утверждать,  что ты дурак, ибо это есть абсолютная
истина, так сказать, в конечной инстанции. А если ты в этом сомневаешься,  я
могу написать тебе соответствующую справку". С той ночи прошло вот уже сорок
шесть лет, но я помню все  до мельчайших  подробностей. Зыков стоял  посреди
комнаты  в  своих  грязных  подштанниках (трусов  тогда  зимой  почему-то не
носили), от  яростной злобы, помноженной на радость,  его прямо-таки трясло.
"На,  пиши!" -  прохрипел он,  подойдя к  моей  койке и  протягивая  огрызок
карандаша и тетрадочный  листок. Ребята  на своих  койках замерли. "Коля,  -
спокойно и  даже  с некоторой нежностью сказал я, - кто же так  делает?  Это
важный документ, а ты мне даешь карандаш. Потрудись обмакнуть перо в чернила
и подай  мне.  И еще  дай  вон ту книгу, чтобы положить под бумагу".  Своими
дрожащими руками он подал мне ручку и книгу, Боже, до чего же он был мерзок!
Я решил не хохмить, а написал коротко и четко:

     Справка.
     Дана сия Зыкову Николаю Макаровичу в том, что он действительно является
дураком.
     ... февраля 1937 г. И. Шкловский

     Отдав ему справку,  я сказал: "А теперь можешь  тушить свет  - пожалуй,
уже время!"
     Через неделю, когда я по какому-то неотложному делу зашел на факультет,
я сразу  же всем существом  почувствовал,  что обстановка резко  изменилась.
Меня  встречали  приветливые лица,  сочувственно  спрашивали,  почему  редко
появляюсь, уж не заболел ли? И черные тучи, сгустившиеся на моем небосклоне,
полностью рассеялись.
     Много  лет  спустя  мой старый друг  по аспирантуре, ныне покойный Юрий
Наумович  Липский поведал  мне,  что  же тогда случилось.  Зыков  написал  в
партком    факультета,   возглавляемый   Липским,   заявление,   в   котором
клеветнически  обвинял  меня  в  троцкистской  агитации.  Негодяй знал,  что
делает! Это заявление по тем временам означало  просто  убийство из-за угла,
причем безнаказанное. Партком обязан был его рассмотреть и сделать выводы.
     "Твое дело было безнадежно, - сказал мне  Юра. - Очень я тебя, дурачка,
жалел, но..." И  вдруг на  очередное  заседание  парткома врывается  пышущий
радостным гневом Зыков и протягивает какую-то смятую бумажку. "Вам нужны еще
доказательства антисоветской деятельности Шкловского - вот  прочтите". Члены
парткома  прочли  и грохнули  от смеха - то  была  моя  справка. "А ты  ведь
действительно, дурак,  Зыков. Пошел вон отсюда", - сказал Липский, и тут  же
дело было прекращено.
     Финал этой  драматической  истории можно  объяснить  только тем,  что я
родился в рубашке. За годы моей  жизни в Останкино "эффект рубашки" сработал
еще  несколько раз. Ну, хотя бы тогда, когда в начале лета 1937 г. Я получил
повестку - явиться  на  Лубянку. Этот визит я  никогда  не забуду.  Особенно
запомнились  лифты  и длинные  пустые коридоры страшного дома.  Помню, что я
должен  был вжаться  в стенку, пропуская идущего  навстречу  мне человека  с
отведенными назад руками, за которым в трех шагах следовал конвоир. По  лицу
человека текла кровь. Он был почему-то то странно спокоен. Их там на Лубянке
интересовали некоторые подробности жизни бедного  Коли Рачковского. Я что-то
долдонил о своеобразной манере Колиной игры в шахматы - он раздражающе долго
думал. Ничего другого о несчастном я  не знал. Не добившись от меня никакого
толку,  следователь  подписал  пропуск  на  выход.  Никогда  мне  не  забыть
восхитительного  состояния  души и  тела, когда за  мной  закрылась  тяжелая
дверь,  и  я  оказался  на  залитой солнцем  московской улице.  Помню,  меня
захлестнуло огромное чувство любви к людям, которые  как  ни в чем ни бывало
сновали взад и вперед. А я-то думал что за эти два часа мир перевернулся...
     Конечно, мне  страшно везло. Впрочем,  так  же повезло  и  всему  моему
поколению  ровесников  Октября,   сумевших   дожить  до  начала   выполнения
продовольственной программы.  Только  интересно  бы  узнать  -  сколько  нас
осталось, таких "везунчиков"?


А ВСЕ-ТАКИ ОНА ВЕРТИТСЯ!

     Его арестовали на балу, где люди праздновали наступающую 19-ю годовщину
Великого Октября.  Он после танца отводил свою даму на  место, когда подошли
двое. Такие ситуации тогда понимали  быстро. "А как же дама? Кто ее проводит
домой?" "О даме не беспокойтесь, провожатые найдутся!"
     Он - это  Николай Александрович Козырев, 27-летний блестящий  астроном,
надежда  Пулковской  обсерватории.   Его  работа   о  протяженных   звездных
атмосферах незадолго до этого была опубликована  в ежемесячнике Королевского
Астрономического общества Великобритании, авторитетнейшем  среди  астрономов
журнале.   Арест  Николая   Александровича   был  лишь   частью  катастрофы,
обрушившейся на старейшую в нашей стране знаменитую Пулковскую обсерваторию,
бывшую  в  XIX  веке  "астрономической  столицей   мира"  (выражение  Симона
Ньюкомба).
     Пулковская обсерватория давно уже была бельмом на глазу у ленинградских
властей  -  слишком много  там было независимых интеллигентных людей  старой
выучки. После убийства Кирова  положение астрономической обсерватории стало,
выражаясь астрофизически, метастабильным.
     Беда  навалилась  на это  учреждение  как  бы  внезапно.  Хорошо  помню
чудесный осенний день 1960 года, когда я гостил на Горной станции Пулковской
обсерватории,  что  около  Кисловодска,  у  моего  товарища  по  Бразильской
экспедиции  флегматичного толстяка  Славы  Гневышева.  Мы сидели на  залитой
солнцем веранде, откуда открывался ошеломляющий вид на близкий Эльбрус. Тихо
и неторопливо старый  пулковчанин Слава рассказывал о катастрофе, фактически
уничтожившей Пулково в том незабываемом году. Видимым образом все началось с
того,  что  некий  аспирант пошел сдавать  экзамен кандидатского минимума по
небесной   механике  своему  руководителю,   крупнейшему  нашему   астроному
профессору Нумерову*. По причине бездарности и  скверной подготовки аспирант
экзамен провалил. Полон  злобы,  усмотрев на рабочем столе своего шефа много
иностранной  научной корреспонденции, он написал на Нумерова донос - то ли в
местную парторганизацию, то ли повыше. В то время секретарем парторганизации
обсерватории  был Эйгенсон - личность  верткая, горластая и малосимпатичная.
Ознакомившись с  доносом, этот негодяй решил, что наконец-то настал его час.
Проявив "должную" бдительность, он дал делу ход, в  результате чего Нумерова
арестовали. Когда в "Большом  доме" на первом же допросе его жестоко избили,
он подписал  сфабрикованную там бумагу с перечислением многих своих коллег -
якобы участников  антинародного заговора  (всего 12  в  Пулково  и  примерно
столько же в ИТА).
     ___________________
     * Член корреспондент  Академии Наук СССР  Борис  Васильевич Нумеров был
тогда директором  Института теоретической астрономии  (ИТА) и членом ученого
совета Пулкова.

     Следует  заметить,  однако,  что   к   Нумерову  наши  славные  чекисты
подбирались  еще до  описанных сейчас  событий,  Еще до  ареста Нумерова они
выпытывали о  нем у Николая Александровича, но, конечно, ничего не добились.
Несмотря  на  расписку  о  неразглашении,  Козырев  предупреждал Нумерова  о
надвигающейся   беде.   Избитый   несчастный  астроном  рассказал  об   этом
следователю,  что  и  послужило  поводом  для  ареста  Н.   А.  После  этого
последовали новые аресты. Короче говоря, пошла  обычная  и те времена цепная
реакция. В  результате  этого пожара (иначе  такое явление  не назовешь)  по
меньшей мере  80  %  сотрудников Пулкова по главе  с директором, талантливым
ученым   Борисом   Петровичем  Герасимовичем  были   репрессированы,  причем
большинство  из них  потом  погибли.  Среди  погибших Еропкин  и  ряд других
деятелей отечественной астрономической науки.
     Конечно,  1937  год принес  нашему народу тотальную беду. Все же  много
зависело от конкретной  обстановки в том  или  ином учреждении. Как  тут  не
привести  удивительный случай,  имевший место в  моем родном Астрономическом
институте им. Штернберга. Это столичное учреждение по размерам было сравнимо
с Пулковом, можно сказать, его двойник. Невероятно,  но факт: примерно  в то
же  время  некий аспирант  тоже пошел сдавать небесную механику своему  шефу
профессору Дубошину. Результаты экзамена были столь же плачевны, как и у его
коллеги  в Пулково. И  повел себя московский  аспирант  после  такой неудачи
совершенно  так же, как и ленинградец  - написал донос на шефа, инкриминируя
ему те же  грехи  - научную иностранную корреспонденцию! Стереотип поведения
советских   аспирантов   тех  далеких  лет  просто  поражает!   Это  событие
осложнялось еще общей ситуацией в Астрономическом институте им.  Штернберга.
Парторгом  был тогда некий Аристов -  типичный  "деятель"  того времени.  Он
разводил демагогию,  что-де  в  институте зажимают  представителей  рабочего
класса  - по тем  временам  очень  опасное  обвинение.  Нашлись,  однако,  в
институте силы, которые дали решительный отпор  провокаторам. Это были члены
тогдашнего партбюро Куликов, Ситник и  Липский. Клеветник-аспирант (кажется,
его  фамилия  была Алешин) был изгнан, даже,  кажется, исключен из партии, а
вскоре  за ним  последовали незадачливый Аристов и его  оруженосец, какой-то
Мельников.  Пожар  был потушен. Итог. В  нашем институте  в  те незабываемые
предвоенные  годы  ни  один человек  не  был репрессирован.  Другого  такого
примера я не знаю.
     Но вернемся к Николаю Александровичу Козыреву. Он получил тогда 10 лет.
Первые два года сидел в знаменитой Владимирской тюрьме в одиночке. Там с ним
произошел поразительный случай, о котором он рассказал  мне в Крыму,  когда,
отсидев срок,  работал вместе со мной на  Симеизской  обсерватории. Я первый
раз наблюдал человека, вернувшегося с "того света". Надо было видеть, как он
ходил по  чудесной крымской  земле, как он смаковал каждый свой вздох! И как
он  боялся,  что в любую минуту его опять заберут туда. Не забудем, что  был
1949 год - год "повторных посадок", и страх Николая Александровича был более
чем основательным.
     А  случай с ним произошел действительно необыкновенный.  В  одиночке, в
немыслимых условиях  он обдумывал свою странную идею о неядерных  источниках
энергии звезд и  путях их эволюции. Замечу в  скобках, что  через год  после
окончания срока заключения  Козырев  защитил докторскую диссертацию  на  эту
фантастическую и,  мягко выражаясь,  спорную  тему*. А в тюрьме  он  все это
обдумывал.  По ходу размышления ему необходимо было  знать много  конкретных
характеристик разных звезд, как то: диаметры,  светимости и пр.  За минувшие
два  страшных года  он все это,  естественно,  забыл.  А между  тем незнание
звездных характеристик могло повести извилистую нить его рассуждений  в один
из многочисленных тупиков. Положение было отчаянное!  И вдруг надзиратель  в
оконце камеры подает ему из тюремной библиотеки... 2-й том Пулковского курса
астрономии! Это  было чудо: тюремная  библиотека насчитывала не  более сотни
единиц хранения, и что это были за единицы! "Почему-то, - вспоминал потом Н.
А.,-  было несколько  экземпляров забытой ныне стряпни Демьяна Бедного  "Как
14-я дивизия в рай шла..." Понимая, что судьбу нельзя испытывать, Н. А.  всю
ночь (в  камере ослепительно  светло) впитывал и перерабатывал бесценную для
него  информацию.  А  наутро книгу отобрали, хотя обычно давали на неделю. С
тех пор Козырев стал верующим христианином. Помню, как я был  поражен, когда
В  1951  году  в  его  ленинградском  кабинете   увидел  икону.  Это  сейчас
пижоны-модники украшают  себя и квартиры предметами  культа, тогда  это была
большая редкость. Кстати, эта история с "Пулковским курсом"  абсолютно точно
воспроизведена  в  "Архипелаге ГУЛАГ".  Н.  А.  познакомился  с  Александром
Исаевичем задолго до громкой славы последнего. Тогда еще никому не известный
Солженицын позвонил Н. А, и выразил желание  побеседовать с ним.  Два бывших
зэка быстро нашли общий язык.
     ________________________
     * Не следует забывать, что классическая работа Бете, доказавшая ядерную
природу  источников энергии Солнца  и звезд, была опубликована только в 1939
г.  Козырев  не  имел  о  ней понятия.  Страшная  вещь для ученого -  полная
изоляция от научной жизни!

     Тем  более любопытно,  что  Солженицын в своем  четырехтомном труде  ни
словом  не  обмолвился  о  значительно  более  драматичном эпизоде  тюремной
одиссеи Николая Александровича, который ему, безусловно, был известен. Это -
хороший  пример авторской позиции, проявляющейся в самом  отборе излагаемого
материала. А история, случившаяся с Н. А., действительно поразительная.
     Это  было  уже  после тюрьмы, когда Н. А. отбывал свой срок в  лагере в
Туруханском крае, в самых низовьях Енисея. Собственно говоря, то был даже не
лагерь - небольшая группа  людей занималась под  надзором какими-то тяжелыми
монтажными  работами  на  мерзлотной  станции.  Стояли лютые  морозы.  И тут
выявилась одна нетривиальная особенность Козырева: он мог на сорокаградусном
морозе с ледяным ветром монтировать  провода голыми  руками!  Какое  же  для
этого надо было  иметь  кровообращение!  Он  был  потрясающе здоров и силен.
Много  лет  спустя  на  крымской  земле  я всегда  любовался его благородной
красотой, прекрасной фигурой и какой-то легкой, воздушной  походкой.  Он  не
ходил  по  каменистым тропам Симеиза,  а  как-то парил. А  ведь  сколько  он
перенес горя, сколько духовных и физических страданий!
     Столь необыкновенная способность, естественно,  привела к тому,  что он
на какие-то  сотни  процентов перевыполнял план. Ведь  в рукавицах много  не
наработаешь!  По причине проявленной  трудовой  доблести Н. А.  был обласкан
местным  начальством, получал какие-то дополнительные  калории  и стал  даже
старшим  в какой-то  производственной  группе. Такое  неожиданное  повышение
имело, однако,  для Н. А. самые  печальные последствия. Какой-то мерзкий тип
из заключенных, как говорили тогда, "бытовик", бухгалтеришко, осужденный  за
воровство,   воспылал  завистью  к   привилегированному  положению   Николая
Александровича и решил его погубить. С  этой целью,  втершись в доверие к Н.
А,  он  стал заводить  с  ним провокационные разговорчики. Изголодавшийся по
интеллигентному слову астроном на провокацию клюнул; он ведь  не представлял
себе пределов человеческой низости. Как-то  раз  "бытовик" спросил  у Н. А.,
как  он  относится  к  известному  высказыванию  Энгельса, что-де  Ньютон  -
индуктивный осел (см.  "Диалектику природы" означенного классика).  Конечно,
Козырев отнесся к этой  оценке должным  образом. Негодяй тут  же написал  на
Козырева донос, которому незамедлительно был дан ход.
     16 января 1942  года его судил в  Дудинке суд Таймырского национального
округа.  "Значит, вы не  согласны  с  высказыванием  Энгельса о  Ньютоне?" -
спросил  председатель этого  судилища. "Я  не читал Энгельса, но я знаю, что
Ньютон  - величайший  из  ученых, живших  на  Земле",  - ответил заключенный
астроном Козырев.
     Суд  был  скорый.  Учитывая  отягощающие вину  обстоятельства  военного
времени,  а также то, что раньше он был судим  по 58-й статье и приговорен к
10 годам  (25 лет тогда  еще не давали), ему "намотали"  новый  десятилетний
срок.  Дальше события развивались  следующим  образом. Верховный  суд  РСФСР
отменил решение таймырского суда "за мягкостью приговора". Козыреву, который
не  мог  следить за перипетиями  своего  дела так как продолжал работать  на
мерзлотной станции, вполне реально угрожал
     Доподлинно  известно,  что  Галилей  перед судом  святейшей  инквизиции
никогда  не произносил приписываемой ему  знаменитой фразы  "А  все-таки она
вертится!"  Это  красивая  легенда.  А вот Николай  Александрович  Козырев в
условиях,  во всяком случае, не менее тяжелых,  аналогичную  по смыслу фразу
бросил  в  морды  тюремщикам  и  палачам!  Невообразимо  редко,  но  все  же
наблюдаются  у  представителей  вида  Homo  sapiens  такие  экземпляры, ради
которых само существование этого многогрешного вида может быть оправдано!
     Потянулись страшные дни, расстреля