вук  пустой и такого физика  просто не знал.
Тут я дал волю своим долго сдерживаемым чувствам и в самой популярной форме,
усвоенной  мною  и юности, когда я работал десятником на строительстве БАМа,
объяснил  Минину,  что  я  думаю об  этой  "особо  важной" теме,  о товарище
Константинове, об  идиотах, которые участвовали и этом  балагане,  и кое-что
еще.   Объяснения   давались  довольно  громко,   в  "предбаннике"  кабинета
Президента и, несомненно,  были услышаны не одним Володей. А через несколько
дней мне позвонил Президент.
     Получив приказ Келдыша, я понял, что влип в малоприятную историю. Ехать
в Ленинград, в чужой,  враждебный институт, естественно,  не  хотелось.  Тем
более, что метеорами  и  кометами никогда в жизни я не занимался. "А там,  у
Константинова,  - думал  я,  -  в  лучшем  в  стране  физическом  институте,
как-нибудь  уж есть люди, в  метеорном деле разбирающиеся получше, чем я,  -
полный  дилетант. Но ведь истина  -  то, что называется "истина  в последней
инстанции" - на моей стороне! Ведь то, что  там делается - полный горячечный
бред! И неужто я не  выведу их на чистую воду? Грош мне цена тогда. Значит -
в  бой!"  Оставшиеся несколько часов  до отъезда в  Ленинград  я потратил на
штудирование   популярной   брошюры   о   метеорах,   написанной   канадским
специалистом  этого дела Милманом. Вся брошюра - 35 страниц, как раз то, что
надо для понимания сути дела.
     Было  еще  темно,  когда  на  Московском  вокзале  меня  встретили  два
незнакомых сотрудника Физтеха, усадили в машину и повезли на Лесной. В своем
кабинете,  увешанном теми же самыми графиками, что висели за несколько  дней
до этого в Президиуме  Академии,  меня уже ожидал Борис Павлович. На стульях
вдоль стен сидела дюжина незнакомых мне людей  - его  ближайших сотрудников,
искателей  антиматерии  земной  атмосфере.   Встретили   меня   с   холодной
вежливостью.
     С места в карьер я перешел в решительное наступление, взял инициативу в
свои руки и больше ее  не выпускал. Даже теперь,  спустя более чем  двадцать
лет,  я  с  удивлением вспоминаю об этой баталии. Сражался так,  как крейсер
"Варяг" у Чемульпо, и  должен сказать, со значительным  успехом.  Во  всяком
случае, не следовал печальной  традиции русского флота - доблестно открывать
кингстоны. Сражение развивалось приблизительно по следующему сценарию.
     Вначале,  демонстрируя  эрудицию,   почерпнутую  у   Милмана,  я  очень
доходчиво объяснил им,  что  астрономы -  отнюдь  не  такие  лопухи,  как их
пытается  изобразить  Борис Павлович,  и в  метеорно-кометном  деле  кое-что
понимают. Кстати, тут выяснилось, что я зря боялся их эрудиции в этом  самом
деле - как и у подавляющего большинства физиков, их знания в астрономии были
вполне   примитивными.   Милмановская   компиляция   была   для  них  просто
откровением. Само собой разумеется, что из тактических соображений источника
своей эрудиции в кометно-метеорном деле я не открывал...
     После  этой  вводной части  я  нанес  удар,  который  мне представлялся
сокрушительным.  Я  назвал   количество  ежесуточно   выпадающего  на  Землю
метеорного вещества(500 тонн), умножил его на квадрат скорости света и четко
показал, что если считать это вещество  антивеществом, то мощность облучения
нашего бедного шарика аннигиляционным гамма-излучением была бы  эквивалентна
ежесуточным взрывам многих сотен миллионов мегатонных водородных бомб. "Я не
буду вам объяснять, что это значит - это  ведь, кажется,  по вашей части?" -
нахально закончил я.
     Казалось бы  -  все.  Но не тут-то было! Изловчившись,  Борис  Павлович
парировал: "Ваша оценка массы основана на производимом метеорами  оптическом
эффекте и предположении,  что  они состоят из вещества. Но я считаю, что они
состоят  из  антивещества,  а в  этом  случае  для  производства  такого  же
количества   вспышек   нужно   неизмеримо  меньше   материала!"  "Соображает
начальничек", -  подумал я. Мне сразу стало легче я ведь колебался  в оценке
директора  Физтеха - одержимый или мошенник? Я всегда предпочитал одержимых,
к числу которых, как мне стало совершенно  ясно,  принадлежал  Константинов.
Поняв это, я долбанул  его второй раз: "Но, Борис Павлович,  имеются  многие
тысячи метеорных  спектров.  По  ним  можно  буквально сосчитать  количество
падающих на Землю метеорных атомов (я, конечно, преувеличивал, но в принципе
был абсолютно прав). Эти  расчеты дают примерно то же самое количество массы
для падающего на Землю метеорного материала, что и по световым вспышкам. Вам
не надо  доказывать, что спектр антиатомов абсолютно такой же, как у обычных
атомов?"
     О да, это они  понимали! Удар  был слишком силен, и  в рядах противника
наступило замешательство. По лицам  сотрудничков Б. П.  я понял, что для них
уже все стало ясно - все-таки  это были первоклассные физики. Больше они уже
ни слова  не вякнули. Но не таков был Борис Павлович! Немного оправившись от
нокдауна,  он стал  ловчить:  "Видите ли, я вовсе не считаю, что все метеоры
состоят  из  антивещества.  Например,  спорадические  метеоры  вполне  могут
состоять из  обычного  вещества.  Я полагаю, что  только  метеоры - продукты
распада комет состоят  из антивещества.  Вы же не можете по спектру сказать,
какой  это  был  метеор  -  спорадический  или  кометный?"  Вот  тут-то  мне
пригодился Милман!  "Именно могу! -  сказал я, торжествуя полную  победу,  -
Метеорный спектр  определяется относительной скоростью, с которой происходит
столкновение  соответствующего  потока  с  атмосферой. Спектры  "догоняющих"
метеорных  потоков   имеют  несравненно   менее  высокое  возбуждение,   чем
"встречные", так как их относительные скорости весьма отличаются. Специалист
сразу  же  отличит  спектр  метеора,   принадлежащий  какому-нибудь   потоку
Драконид, от  метеора из потока, скажем, Леонид. Излишне напоминать вам, что
метеорные  потоки  имеют кометное происхождение!"  Победа была полная. Время
было уже  далеко  за  полдень. Б. П. отпустил сотрудников.  Меня тошнило  от
голода -  во рту со вчерашнего вечера маковой росинки не было, о чем я прямо
и сказал хозяину. "Сейчас организуем". (Секретарша  принесла  чай и какие-то
приторно-сладкие  пирожные.  За  чаем   Б.  П.,  продолжал  почти  бессвязно
долдонить свою  бредятину  ведь он был фанатик.  Я же,  смертельно  усталый,
мечтал о хорошем  куске  мяса и  молчал.  Расстались  очень  мило. Поехал на
Московский  вокзал  (вернее,  меня  отвез  туда  шофер  директора),  где   в
полудремоте долю ждал  поезда. В Москве  никто  не  просил у меня  отчета  о
поездке. Конечно, за командировку тоже никто не заплатил.
     Эта история впервые заставила меня серьезно задуматься о путях развития
и о судьбах  нашей науки.  Мне стало очень грустно. То есть умом я, конечно,
понимал,  какие   безобразия  у  нас   зачастую   происходит.  В  случае   с
"антиматерией" судьба  бросила  меня,  что называется,  в  самую  гущу наших
"великих проектов". В этом случае,  как и в ряде  других,  все решала власть
дико некомпетентных чиновников.
     А Борис Павлович Константинов вскоре стал первым вице-президентом нашей
Академии, не оставляя директорства в Ленинградском физтехе. Он был, ей-богу,
совсем  неплохим человеком и  вполне  квалифицированным физиком-акустиком. В
свое  время он  защитил докторскую  диссертацию  на тему: "Теория деревянных
духовых инструментов". Однако главная его заслуга - весомый вклад в создание
ядерной мощи  нашей страны. Науку  Борис  Павлович  любил - конечно,  в меру
своего  понимания. А что касается антиматерии -  может быть,  по-человечески
его даже можно было  понять - очень хотел прославить свое имя в  науке, ведь
ничего  же настоящего так и не сделал. И не случайно, что он часто повторял:
"Настоящий физик - это тот, чье  имя можно  прочесть в  школьных учебниках".
Большинство его коллег находились и находятся примерно в таком же положении.
Легализацию  своих "антиматерийных"  исследований Константинов  пробил прямо
через Хрущева,  которого охмурил военно-прикладным  аспектом этой чудовищной
идеи.   И  опять-таки  не  случайно  Б.  II. часто  рекомендовал  своим
коллегам   никогда  не  отказываться   от  договорной  тематики  прикладного
характера,  ссылаясь на  известную  историю  с Ходжой  Насреддином.  Человек
кипучей  энергии, Б.  П.  сжигал  себя на  малопродуктивной  организационной
работе и преждевременно скончался в 1969 г., когда ему было 59 лет.
     А на развалинах группы, искавшей антиматерию, возник на Физтехе сильный
астрофизический отдел, где есть несколько толковых молодых людей, и выполнен
ряд важных исследований, в том числе экспериментальных. Так что нет худа без
добра...
     Перед зданием  Физтеха,  внутри  уютного  дворика  на  довольно высоком
постаменте  установлен  бюст  Бориса  Павловича.  Рядом  доска,  на  которой
надпись: "Здесь с  1927 по  1969 г. работал выдающийся русский  физик  Борис
Павлович Константинов". Когда  я бываю на  физтехе, я всегда  останавливаюсь
перед этим  бюстом и вспоминаю тот далекий зимний день 1962 года. Неподалеку
стоит бюст основателя Физтеха  Абрама Федоровича Иоффе. Никакой мемориальной
доски там нет. А вот около третьего бюста - Курчатова такая  доска есть.  На
ней много лет красовалась надпись, что-де здесь работал выдающийся советский
физик. В прошлом году слово "советский" переделали на "русский" Полагаю, что
это случилось после  моих язвительных комментариев по поводу столь  странной
иерархии эпитафий...


О ЛЮДОЕДАХ

     В январе 1967 г.  я первый раз приехал в Соединенные Штаты. В Нью-Йорке
собирался  второй  Техасский  симпозиум  по   релятивистской  астрофизике  -
пожалуй, наиболее бурно развивающейся области астрономии. За 4 года до этого
были   открыты  квазары,  и  границы  наблюдаемой  Метагалактики  невероятно
расширились.  Всего  только  немногим  более   года  прошло  после  открытия
фантастического реликтового радиоизлучения  Вселенной, сразу же  перенесшего
нас  в  ту отдаленную эпоху, когда  ни звезды,  ни  галактики в  мире еще не
возникли,  а  была  только огненно-горячая водородно-гелиевая  плазма. Тогда
расширяющаяся Вселенная  имела  размеры  в тысячу  раз  меньшие, чем сейчас.
Кроме  того, она была в десятки тысяч раз моложе.  Я очень гордился тем, что
сразу же получивший повсеместное признание термин "реликтовое излучение" был
придуман мною. Трудно  передать ту атмосферу подъема и  даже  энтузиазма,  в
которой проходил Техасский симпозиум.
     Погода  в Нью-Йорке стояла  для этого времени года небывало солнечная и
теплая.  Впечатление  от гигантского  города  было  совершенно  неожиданное.
Почему-то  заранее  у  меня  (как  и  у  всех,  никогда  не  видевших  этого
удивительного города)  было подсознательное  убеждение, что Нью-Йорк  должен
быть  серого  цвета. Полагаю,  что  это  впечатление происходило  от  чтения
американской и отечественной  литературы ("Город желтого дьявола", "Каменные
джунгли" и пр.). На самом деле, первое сильнейшее впечатление от Нью-Йорка -
это  красочность и  пестрота.  Перефразируя Архангельского,  пародировавшего
Маяковского, я бы  сказал, что это наша Алупка, "только  в тысячу раз шире и
выше".
     Итак, Нью-Йорк  - это тысячекратно увеличенная Алупка, или, может быть,
десятикратно  увеличенный Неаполь,  которого я, правда,  никогда  не  видел.
Завершает   сходство   Нью-Йорка   с  южными   городами   и  даже  городками
поразительная узость его  улиц.  Я  сам,  "собственноножно"  измерил  ширину
Бродвея  и  знаменитой  блистательной 5-й  авеню; ширина проезжей части этой
улицы 19 шагов, а у Бродвея (тоже мне - "широкий путь"!) - даже 17.
     Как  известно, Нью-Йорк - один из  немногих  городов  Америки,  где  на
улицах  царствует  пешеход.  До чего же  колоритна  эта  толпа!  Удивительно
интересны своим  неожиданным разнообразием негритянские лица. В этой толпе я
себя чувствовал как дома - может быть, потому, что в гигантском городе живет
3 миллиона моих соплеменников?
     И   уже   совершенно   ошеломляющее  впечатление  на   меня   произвели
нью-йоркские  небоскребы  и, прежде всего,  - сравнительно  новые.  Как  они
красивы и  красочны! Временами  было  ощущение, что  они  выложены такими же
плитками, как знаменитые мечети  Самарканда! Все участники симпозиума жили и
заседали  в  40-этажном  отеле "Нью-Йоркер", что на  углу 8-й авеню  и  32-й
стрит.  На той  же стрит, в 4-х коротких "блоках" от  нашего отеля взлетал в
небо ледяной брус Эмпайр Стэйт Билдинга.
     В первый же вечер после нашего приезда в  огромном конференц-зале отеля
состоялся, как это обычно бывает, прием, где в  невероятной тесноте, держа в
руках стаканы с виски, участники  ученого  сборища,  диффундируя  друг через
друга,  взаимно  "обнюхивались". Нас собралось свыше тысячи  человек  - цвет
мировой  астрономической науки.  "Хэллоу,  профессор,  Шкловский,  как  идут
дела?"  -  передо  мною  стоял немолодой, плотный, с  коротко подстриженными
усами  Гринстейн  -   директор   крупнейшей  и  о   знаменитейшей   в   мире
калифорнийской  обсерватории Маунт Паломар.- Что  бы вы  хотели посмотреть в
этой стране, куда, как я знаю, вы приехали впервые? " У меня, как и у других
советских  делегатов, разрешение на  командировку имело длительность  месяц,
хотя  симпозиум (а вместе с ним  и наши мизерные  валютные ресурсы) кончался
через 5 дней. Не  растерявшись, я  сказал Джесси, что  хотел  бы,  если это,
конечно,   возможно,   посетить   его  знаменитую   обсерваторию,  а   также
Национальную  радиоастрономическую  обсерваторию Грин Бэнк  и Калифорнийский
технологический институт в Беркли,  Атмосфера  приема была такая, что я даже
не ужаснулся собственной дерзости. "0'кей"! - сказал Гринстейн и растворился
в   толпе.   Каждые   несколько  секунд  меня  в   этой  "селедочной  бочке"
приветствовал кто-либо  из американских коллег, чьи  фамилии мне были хорошо
известны. Просто голова кружилась  от  громких имен!  Через каких-нибудь  15
минут из толпы вынырнул Гринстейн, на этот раз очень серьезный и  деловитый.
Он  передал  мне  довольно  большой  конверт, попросив  ознакомиться  с  его
содержимым.  В конверте была книжечка  авиабилетов с уже указанными  рейсами
(Нью-Йорк  -  Лос-Анджелес,  Лос-Анджелес -  Сан-Франциско,  Сан-Франциско -
Вашингтон,  Вашингтон - Нью-Йорк)  и  напечатанное на  великолепной  машинке
расписание моего вояжа ("тайм-тэйбл"), где четко указывались дата, рейс, кто
провожает и кто встречает в  каждом из  пунктов моего  маршрута. "Деньги  на
жизнь  вам   будут   выдаваться  на  местах.  Может  быть,   вы  хотите  еще
куда-нибудь?" Совершенно обалдевший,  я только бормотал слова благодарности.
Мой  благодетель опять  растворился в толпе. Ко мне подошел наблюдавший  эту
сцену  член нашей делегации  Игорь  Новиков. "И.  С.,  а нельзя ли  и  мне?"
Окончательно обнаглев, я нашел в толпе Гринстейна и стал просить его оказать
такую  же  услугу моему молодому  коллеге. Не  смущаясь присутствием  Игоря,
Джесси спросил: "А он настоящий ученый?" Я его в этом заверил, и очень скоро
у  Игоря был такой же, как у  меня, конверт. Кроме  нас с Игорем, американцы
облагодетельствовали еще Гинзбурга, который действовал независимо. Остальные
участники  нашей  делегации  (например, Терлецкий), имеющие к релятивистской
астрофизике,  да  и  к  астрономии  весьма  далекое  отношение, несмотря  на
некоторые попытки, получили "от ворот поворот" и через несколько дней уехали
обратно восвояси.
     Между тем прием продолжался.  Я изрядно  устал  от  обилия  впечатлений
(как-никак, это был только первый мой  день на американской земле)  и присел
на  какой-то диванчик.  И  тут  ко мне  в  третий  раз  подошел  Гринстейн в
сопровождении грузного пожилого мужчины, протянувшего мне свою мясистую руку
и отрекомендовавшегося: "Эдвард Теллер. Я знаю ваше расписание - вы будете в
Сан-Франциско б февраля (т. е. через 17 дней - И.Ш.). Я  жду вас в этот день
в своем доме в 18 часов тихоокеанского времени". Я что-то хрюкнул в ответ, и
Теллер исчез. События развивались  настолько  быстро и бурно, что  я даже не
удивился   столь  необычному   приглашению.   Быстро  промелькнули   страшно
напряженные  5  дней симпозиума.  У меня остались от них какие-то отрывочные
воспоминания.  Хорошо помню  странный  разговор с Джорджем (то бишь Георгием
Антоновичем) Гамовым, выдающимся физиком-невозвращенцем, впервые, еще в 1948
году,  предсказавшим  реликтовое  излучение*.  На  этом  симпозиуме  он  был
именинником.  Увы,  он уже доживал  свои  последние месяцы, хотя годами  был
далеко не  стар.  Мне  оказали честь, предложив  быть "черменом"  заседания,
посвященного  реликтовому  излучению  - это с  моим-то  знанием  английского
языка!  Во время  дискуссии Гамов с места что-то быстро  стал  мне  говорить
по-английски. "Георгий  Антонович, говорите  по-русски, веселее  будет!" Под
хохот всего собрания Гамов немедленно перешел на родной язык... И много было
других эпизодов - забавных и не очень веселых.
     __________________
     * Я считаю Г. А. Гамова одним  из крупнейших русских физиков XX века. В
конце  концов, от  ученого  остаются только конкретные результаты его труда.
Применяя футбольную аналогию, имеют  реальное значение  не  изящные финты  и
дриблинг,  а забитые  голы.  В  этом  сказывается  жестокость  науки.  Гамов
обессмертил  свое имя  тремя  выдающимися "голами": 1) Теория альфа-распада,
более  обще  -  "подбарьерных"  процессов  (1928  г.).  2)  Теория  "горячей
Вселенной"  и  как следствие  ее - предсказание  реликтового излучения (1948
г.),  обнаружение  которого  в  1965  г.  ознаменовало  собой  новый этап  в
космологии. 3) Открытие феномена генетического  кода (1953 г.)  - фундамента
современной биологии. Оно,  конечно, Гамов -  невозвращенец, и это нехорошо.
Но можем  ли мы  представить музыкальную  культуру России XX века  без  имен
Шаляпина и Рахманинова? Почему в искусстве это понимают, а в науке - нет?

     А   потом,   фигурально   выражаясь,   я   был  поставлен   на   рельсы
непревзойденного  американского  делового  гостеприимства,  и  покатился  по
великой заокеанской  сверхдержаве. Меня захлестнуло невиданное доселе обилие
впечатлений,  встреч,  дискуссий,  экскурсий.  Голливуд. Диснейлэнд.  Ночная
поездка по шестиполосной  "Хай-Вэй" от Сан-Диего (вблизи которого  находится
Маунт  Паломар) до  Пасадены, где назад по соседним путям автострады убегала
сплошная рубиновая полоса от задних фар потока машин. А водителем был Мартен
Шмидт - человек, открывший квазары.
     И вот я в Сан-Франциско, городе моей детской мечты, когда я зачитывался
Джеком Лондоном,  полное собрание сочинений которого  шло  как приложение  к
выписываемому  мною  чудесному  журналу  "Всемирный следопыт".  Город-сказку
показывал  мне  Вивер,  за  год  до  этого  вместе  с  Нэн  Дитер  открывший
космические квазары, "работающие" на когда-то рассчитанной  и  предсказанной
мной  радиолинии межзвездного  гидроксила с  длиной волны 18  см. Я упивался
видом мостов через  залив, особенно  красавцем Голден  Гейт Бридж, удивлялся
смешному  трамваю  "Кейбл  Кар", восхищался  рыбным  базаром.  И  тут  Вивер
озабоченно сказал:  "Не забудьте,  пожалуйста, в 18 часов  вы должны быть  у
профессора  Теллера!" Бог  ты  мой,  я об  этом, конечно, намертво  забыл  -
слишком  много было  всего.  Видя  мою растерянность,  Винер успокоил  меня,
сказав, что еще есть время, и он подкинет меня к дому Теллера точно  в срок.
"А  вы,  конечно, пойдете со  мной?" -  неловко спросил  я. "Что вы,  Теллер
слишком крупная для меня персона, я с ним совершенно не знаком".
     Было уже пять минут седьмого, когда я вошел  в залитый светом роскошный
коттедж знаменитого физика, "отца американской водородной бомбы". На  приеме
у  Теллера присутствовала американская научная элита. Нобелевских  лауреатов
было  по  меньшей мере шесть. Двоих я знал лично  -  Чарлза Таунса и Мелвина
Келвина. Остальны