ьно  чистой,  детски  трогательной религиозной и бытовой гармонии".
Позднее,  в 1924 году, Есенин писал по поводу подобных рецензий и отзывов:
"...Стихи  мои  были  принимаемы  и  толкуемы  с тем смаком, от которого я
отпихиваюсь сейчас руками и ногами".
   И   после   смерти   Есенина  появлялись  статьи,   в   которых  упорно
расписывались,  правда в слегка подновленном виде, те же "были" и небылицы
о юности Есенина.
   Так,  А.  Крученых  в  своих,  по  меткому  и  справедливому  замечанию
Маяковского, дурно пахнущих книжонках о поэте вполне серьезно "доказывал":
"Нездоровая  церковно-мистическая  закваска  первого   периода  есенинской
поэзии была сама по себе гибельна. Идиллические образы вымышленной деревни
и поповщины не могли вывести его поэзию на настоящую плодотворную дорогу".
И Крученых был не одинок в своих "изысканиях".
   Отголоски легенд,  "творимых" в  свое  время опекунами молодого поэта в
Петрограде,  а позднее такими литераторами, как Крученых, еще сравнительно
недавно можно было услышать в  рассуждениях некоторых современных критиков
и  литературоведов.  Например,  в статье Марка Щеглова "Есенин в наши дни"
(журнал "Новый мир", 1956, N 3) наряду с правильными положениями говорится
о  том,  что дооктябрьская поэзия Есенина,  "начисто лишенная драматизма и
напряженности",   полна   "гармонии  пастушеского  "восприятия  жизни"   и
"коровьих вздохов".  И,  наоборот,  долгое время в  статьях о  поэте часто
обходили  молчанием некоторые важные  события  его  жизни,  о  которых  он
кратко, но последовательно говорит в автобиографиях.
   Есенин   во   всех  автобиографических  заметках  отмечал  одно  важное
обстоятельство:   занятия   в   Московском   народном  университете  имени
Шанявского.  В  автобиографии  "О  себе"  (1925)  читаем: "В эти же годы я
поступил  в  университет  Шанявского,  где пробыл всего 1, 5 года, и снова
уехал  в деревню". О занятиях в университете Шанявского идет речь и в двух
незавершенных  набросках  к  автобиографии.  В  первом, который по почерку
следует  отнести к концу 1916 года, Есенин отмечал: "Образование получил в
учительской  школе  и два года слушал лекции в Университете Шанявского". В
другом  наброске,  озаглавленном  "Нечто о себе" и написанном в 1925 году,
приводится  такая  фраза:  "В  Университете  Шанявского  в  1913  - 14 гг.
столкнулся с поэтами".
   Если бы в свое время были исследованы эти и другие важные моменты жизни
поэта, о которых он, к сожалению, столь кратко упоминает в автобиографиях,
то  стало  бы  ясно,  сколь  важное  значение для формирования поэта имела
обстановка,  в  которой он находился в юные годы в Москве, и как призрачны
легенды,  возникшие  в литературных салонах северной столицы и считавшиеся
долгое время близкими к "истине".

   * * *

   "Я  был  в  Москве одну неделю,  потом уехал.  Мне в  Москве хотелось и
побыть больше,  да  домашние обстоятельства не позволили,  купил себе книг
штук 25",  -  писал Есенин Панфилову 7 июля 1911 года. Это была его первая
встреча  с  миром  большого  города.   Рядом  с  Замоскворечьем,   где  он
остановился   у   отца,   за   Москвой-рекой,   величественно  раскинулись
златоглавые соборы и дворцы Московского Кремля. Вдоль Китайгородской стены
от  Ильинских ворот  причудливо прилепились лотки  и  палатки  знаменитого
Никольского книжного рынка.  Настоящее книжное море. Оно неудержимо влекло
к  себе  книголюбов со  всех концов города.  И  как,  наверно,  волновался
Есенин,  впервые попавший сюда!  Забыв про все на  свете,  он рассматривал
старинные  издания  "Слова  о  полку  Игореве",  потускневшие  от  времени
сборники русских былин,  народных песен и  сказок,  листал заветные томики
Пушкина,    Лермонтова,    Некрасова,    Кольцова,    Никитина.    Заядлый
константиновский книголюб прихватил с  собой 25  книг -  целую библиотеку.
Юному поэту,  конечно, не по сердцу пришелся купеческий дух Замоскворечья.
Но  и  здесь было такое,  что  не  могло не  вызвать его интереса.  Вблизи
мясного магазина,  где  отец Есенина Александр Никитич долгие годы работал
приказчиком,  возвышались огромные корпуса  знаменитой .в  России  фабрики
книги  -  типографии Сытина.  Рабочие типографии часто  заходили в  мясной
магазин,  Один из них, корректор Воскресенский, заинтересовался приехавшим
из  деревни  сыном  приказчика,  пишущим  стихи,  и  отправился с  Сергеем
Есениным  к  поэту  Ивану  Белоусову.   Последний  в  своих  воспоминаниях
рассказывает: "...Передо мной стоит скромный, белокурый мальчик, - до того
робкий,   что  боится  даже  присесть  на  край  стула,   -  стоит,  молча
потупившись,  мнет в руках картузок.  Его привел ко мне (помнится,  в 1911
г.)  репетитор моих  детей  -  Владимир Евгеньевич Воскресенский,  "вечный
студент" Московского ун-та, народник, служивший корректором при типографии
Сытина.  "Я к вам поэта привел, - сказал Воскресенский и показал несколько
стихотворений,  -  это вот он написал,  Сергей Есенин!.." Не помню,  какие
стихи он принес. Но я сказал поэту несколько сочувственных слов. А молодой
поэт стоял, потупившись, опустив глаза в землю".
   Волнение Есенина было понятно.  Впервые стихи его  слушал поэт,  долгие
годы  связанный с  Суриковским литературным кружком  писателей из  парода,
выпустивший еще  в  конце  прошлого века  несколько стихотворных сборников
суриковцев.
   Есенину в  свой  первый  приезд к  отцу  "в  Москве хотелось...  побыть
больше". Он тогда не предполагал, что скоро вновь появится в Москве, и уже
сравнительно надолго.
   Прошел год.  Закончив учебу в Спас-Клепиках, Сергей Есенин возвращается
в  родное  село.  "Когда  он  окончил  курс  и  мы  с  ним  расстались,  -
рассказывает Е.  М.  Хитров, - я ему советовал поселиться где-нибудь или в
Москве,  или в Питере и там заниматься литературою под чьим-нибудь хорошим
руководством.  Иначе трудно надеяться,  чтобы стать на современный уровень
литературных исканий и быть замеченным".
   Лето  1912  года  Есенин проводит в  Константинове:  рыбачит,  бродит в
заливных лугах,  бывает на постройке плотины и шлюза на Оке. "У нас делают
шлюза, - сообщает он Панфилову, - наехало множество инженеров, наши мужики
и  ребята работают...  Уже  почти сделали половину,  потом хотят мимо  нас
проводить железную дорогу".
   Главное,  чем живет Есенин, что занимает его, - стихи. В знойный летний
день, уединившись в амбаре, за домом, он увлеченно работает, создает новые
стихи,  переделывает "старые",  клепиковские, иной раз отказываясь целиком
от ранее написанного.  Есенин собирается послать стихи в Москву. "Дай мне,
пожалуйста,  - просит он своего клепиковского друга, - адрес от какой-либо
газеты и  посоветуй,  куда посылать стихи.  Я  уже  их  списал.  Некоторые
уничтожил, некоторые переправил". Но адрес не понадобился.
   В конце июля 1912 года Есенин снова едет в Москву. Родные хотели, чтобы
он  продолжал  свое образование. "Надежды их, - замечает Есенин в одной из
автобиографий,  -  простирались до института, к счастью моему, в который я
не  попал".  Дело  не  только  в  том, что за время учебы в Клепиках юному
поэту,   по   собственному   признанию,  методика  и  дидактика  настолько
осточертели, что он и слушать не хотел о педагогической профессии.
   Суть  в  другом:  с  ранних лет  для  Есенина жизнь была  неотделима от
стихов.  С  поездкой в  Москву  у  Есенина  были  связаны  совершенно иные
надежды.  Он мечтал о  поэтическом признании.  Ему хотелось напечататься в
каком-нибудь  журнале  или  газете,  встретиться  с  московскими  поэтами,
почитать им стихи.  Но все это произошло далеко не сразу. Поначалу Есенину
пришлось заниматься совсем иным делом. "Отец, - рассказывает сестра поэта,
Александра Александровна Есенина,  -  вызвал его к себе в Москву и устроил
работать в конторе к своему хозяину,  с тем чтобы осенью Сергей поступил в
учительский институт".  Живет Есенин в  это время вместе с отцом на втором
этаже небольшого деревянного дома в Большом Строченовском переулке. Мясной
магазин Крылова помещался рядом, на соседней улице Щипок.
   Отец  Есенина провел в  Москве большую часть  своей многотрудной жизни.
"Более тридцати лет,  -  вспоминает А.  А.  Есенина, - с тринадцатилетнего
возраста до самой революции, отец проработал мясником у купца...
   Тяжелая жизнь наложила на глаза отца глубокий отпечаток, и в них иногда
было столько грусти и  тоски,  что  хотелось приласкать его и  сделать для
него все самое приятное.  Но он не был ласков,  редко уделял нам внимание,
разговаривал с нами, как со взрослыми, и не допускал никаких непослушаний.
Но зато,  когда у отца было хорошее настроение и он улыбался, то глаза его
становились какими-то  теплыми,  и  в  их  уголках собирались лучеобразные
морщинки.  Улыбка отца была заражающей.  Посмотришь на него -  и  невольно
становится весело и тебе. Такие же глаза были у Сергея".
   По   своему  характеру  Александр  Никитич  Есенин  был  человек  очень
выдержанный,  скромный  и  справедливый.  Односельчане  относились  к нему
всегда  с  большим  уважением.  Наделен  он  был острой наблюдательностью,
неплохо  рисовал.  В  семье  Есениных сохранился рисунок их старого дома в
Константинове,   сделанный   Александром   Никитичем.   Отец  Есенина  был
интересным  собеседником. Он "...очень хорошо и красочно умел рассказывать
какие-нибудь  истории  или  смешные  случаи  из  жизни, - вспоминает А. А.
Есенина, - и при этом сам смеялся только глазами, в то время как слушающие
покатывались  от  смеха.  Иногда  отец  пел.  У  отца был слабый, но очень
приятный  тенор.  Больше  всего,  - замечает Александра Александровна, - я
любила  слушать,  когда  он пел песню "Паша, ангел непорочный, не ропщи на
жребий  свой..."  Слова  этой песни, мотив, отцовское исполнение - все мне
нравилось.  Эту  песню  пела  и мать, и мы с сестрой, но у отца получалось
лучше.  Мы с Катей (старшая из сестер поэта, Екатерина Александровна. - Ю.
П.}  любили  эту  песню,  а  Сергей использовал ее слова в "Поэме о 36". В
песне поется:

   Может статься и случиться,
   Что достану я киркой,
   Дочь носить будет сережки,
   На ручке перстень золотой...

   У Сергея эти слова вылились в следующие строки:

   Может случиться
   С тобой
   То, что достанешь
   Киркой, -
   Дочь твоя там,
   Вдалеке,
   Будет на левой
   Руке
   Перстень носить
   Золотой".

   Есенин с  большим уважением относился к  отцу.  Это единодушно отмечают
родные и близкие поэта.  "Он любил отца, - подчеркивает сестра, - и не раз
с  глубоким сочувствием говорил мне о  трудной отцовской жизни".  С годами
Есенин все  больше чувствовал,  как  нелегко складывалась жизнь его  отца,
сколько унижений,  невзгод выпало на  его  долю.  "Даже в  периоды полного
разлада  Есенина  с   отцом  мне  приходилось  слышать  о  нем  от  Сергея
восторженные отзывы.  По его словам выходило,  что папаша его и  красавцем
был в молодости,  и очень умен,  и необычайно интересен как собеседник", -
вспоминает часто встречавшийся с  Есениным в  Москве в  1912 -  1914 годах
Николай Сардановский.
   "Разлады"  юного  поэта  с  отцом, о которых упоминает Н. Сардановский,
были  вызваны  прежде  всего  тем,  что  Александр Никитич, зная по своему
горькому  жизненному  опыту,  как  трудно выбиться в люди без образования,
сетовал на сына, что тот весьма прохладно относился к родительской затее -
сделать   из   него   учителя.   Расстраивало  Александра  Никитича  и  то
обстоятельство,  что  сын,  явно  тяготясь  службой в конторе, увлечен был
только   одним   -  стихами.  Он  был  искренне  убежден,  что  стихи  для
крестьянского  парня  вещь  несерьезная,  "пустое дело", как говаривал дед
Есенина.
   "Отец,  -  рассказывает А. А. Есенина, - не верил, что можно прожить на
деньги, заработанные стихами. Ему казалось, что ничего путного из этого не
выйдет". Все это очень огорчало и угнетало Сергея Есенина.
   Получив впервые в  начале 1914  года  деньги за  стихи,  напечатанные в
журнале,  Есенин принес их отцу. "Свой первый гонорар, кажется, около трех
рублей,  -  пишет по этому поводу Николай Сардановский,  -  Сергей целиком
отдал отцу,  о  чем у нас с ним был специальный обмен мнений.  Насколько я
Сергея понял,  на эти деньги он смотрел не как на обычный заработок, а как
на нечто высшее,  достойное лучшего применения. Отдать эти деньги отцу, по
его словам,  надо было для того, чтобы оттенить священность этих денег для
поэта,  кроме того,  отдавая первый гонорар отцу, Сергей хотел расположить
отца в  сторону своих литературных занятий".  Удалось это сделать Есенину,
правда,  позднее. А пока все складывалось не очень хорошо. Отец был против
стихов,  на службе в  конторе радости тоже было мало.  К этому добавлялось
едва ли не самое большое огорчение.  В редакциях журналов и газет к стихам
неизвестного  крестьянского паренька  относились  довольно  сдержанно,  не
торопясь  с  их  публикацией.   "Настроение  было  у  него  угнетенное,  -
вспоминает близко знавшая Есенина в те годы А.  Р. Изряднова, - он поэт, и
никто не хочет этого понять, редакции не принимают в печать".
   Есенин чувствует себя  одиноким.  Единственный человек,  с  кем  Есенин
ведет откровенный разговор,  кому поверяет свои мысли, - спас-клепиковский
друг Григорий Панфилов.  "Я вижу,  тебе живется не лучше моего, - пишет он
из  Москвы осенью 1912 года.  -  Ты тоже страдаешь духом,  не к  кому тебе
приютиться и не с кем разделить наплывшие чувства души; глядишь на жизнь и
думаешь:  живешь или нет? Уж очень она протекает-то слишком однообразно, и
что новый день, то положение становится невыносимее, потому что все старое
становится противным,  жаждешь нового,  лучшего,  чистого, а это старое-то
слишком пошло.  Ну ты подумай,  как я  живу,  я сам себя даже не чувствую.
"Живу ли  я  или  жил ли  я?"  -  такие задаю себе вопросы после недолгого
пробуждения.  Я  сам не могу придумать,  почему это сложилась такая жизнь,
именно такая, чтобы жить и не чувствовать себя, то есть своей души и силы,
как животное.  Я употреблю все меры,  чтобы проснуться. Так жить - спать и
после сна на мгновение сознаваться, слишком скверно".
   Письмо другу поэт заканчивает стихотворением,  сообщая ему:  "Я недавно
написал "Капли".

   Капли осенние, сколько наводите
   На душу грусти вы, чувства тяжелого,
   Тихо скользите по стеклам и бродите,
   Точно как ищете что-то веселого.

   Стихотворение "Капли" далеко еще не совершенно.  Это скорей поэтический
набросок.  Есенин как бы договаривает в нем то,  о чем до этого вел речь в
письме.  Чувствуется озабоченность поэта неустроенной судьбой "несчастных,
жизнью  убитых людей".  По  настроению "Капли" созвучны стихотворению "Моя
жизнь", написанному Есениным в 1911 - 1912 годах в Спас-Клепиках:

   Даль туманная радость и счастье сулит,
   А дойду - только слышатся вздохи да слезы...

   Те же мысли и настроения звучат и в "Каплях". На какое-то мгновение мир
кажется поэту прекрасным,  хочется верить, что просвет, надежда близки, но
чем  пристальнее  вглядывается он  в  жизнь,  тем  несбыточнее эти  мечты,
золотая осень видится теперь поэту черной;  действительность беспросветна,
сурова, неумолима.
   "...Ох,  Гриша!  - с грустью замечает он в другом письме к Панфилову. -
Как  нелепа вся  наша  жизнь.  Она  коверкает нас  с  колыбели,  и  вместо
действительно истинных людей выходят какие-то уроды.
   ...Человек!  Подумай,  что  твоя  жизнь,  когда на  пути зловещие раны.
Богач,  погляди вокруг тебя.  Стоны и плач заглушают твою радость. Радость
там, где у порога не слышны стоны.
   ...Да, Гриша, тяжело на белом свете. Хотел я с тобой поговорить о себе,
а зашел к другим.  Свет истины заманил меня к своему Очагу. Там лучше, там
дышится вольней и  свободней,  там не чувствуется того мучения и угрызений
совести, которые окружают всех во мраке злобы и разврата.
   Хоть поговоришь-то  о  ней (об истине),  и  то  облегчишь свою душу,  а
сделаешь если что,  то счастлив безмерно.  И  нет пределам земной радости,
которая, к сожалению, разрушается пошлостью безвременья..."
   Судя  по  переписке с  Панфиловым,  у  Есенина все  больше  осложняются
отношения с отцом. На короткое время он наведывается в родное село, оттуда
в  Рязань,  а  затем опять в  Москву.  "Гриша,  сейчас я нахожусь дома,  -
сообщает он из Константинова Панфилову. - Каким образом я попал, объяснить
в  этом  письме  не  представляется  возможности...  Сейчас  я  совершенно
разлаженный.  Кругом все больно...  Не знаю,  много ли времени продолжится
это животное состояние. Я попал в тяжелые тиски отца. Жаль, что я молод!..
   Никак не вывернешься.
   Не  знаю,  что и  писать,  и  голова тяжела,  как свинец...  Удрученное
состояние.  Скоро поеду в Рязань". И "еще одно письмо другу, теперь уже из
Москвы:  "Черт знает,  что такое.  В конторе жизнь становится невыносимой.
Что делать?
   Пишу письмо,  а  руки дрожат от  волненья.  Еще никогда я  не испытывал
таких угнетающих мук:

   Грустно... Душевные муки
   Сердце терзают и рвут,
   Времени скучные звуки
   Мне и вздохнуть не дают.
   . . . . . . . . . . . . .
   Доля, зачем ты дана!
   Голову негде склонить,
   Жизнь и горька и бедна,
   Тяжко без счастия жить".

   В  стихотворении "Грустно...  Душевные  муки..."  ясно  слышны  отзвуки
стихотворения Надсона "Умерла моя  муза...".  Достаточно только  вспомнить
некоторые строфы:

   Умерла моя муза!.. Недолго она
   Озаряла мои одинокие дни...
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   А теперь - я один... Неприютно, темно.
   Опустевший мой угол в глаза не глядит,
   Словно черная птица, пугливо в окно
   Непогодная полночь крылами стучит...

   Стихотворение это как-то особенно взволновало Есенина.  "...и опять,  -
замечает он в письме к Панфилову, - тяжело тогда, и приходится говорить:

   Облетели цветы, догорели огни,
   Непроглядная ночь, как могила, темна".

   В другом письме:  "Почему-то невольно ползут в голову мрачные строчки",
и далее приводит эти же строки.
   Со   стихами  Надсона  Есенин  впервые  познакомился,   еще   будучи  в
Спас-Клепиках.  Томик поэта ему дал тогда учитель Е.  М.  Хитров. Потом, в
Москве,  он раздобыл себе такой же томик.  "Я купил Надсона...  - писал он
Панфилову,  -  как у  Хитрова..."  Трагическая судьба поэта,  погибшего от
чахотки,  его  грустные стихи  -  все  это  принималось Есениным близко  к
сердцу.  В  отдельных ранних стихах Есенина -  "Что прошло -  не вернуть",
"Поэт" ("Он бледен. Мыслит страшный путь..."), "Капли" и др. - видны следы
подражания Надсону.  Но  было бы неверно даже в  этих стихах все сводить к
литературным влияниям.  Главное в них - действительность, раздумья Есенина
о  жизни.  Сомнения все чаще тревожат его:  "Жизнь...  Я не могу понять ее
назначения,  и  ведь Христос тоже не открыл цель жизни.  Он указал только,
как жить,  но  чего этим можно достигнуть,  никому не  известно.  Невольно
почему-то лезут в голову думы Кольцова:

   Мир есть тайна бога,
   Бог есть тайна мира.

   Да,  однако  если  это  тайна,  то пусть ей и останется. Но мы все-таки
должны  знать,  зачем  живем.  Ведь я знаю, ты не скажешь: для того, чтобы
умереть.  Ты  сам  когда-то говорил: "А все-таки я думаю, что после смерти
есть  жизнь  другая". Да, я тоже думаю, но зачем она, жизнь? Зачем жить? -
взволнованно  спрашивает  Есенин  друга.  -  На  все  ее  мелочные  сны  и
стремления положен венок заблуждения, сплетенный из шиповника. Ужели так и
невозможно разгадать?

   Кто скажет и откроет мне,
   Какую тайну в тишине
   Хранят растения немые
   И где следы творенья рук.
   Ужели все дела святые,
   Ужели всемогущий звук
   Живого слова сотворил.

   Из  "Смерть",  начатой  мною",  - замечает Есенин, приводя в письме эти
строки.  Был ли завершен этот замысел? Есенин нигде больше не упоминает об
этом  стихотворении.  Нет  его и в литературном наследстве поэта. И все же
сохранившиеся строчки важны сам