мне книгу  в черном,  сильно
помятом переплете. "Ты что,  прочитал ее?" - неуверенно спросил я. "Да".  Я,
пораженный, молчал. "Это  трудная книга, но очень глубокая и содержательная.
Большое Вам спасибо", - закончил паренек.
     Мне стало  не  по  себе. Судите сами - я, аспирант, при всем желании не
смог  даже  просто  прочитать  хотя  бы  первый  параграф  этого  проклятого
Гайтлера, а  мальчишка,  студент  третьего  курса,  не  просто  прочитал,  а
проработал  (вспомнилось,  что, читая, он  еще что-то записывал),  да  еще в
таких,  прямо  скажем,  мало  подходящих  условиях!  Но  чувство это  быстро
улетучилось.
     Начиналась совершенно фантастическая,  веселая и голодная, ни на что не
похожая ашхабадская жизнь. Много было всякого за 10 месяцев этой жизни. Были
черепахи, которых я ловил в Каракумах, уходя на 20 километров (в один конец)
в пустыню; была  смерть  Дели Гельфанд в этой самой пустыне. Была наша школа
(использовалась как общежитие) на улице Энгельса, 19, около русского базара.
Была эпопея  изготовления фальшивых  талонов на предмет получения нескольких
десятков тарелок супа с десятком маленьких лапшинок в каждой  (из них, путем
слива,   получалось   две-три  тарелки  супа  более  или  менее   нормальной
консистенции  -  все так делали...). И многое другое  было. Например, чтение
лекций  в  кабинете  Партпроса  одному-единственному   моему  студенту  Моне
Пикельнеру, впоследствии ставшему украшением нашей астрономической науки.
     Сердце сжимается  от  боли,  когда сознаешь, что  Соломона  Борисовича,
лучшего из известных мне людей,  уже почти 10  лет как нет в живых. Смешно и
грустно: до  конца своих  дней он относился  ко мне как ученик к  учителю. А
тогда, в незабываемом 42-м, ученик и учитель, мало  отличавшиеся по возрасту
и  невероятно  оборванные,  в  пустынном,  хотя  и  роскошном, белом  здании
Партпроса (оно  было уничтожено  страшным землетрясением 1948  г.* разбирали
тонкости  модели  Шварцшильда  -  Шустера  образования   спектральных  линий
поглощения в солнечной атмосфере...
     ___________________________________
     * Говорят, здание это  восстановлено  и  украшено весьма оригинальными,
хотя и не вполне пристойным, барельефами работы Эрнста Неизвестного

     Поразившего   мое  воображение  паренька  я  изредка  видел   таким  же
оборванным и голодным,  какими  были все.  Кажется, он  иногда  подрабатывал
разнорабочим  в столовой, или, как  мы ее называли, "суп- станции" (были еще
такие  образования:  "суп-тропики", т.е.  Ашхабад, "супо-  стат"  - человек,
стоявший в очереди за супом впереди тебя, и т.д.).
     Кончилась ашхабадская  эвакуация, я поехал в Свердловск,  где находился
родной Государственный астрономический  институт. Это было тяжелейшее время:
к голоду прибавился холод. Меня не брали в армию из-за зрения. Иногда просто
не хотелось жить.
     В апреле 1943 года - ранняя пташка! - я вернулся в Москву, показавшуюся
совершенно  пустой.  Странно,  но  я  плохо  помню  детали  моей   тогдашней
московской жизни.
     В конце 1944 года вернулся  и мой шеф по аспирантуре, милейший  Николай
Николаевич Парийский.  Встретились радостно - ведь не  виделись три  года, и
каких! Пошли  расспросы,  большие  и малые  новости. "А где X? А куда попала
семья Y?" Кого  только ни вспомнили. Но все имеет свой конец, и список общих
друзей и  знакомых  через некоторое  время был исчерпан. И разговор вроде бы
пошел  уже  не  о  самых  животрепещущих  предметах.  Между   делом  Николай
Николаевич  сказал:  "А  у Игоря  Евгеньевича  (Тамма,  старого друга  Н.Н.)
появился  совершенно  необыкновенный аспирант,  таких  раньше  не было. Даже
Виталий Лазаревич Гинзбург ему в подметки не годится". - "Как его  фамилия?"
-  "Подождите, подождите, такая простая фамилия, все время крутится в голове
- черт побери, совсем склеротиком стал!" Это было так характерно для Николая
Николаевича,  известного в астрономическом мире своей крайней рассеянностью.
А я подумал тогда: "Весь  выпуск физфака МГУ  военного времени прошел передо
мною в ашхабадском эшелоне. Кто же среди них  этот выдающийся аспирант?" И в
то  же мгновение  я нашел  его: это мог  быть только мой  сосед  по нарам  в
теплушке,  который  так поразил  меня,  проштудировав Гайтлера.  "Это Андрей
Сахаров?" - спросил я Николая  Николаевича. "Во-во, такая простая фамилия, а
выскочила из головы!"
     ...Я не видел его после Ашхабада  24  года. В  1966-м,  как  раз в день
моего пятидесятилетия, меня выбрали в членкоры АН СССР. На ближайшем осеннем
собрании академик Яков Борисович Зельдович сказал мне: "Хочешь, я познакомлю
тебя с Сахаровым?" Еле протиснувшись сквозь густую толпу, забившую фойе Дома
ученых, Я.Б. представил меня Андрею.  "А мы давно  знакомы", -  сказал он. Я
его  узнал  сразу  -  только глаза запали  еще  глубже. Странно,  но  лысина
совершенно не портила его благородный облик.
     В конце мая 1971 года, в  день 50-летня Андрея Дмитриевича,  я  подарил
ему чудом  уцелевший  тот самый экземпляр  книги Гайтлера "Квантовая  теория
излучения". Он был очень тронут, и, похоже, у нас обоих на глаза навернулись
слезы.
     Что же мне подарить ему к его шестидесятилетнему юбилею?*
     _______________________________
     * В это время Андрей Дмитриевич Сахаров уже отбывал горьковскую ссылку.
- Ред.


О ВЕЗУЧЕСТИ

     В  детстве  покойная  мама мне  много  раз говорила,  что я  родился  в
рубашке. Говоря откровенно,  в плане медико-гинекологическом я до сих пор не
знаю,  что это такое. Как-то никогда не интересовался, как  не  интересуюсь,
будучи дважды инфарктником,  как работает мое бедное  сердце.  С  четвертого
класса помню, что там (т. е. в сердце) есть какие-то предсердия, желудочки и
клапаны, но что это такое - ей-богу, не знаю и  знать не хочу. Это, конечно,
связано с моим  характером, в  котором фаталистическое начало играет немалую
роль. Что касается пресловутой "рубашки", то мне, пожалуй, следовало бы этим
делом  заинтересоваться,  так как в народе  этот  феномен всегда связывают с
везучестью.  Оправдалась  ли  эта примета  на  моей судьбе? Перебирая многие
годы, которые я успел прожить, я должен прийти к заключению, что как ни кинь
- я был довольно везучим человеком!
     Память высвечивает далекие  студенческие годы, когда я, двадцатилетний,
вчера  еще дикий  провинциальный  мальчик  - а ныне  -  студент  физического
факультета МГУ,  живу в заброшенном, вполне похожем  на знаменитую  "Воронью
слободку", общежитии в Останкино.  Собственно говоря, это целый студенческий
городок, состоящий из  пары  десятков двухэтажных деревянных бараков. Теперь
я, конечно, понимаю, что  это было редкостное  по своей  убогости жилье. Так
называемые  удобства  находились  за пределами  бараков  и были выполнены  в
традиционном  российском  вокзальном  стиле.  До сих пор  содрогаюсь,  когда
вспоминаю  эти "домики",  особенно зимой,  когда  существенным  элементом их
"интерьера"  были специфического  состава стологмиты... На весь городок была
одна крохотная продовольственная  лавочка.  Впрочем, ассортимент продуктов в
этой лавочке  был гораздо богаче, чем в нынешнем б. Елисеевском гастрономе*.
Совершенно убийственным был транспорт: трамваи 17 и 39  еле плелись,  первый
до   Пушкинской  площади,  а  оттуда  до  центра  -  пешком,  второй  -   до
Комсомольской  площади,  а  затем  -  метро.  Не забыть  мне  лютые  зимы  в
обледенелых,  еле  ползущих  и подолгу стоявших на  Крестовском  путепроводе
трамвайных вагонах. Поездка в один конец иногда занимала до полутора часов.
     ____________________________________
     * С  фотографической точностью я помню цены тех  далеких довоенных лет;
кило  чайной  колбасы  8  р.,  сосиски  9-40,  сардельки  7-20, ветчина  17,
сливочное масло 17-50, икра красная 9, кета  9, икра черная 17,  десяток яиц
5-50. Кило черного хлеба 85 коп., кило серого 1-70. В углу  лавочки месяцами
пылились  деликатесные  копченые  колбасы, для  нас,  студентов,  совершенно
недоступные. Стипендия была 150  руб в месяц. Ее  не хватало. К концу месяца
переходили  на  полутюремный  режим  питания: кило серого, немного сахару  и
кипяток. А  в  жирные недели  первой половины месяца  -  обычная дилемма при
покупке в лавочке провианта:  200 г. сосисок или 200 г  красной  икры (вроде
вчера ее покупал?). Добавлю к сказанному, что колбаса была из чистого  мяса,
и никаких очередей  не было. Фантастика! Зато с промтоварами  положение было
катастрофическое.  Я ходил в обносках; зимой  - и старых валенках, почему-то
на одну  левую ногу. Впервые в своей жизни плохонькие новые брюки  я  купил,
когда мне исполнилось 20 лет. А первый и моей жизни костюм  я заказал будучи
уже женихом. Для этого  нам  с моей  будущей женой  Шурой  пришлось выстоять
долгую зимнюю ночь в очереди в жалком ателье около Ржевского (ныне Рижского)
вокзала.

     Но все мы, юноши и девушки, населявшие эти бараки, были так молоды, так
веселы  и  беззаботны! Для юности, когда вся  жизнь впереди, эти  "трудности
быта",  как тогда  говорили,  были  пустяком. Особенно  летом,  когда  рядом
чудесный  старинный  парк, окружающий  Шереметьевский дворец, где мы в  тени
вековых дубов иногда даже  занимались. Еще не были залиты  асфальтом дорожки
этого  знаменитого парка.  Еще только-только  начиналось строительство ВДНХ.
Еще не была построена чудовищная Останкинская башня. Еще можно было купаться
и кататься  на лодках в останкинских прудах. И  вообще полная железобетонная
реконструкция этого северо-западного угла Москвы была впереди. Тогда мы были
еще  близки к природе (подчас жестокой) и порядочно  удалены от деканатов  и
вузкомов.
     Последнее    обстоятельство    в    немалой   степени    способствовало
специфическому  духу "вольной  слободы",  пропитывавшему останкинскую жизнь.
Прямо скажем, что  идейно-воспитательная работа в  Останкинском студенческом
городке была изрядно запущена. Нравы господствовали  довольно дикие. Подобно
волнам прибоя,  нас захлестывали разного рода массовые психозы. То  это была
итальянская лапта  (своеобразный  гибрид волейбола и  регби, то  биллиард на
подшипниковых шариках, то карты.  В этих увлечениях мы  совершенно не  знали
меры (о,  юность!).  Так, например, я  однажды, получив стипендию, всю  ночь
играл  с Васей Малютиным и  очко и под утро, играя по маленькой, продулся до
нуля.  Боже,  как  я ненавидел  тогда серьезного  и  методичного Васю, как я
бесился  оттого,  что  проигрывал  в  эту  идиотски-примитивную  игру,  где,
казалось  бы, шансы сторон абсолютно равны,  но тем  не менее,  вопреки всем
законам  теории  вероятности, он выигрывал, а я проигрывал! Причем  никакого
мухлежа с  его  стороны заведомо  не  было. Вот  тут-то я понял,  что  самая
сильная страсть в жизни  - это страсть отыграться. Как я прожил тот месяц, я
не помню. А еще  у нас была шахматная эпидемия. В  те далекие годы в  Москве
проходило  несколько  международных  шахматных  турниров  с  участием  таких
светил,  как  Ласкер,  Капабланка,  Эйве.  Затаив  дыхание,  мы  следили  за
титанической  борьбой  за  шахматную  корону  мира между  Алехиным  и  Эйве.
Конечно,  мы исступленно болели  за бывшего москвича Алехина, хоть  и был он
эмигрантом.  В этом отношении мы опережали свое время и  идеологически  были
уже  в  послевоенных  годах расцвета  русского  патриотизма...  Эти  турниры
создавали   благоприятный   климат  для  возникновения  эпидемии   шахматной
лихорадки, принявшей самые уродливые формы.
     Господствовала  некая чудовищная  версия "блица", конечно,  без  часов,
когда  на  ход даются секунды,  и стоит дикий звон болельщиков и противника.
Даже  сейчас  я  слышу  торжествующий  рык  счастливого  победителя:  "А  ты
боялась!" - сбивающего твоего короля своим королем (бывало и такое - понятие
"шах"  отсутствовало).  В день  я  играл  до  40  партий,  лекции,  конечно,
пропускал.  Кстати,  по  причине такого  рода  "стиля"  я так и не  научился
сколько-нибудь прилично играть в шахматы. А сейчас глубоко к ним равнодушен,
если не сказать больше.
     Мы,  студенты-физики,  занимали  второй этаж нашего деревянного барака,
именуемого "20-й  корпус". На первом этаже обитали историки. Между  нами все
время  возникали  традиционные  словесные  баталии,  подначки  и  розыгрыши,
впрочем,  никогда не переходившие границ мирного сосуществования -  ведь эти
"презренные историки", в сущности говоря, были неплохими  ребятами, своими в
доску.  Это  был  первый  набор истфака  после многолетнего  перерыва, когда
историческая наука в нашей стране была фактически уничтожена. Ее  давно  уже
не преподавали  в школах, заменяя неким  специфическим предметом, называемым
"Обществоведение". По этой и другим  причинам уровень  подготовки  историков
первого набора был весьма низким.
     В  те далекие  времена  я был  задиристый, худой мальчишка,  болезненно
самолюбивый!  Не преуспев в итальянской лапте и в шахматных блицах, я  решил
самоутвердиться в  весьма  оригинальном  жанре. Подростком и юношей  я очень
много читал, интересуясь, прежде всего, историей и географией,  у меня  были
незаурядная память  (она и сейчас, слава Богу, меня пока не подводит). И вот
я  всенародно  объявил,  что  каждый  нормальный  физик,  будучи  культурным
человеком, неплохо  знает  эту самую историю, во всяком случае, не хуже, чем
жалкие  историки  живущие  внизу.  Но кроме  того,  мы еще имеем физику, эту
царицу всех наук,  в то время  как пижоны-историки не знают даже закона Ома,
не  говоря   уже   об  уравнении  Шредингера   или,  скажем,   канонического
распределения  Гиббса. Короче говоря  мы,  физики, есть  соль земли  а  эти,
живущие  внизу  жалкие личности не больше,  как  ее  удобрение. Слушая такие
слова,  физики одобрительно ржали, и то время как историки дико возмущались.
И  тогда  я  предложил  им  неслыханный поединок!  Я  задаю  любому  заранее
избранному  их представителю 10 вопросов  по истории и географии  зарубежных
стран, после чего он задаст мне тоже 10 вопросов  по его выбору. Мои условия
такие:  я обязуюсь ответить на все их вопросы, и он ни на один мой вопрос не
ответит. В противном случае я проиграл.
     Представляете, какой тут поднялся ажиотаж! Поединок состоялся тут же, и
к великому позору, жалких гуманитариев я выиграл! На первом этаже воцарилось
подавленное настроение.  Резко улучшилась успеваемость историков  - уж очень
им хотелось меня посрамить.  Но я не терял времени даром: забросив физику, я
тайно штудировал основные университетские  курсы  истории.  Я изучил Тураева
(Древний  Восток,  2  тома),  Косминского  (Средние века,  2 тома), Сергеева
(История Рима,  2  тома).  Я  мог  перечислить в  любом порядке всех римских
императоров, не говоря уже о всяких там Меровингах, Валуа и Пястах; особенно
хорошо знал даты. Все последующие турниры (а они происходили примерно  раз в
месяц)  оканчивались  для  бедных  служителей   музы  Клио  катастрофическим
разгромом. Я полагаю, что этому способствовали еще неслыханно оскорбительные
условия поединков.
     Что  и говорить, я нагнал на  этих  историков большой страх! Выражением
этого страха  был  случай  со скромной  провинциалочкой - историчкой Тамарой
Латышкиной, готовившей  экзамен  по истории средневекового Востока. Бедняжке
никак  не  удавалось  запомнить   имя  первого   сегуна  династии  Токугава,
знаменитейшего Хидаеси, далекого предтечи  таких  японских милитаристов, как
жупел  моей  юности  Савва  Иванович  Араки  (генерал  был православный!)  и
повешенный  позже  военный  преступник  Тодэио.  И  тогда  Тамара,  движимая
чувством жгучей ненависти,  смешанным  с  восхищением, решила запомнить  это
мудреное имя,  пользуясь мнемоническим правилом: Хидаеси -  худо псе  (т. е.
мне, Иосифу). На ее злую беду экзаменовавший ее профессор Заходер спросил ее
как раз  про сегунат. И тут на вопрос об имени человека, за четыреста лет до
экзамена  сказавшего: "Пойду за море и как  циновку  унесу  на руках Китай",
Тамара  пролепетала:  "Плохо  псе".  Заходер  был, конечно, потрясен.  Через
несколько  десятков лет я  встретил  весьма представительную полную  даму  -
видного нашего индолога Тамару Филипповну  Девяткину. Вспоминая  подробности
этого забавного эпизода нашей далекой юности, мы много смеялись.
     В  эти  годы  я,  как  никогда   много  и  успешно  рисовал  с  натуры,
преимущественно  портреты моих  товарищей по общежитию. Увлекался  новой для
меня  техникой -  сангиной и тушью. Сеансы  обычно  длились 40 минут, больше
натурщики не выдерживали. Я достиг своего пика в искусстве портрета как  раз
в  это  время. Почти все портреты я  раздал оригиналам.  Кое-что осталось  -
иногда я сам удивляюсь, как это я мог так рисовать - ведь никогда не учился!
В 1938 году я резко и навсегда бросил искусство, о чем никогда не жалел.
     В комнатах  общежития уровень идейно-воспитательной работы был особенно
низок. Мне  запомнилось  легкомысленное поведение  моего товарища по комнате
Мишки  Дьячкова.  Толстоватый,  неуклюжий  и  косоглазый,  он   был  большим
театралом, одно время работал статистом в Малом театре, часто с убийственной
серьезностью  декламировал  нечто  патетическое. Братва  обычно  помирала со
смеху. Никогда  не  забуду,  как он, внезапно  вскочив  из-за стола, откинул
голову назад, и грозя  кулаком висевшему на стене изрядно засиженному мухами
портрету  Вождя, прошипел:  "Ужо тебе, Иосиф  Сталин!" Вот  тут уже никто не
смеялся, а делали вид, что как бы ничего не слышали. Фюрера Мишка фамильярно
называл "Адольфом", а Лучшего  Друга Студентов - "Иосифом". Временами  он  в
лицах  изображал  невероятно  комические  диалоги  между   ними,  во  многом
предвосхищая  развитие  событий  в  уже  близкие  судьбоносные годы.  И  еще
вспоминаю острую сцену. В  то "веселое" время на крыше  Ярославского вокзала
висели огромные красочные портреты  всех пяти тогдашних маршалов  Советского
Союза:  Ворошилова,  Буденного,  Блюхера,  Егорова   и  Тухачевского.  Когда
"сгорал" очередной маршал, еще до публикации об этом  в  газетах его портрет
снимали с крыши вокзала. Учитывая низкий уровень тогдашней техники, это была
довольно   сложная  процедура,  обычно  длившаяся  несколько  часов.  Снятие
портрета  происходило  на  глазах у многих  тысяч людей - ведь Комсомольская
площадь,  "площадь  трех вокзалов", самое многолюдное  место столицы.  И вот
однажды врывается в нашу комнату Мишка и буквально вопит:  "Ребята! Счет три
два уже не в  нашу пользу!" Оказывается, он видел, как с  крыши Ярославского
вокзала снимали портрет Блюхера...
     А ребята в своей массе были славные и абсолютно порядочные - стукачей у
нас было мало. Но они, конечно, были - и скоро мы это почувствовали в полной
мере.  Один за  другим  стали исчезать  кое-кто из  наших  товарищей. Мы  же
продолжали  резвиться,  как уэллсовские  элои  солнечным днем.  Морлоки ведь
работали ночью с помощью  "воронков". Впрочем, исчезновение Коли Рачковского
произвело  на  меня  тягостное  впечатление  -  я  кожей  почувствовал,  что
"чей-нибудь  уж близок  час".  Колю  мы  прозвали  Гоголем за  поразительное
внешнее  сходство  с  классиком  литературы.  Только  ростом  наш  Коля  был
покрупнее своего великого земляка. Он любил шахматы и украинскую литературу,
проникновенно читал  "Кобзаря". Может быть, это и было причиной  его гибели?
Украинский  национализм  ему,  при  наличии  злой  воли,  ничего  не  стоило
приклеить!
     В  нашей двадцать пятой комнате ребята были  как на  подбор - веселые и
очень компанейские;  помочь товарищу было нашей первой заповедью. Но в семье
не  без  урода: жил  с  нами  один  мерзкий  тип, изрядно  отравлявший  наше
существование.  Звали его Николай Макарович Зыков. Был он значительно старше
нас и, мягко  выражаясь не блистал красотой. Очень низкий, изрытый глубокими
морщинами  лоб,  маленькие,  близко  посаженные  рыскающие  серые  глазки  и
почему-то  больше  всего запомнившаяся  глубокая ямка на под