гоне третьего класса.  Об их судьбе,  печальной, неустроенной, он
рассказал в своей "Руси", которую сейчас среди других стихов вез с собой в
Петроград:

   Затомилась деревня невесточкой -
   Как-то милые в дальнем краю?
   Отчего не уведомят весточкой, -
   Не погибли ли в жарком бою?
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Сберегли по ним пахари памятку,
   С потом вывели всем по письму.
   Подхватили тут родные грамотку,
   За ветловую сели тесьму.

   Собралися над четницей Лушею
   Допытаться любимых речей.
   И на корточках плакали, слушая,
   На успехи родных силачей.

   Дорогой ценой доставались эти  "успехи".  Да  и  были ли  они?  Сколько
русских  солдат  погибло  на  войне!  Сколько  матерей не  дождались своих
сыновей! Сколько девичьих надежд убила война!

   Девушка в светлице вышивает ткани,
   На канве в узорах копья и кресты.
   Девушка рисует мертвых на поляне,
   На груди у мертвых - красные цветы.

   Среди стихов,  которые поэт  взял в  Петроград,  была антивоенная поэма
"Галки". Есенин надеялся опубликовать ее в столице.
   Поезд приближался к Петрограду.  Навстречу все чаще попадались воинские
эшелоны. На станциях в товарные вагоны грузились новобранцы.

   Петроградское небо мутилось дождем,
   На войну уходил эшелон.
   Без конца - взвод за взводом и штык за штыком
   Наполнял за вагоном вагон.
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И, садясь, запевали Варяга одни,
   А другие - не в лад - Ермака.
   И кричали ура, и шутили они,
   И тихонько крестилась рука.

   Эти  строки Александр Блок написал в  те  дни,  когда оборвалась мирная
жизнь России.  Война еще только начиналась.  Теперь,  по  пути в  столицу,
перед  рязанским поэтом  зримо  вставали  печальные,  серые  будни  войны,
наполненные народным горем и страданием.
   Тревожной грустью отзывалась на них его чуткая душа:

   Занеслися залетною пташкой
   Панихидные вести к нам.
   Родина, черная монашка,
   Читает псалмы по сынам.

   Волновали Есенина и  некоторые личные обстоятельства.  В  конце декабря
1914 года родился его сын -  Юрий. "Есенину, - вспоминает А. Р. Изряднова,
- пришлось много канителиться со мной (жили мы только вдвоем).  Нужно было
меня отправить в больницу, заботиться о квартире. Когда я вернулась домой,
у него был образцовый порядок...
   На ребенка смотрел с любопытством,  все твердил:  "Вот я и отец". Потом
скоро привык,  полюбил его, качал, убаюкивал, пел над ним песни. Заставлял
меня,  укачивая,  петь:  "Ты  пой  ему  больше песен".  В  марте  поехал в
Петроград искать счастья".
   Трудно было Есенину предугадать,  как  сложится его  судьба в  столице:
сумеет ли  он  напечатать свои стихи в  петроградских журналах,  выпустить
свой  сборник;  обретет ли  здесь настоящих друзей;  наконец,  добьется ли
главного: признания своего таланта.
   Как  же встретил Петроград молодого рязанца? Чем жила столица в те дни,
когда  Есенин,  сойдя  с  поезда,  буквально  прямо  с  вокзала отправился
разыскивать Александра Блока.
   "Начиналось второе  полугодие войны,  и  чувствительный тыл  под  сенью
веселого  национального  флага   заметно  успокаивался.   Запах  крови  из
лазаретов  мешался  с   духами  дам-патронесс,   упаковывавших  в  посылки
папиросы,   шоколад  и  портянки...   В  пунктах  сбора  пожертвований  на
возбужденном Невском пискливые поэтессы и  женственные поэты  -  розовые и
зеленолицые,  окопавшиеся и  забракованные -  читали трогательные стихи  о
войне и  о  своей тревоге за  "милых".  Некоторые оголтелые футуристы,  не
доросшие до  Маяковского,  но  достаточно развязные и  бойкие,  играли  на
созвучиях пропеллера и  смерти.  Достигший апогея модности Игорь Северянин
пел   под   бурные   рукоплескания  про   "Бельгию  -   синюю   птицу...".
Патриотическое  суворинское   "Лукоморье"  печатало   на   лучшей   бумаге
второстепенные    стихи    о     Реймсском    соборе    под     портретами
главнокомандующего".  Это  свидетельство одного  из  современников Есенина
передает  ту  "ура-патриотическую" атмосферу "войны  до  победного конца",
которую ощущал каждый, кто оказывался тогда в столице.
   Петроград жил  войной.  Россия жила  войной.  Но  каждый класс,  каждая
социальная группа по-разному относилась и воспринимала войну.
   В  шумном  хоре  "защитников" царя  и  "отечества"  особенно  громко  и
воинственно звучали голоса поэтов-акмеистов:

   И поистине светло и свято
   Дело величавое войны.
   Серафимы ясны и крылаты
   За плечами воинов видны, -

   писал Н. Гумилев в стихотворении "Война".
   Незадолго до  приезда  Есенина  в  Петрограде прозвучали другие  стихи,
ничего общего не имеющие с "ура-патриотической" поэзией акмеистов и прочих
декаденствующих пиитов:

   Вам, проживающим за оргией оргию,
   имеющим ванную и теплый клозет!
   Как вам не стыдно о представленных к Георгию
   вычитывать из столбцов газет?!

   Знаете ли вы, бездарные, многие,
   думающие, нажраться лучше как, -
   может быть, сейчас бомбой ноги
   выдрало у Петрова поручика?..

   Если б он, приведенный на убой,
   вдруг увидел, израненный,
   как вы измазанной в котлете губой
   похотливо напеваете Северянина!

   Вам ли, любящим баб да блюда,
   жизнь отдавать в угоду?!
   . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Стихи эти в  февральские дни пятнадцатого года в кафе "Бродячая собака"
прочитал автор -  Маяковский.  Позднее в  автобиографии "Я  сам" он писал:
"Война.  Принял  взволнованно.  Сначала только с  декоративной,  с  шумной
стороны. Стихотворение - "Война объявлена"... Зима. Отвращение и ненависть
к  войне.  "Ах,  закройте,  закройте глаза газет".  Последняя фраза -  это
строка-рефрен из стихотворения "Мама и убитый немцами вечер":

   По черным улицам белые матери
   судорожно простерлись, как по гробу глазет.
   Вплакались в орущих о побитом неприятеле:
   "Ах, закройте, закройте глаза газет!"
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Звонок.

   Что вы,
   мама?
   Белая, белая, как на гробе глазет.
   "Оставьте!
   О нем это,
   об убитом, телеграмма.
   Ах, закройте,
   закройте глаза газет!"

   20  ноября 1914  года Маяковский впервые напечатал это  стихотворение в
московской газете "Новь".  Через три дня,  23  ноября,  в  этой же  газете
Есенин  опубликовал стихотворение "Богатырский посвист".  Отдельные мотивы
этого  стихотворения  получат  свою  дальнейшую  разработку  в  есенинской
"Руси".
   Так "встретились" два поэта.  Через год они познакомятся лично. Позднее
- будут  встречаться на  литературных вечерах,  в  редакциях,  спорить  на
диспутах и в печати о России и Америке,  о футуризме и имажинизме.  Доходя
порой в этих спорах до "отрицания".
   При всем том горькие и живые строки Маяковского о войне Есенин запомнит
надолго,  если не навсегда.  "Вечер.  Идем по Тверской,  - вспоминает Иван
Грузинов одну из своих встреч с Есениным в 1920 году.  -  Есенин критикует
Маяковского, высказывает о Маяковском крайне отрицательное мнение.
   Я:
   - Неужели ты  не заметил ни одной хорошей строчки у  Маяковского?  Ведь
даже у Тредьяковского находят прекрасные строки?
   Есенин:
   - Мне нравятся строки о  глазах газет:  "Ах,  закройте,  закройте глаза
газет!"
   И  он  вспоминает отрывки из  двух  стихотворений Маяковского о  войне:
"Мама и убитый немцами вечер" и "Война объявлена".
   Читает  несколько  строк  с   особой,   свойственной  ему  нежностью  и
грустью..."
   Стихи  Маяковского о  войне тогда же,  в  февральские дни  пятнадцатого
года,  впервые услышал Горький, который незадолго до этого писал одному из
своих  адресатов в  Сибирь:  "...Общее впечатление -  и  не  мое  только -
таково,  что  люди  потихоньку разбираются в  хаосе  эмоций,  возбужденных
войною,  начиная кое-что критиковать, желая в чем-то разобраться. Особенно
- ничего, однако - веет некий новый дух, становится свежее, умнее".
   Этого  веяния "нового духа" царизм страшился едва  ли  не  больше,  чем
немецких  штыков  Вильгельма.  Каждому,  кто  поднимал  мужественный голос
протеста,  грозила тюрьма,  каторга,  ссылка.  Царизм не останавливался ни
перед чем.  В  феврале 1915 года были сосланы в  Сибирь выступавшие против
войны депутаты-большевики.
   В те дни В.  И. Ленин, решительно осуждая беззаконие и произвол царских
властей,  писал:  "Расправа с "внутренними врагами" проведена быстро, и на
поверхности общественной жизни опять не  видно и  не слышно ничего,  кроме
бешеного воя тьмы буржуазных шовинистов..."
   В   те  же  дни,   в  связи  с  позорным  судилищем  над  депутатами  -
большевиками,  Горький в одном из писем замечает:  "Помолчим до времени. И
немота,  порой,  красноречива".  К  этому времени Горький освобождается от
некоторых  эмоциональных заблуждений,  касающихся характера  и  социальной
сущности войны,  которые возникли у  части русской интеллигенции в  первые
недели  военных  действий и  которые он  поначалу в  чем-то  разделял.  Он
стремится  объединить  и  сплотить  вокруг  задуманного им  издательства и
журнала тех  писателей,  которые пытались поднять свой  голос против "тьмы
буржуазных шовинистов и честно разобраться в происходящих событиях.
   В  условиях жестокой военной цензуры казалось почти невозможным создать
такой журнал.  И  все же такой журнал стал выходить.  Это была горьковская
"Летопись".
   "Журнал имеет резко оппозиционное направление с  социал-демократической
окраской,  -  докладывает "по начальству" царский цензор.  - В отношении к
переживаемой Россией великой отечественной войне журнал "Летопись" следует
отнести к числу пораженческих изданий".
   Вскоре  после  того,  как  Горький  услышал  Есенина,  он  напечатал  в
"Летописи" его  стихотворение "Молебен"  ("Заглушила засуха  засевки...").
Алексей Максимович намеревался поместить в  журнале и поэму Есенина "Марфа
Посадница".  Но  царская цензура запретила ее  печатать...  Все  это ждало
Есенина впереди...
   А  пока  никому  не известный в столице молодой рязанский поэт шагал по
оживленному и шумному Невскому проспекту. Считанные минуты отделяли его от
заветной  цели.  Позднее,  в  1924  году,  Есенин  рассказывал  одному  из
поэтов-современников:  "Блока  я  знал  уже  давно  -  и только по книгам,
конечно.  Был  он  для  меня  словно  икона, и еще проездом через Москву я
решил:  доберусь  до  Петрограда и обязательно его увижу. Хоть и робок был
тогда,  а  дал себе зарок: идти к нему прямо домой. Приду и скажу: "Вот я,
Сергей  Есенин,  привез  вам  свои  стихи.  Вам  только одному и верю. Как
скажете, так и будет".
   Ну,  сошел я  на Николаевском вокзале,  с сундучком за спиной,  стою на
площади и не знаю,  куда идти дальше -  город незнакомый.  А тут еще такая
толпа,  извозчики,  трамваи -  растерялся совсем.  Вижу - широкая улица, и
конца ей нет. Невский. Ладно, побрел потихоньку. А народ шумит, толкается,
и  все мой сундучок ругают.  Остановил я прохожего,  спрашиваю:  где здесь
живет Александр Александрович Блок?  -  Не знаю,  -  отвечает,  - а кто он
такой будет?  Ну,  я  не  стал ему объяснять,  пошел дальше.  Раза два еще
спросил -  и  все неудача.  Прохожу мост с конями и вижу -  книжная лавка.
Вот,  думаю,  здесь уж наверно знают..  И что же ты думаешь, действительно
раздобылся там верным адресом. Блок у них часто книги отбирал, и они ему с
мальчиком на дом посылали.
   Тронулся я в путь.  А идти далеко.  С утра ничего не ел, ноша все плечи
оттянула. Но иду и иду. Блока повидать - первое дело. Все остальное потом"
(подчеркнуто мной. - Ю. П.).
   9 марта 1915 года Блок отмечает в записной книжке: "Перемышль сдался. -
Усталость.  -  Днем  у  меня  рязанский  парень  со  стихами".  Документы,
свидетельства  современников позволяют довольно точно воссоздать атмосферу
и  важнейшие  моменты первой встречи двух поэтов, встречи, которой суждено
было  сыграть  такую  важную  роль  в  творческой  судьбе  Есенина. Как бы
предчувствуя  это,  Есенин настойчиво просит Блока принять его. "Александр
Александрович,  -  обращается  он к Блоку. - Я хотел бы поговорить с Вами.
Дело для меня очень важное (подчеркнуто мной. - Ю. П.). Вы меня не знаете,
а может быть, где и встречали по журналам мою фамилию. Хотел бы зайти часа
в  4.  С  почтением.  С. Есенин". На этом коротком есенинском письме Блок,
после  встречи,  записывает:  "Крестьянин  Рязанской  губ.,  19 лет. Стихи
свежие,  чистые,  голосистые,  многословный  язык. Приходил ко мне 9 марта
1915".
   Менее  известна  другая, очень важная записка Есенина: "Я поэт, приехал
из деревни, прошу меня принять".
   Почему Есенин вынужден был дважды обращаться к Блоку?  Возможно,  он не
застал Блока дома. Но вероятнее всего другое. В те дни Блок чувствует себя
особенно  одиноким  и  усталым.  28  февраля  1915  года  он  записывает в
дневнике: "Плохо в России". И далее о себе: "Гулянье. Шлянье - апатия".
   1 марта: "Брожу, ленюсь, тоскую..."
   2 марта: "Нашел равновесие в работе над стихами".
   3  марта:  "Корректура Григорьева и "Стихов о России".  -  Бодро,  хоть
почти не спал".
   5 марта: "Усталость. Стихи".
   7 марта: "Тоска, хоть вешайся".
   8 марта: "Усталость".
   Так бывало и раньше. Вспомним стихи:

   Ночь, улица, фонарь, аптека.
   Бессмысленный и тусклый свет.
   Живи еще хоть четверть века -
   Все будет так. Исхода нет.

   Умрешь - начнешь опять сначала.
   И повторится все, как встарь:
   Ночь, ледяная рябь канала,
   Аптека, улица, фонарь.

   То  был  двенадцатый год. А теперь - эта страшная, чуждая народу война.
"Плохо  в  России..." Нервы поэта обострены. В таком душевном состоянии не
до  встреч.  Особенно с незнакомым человеком. Вот почему, вероятнее всего,
первая   записка  Есенина  к  Блоку  остается  без  ответа.  Но  проситель
настойчив.  За  первой он посылает вторую записку. Из нее Блоку становится
очевидным, что на этот раз его просит принять не просто один из начинающих
столичных  стихотворцев, а поэт-крестьянин. Это, очевидно, побуждает Блока
изменить  свое  намерение  и  принять  Есенина.  Ведь  это  он, Блок, а не
кто-нибудь другой еще в 1908 году писал в своих стихах:

   Россия, нищая Россия,
   Мне избы серые твои,
   Твои мне песни ветровые -
   Как слезы первые любви!

   Не  принять  поэта-крестьянина,  который  пришел  к  нему,  Блоку,  он,
конечно, не мог. Россия, ее судьба давно стали смыслом жизни Блока:

   О, Русь моя! Жена моя! До боли
   Нам ясен долгий путь!
   . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И вечный бой! Покой нам только снится...

   Эти строки, наполненные любовью к России, родились в сердце Блока еще в
те  годы,  когда  "крестьянский сын"  Сергей  Есенин только-только начинал
"слагать" свои первые стихи.
   Позднее,   в  тревожном  1914  году,   Александр  Блок,  сознавая  меру
ответственности художника перед историей и будущим, взволнованно писал:

   Рожденные в года глухие
   Пути не помнят своего.
   Мы - дети страшных лет России -
   Забыть не в силах ничего.

   Осенью того же четырнадцатого года Блок отмечает в дневнике: "Последний
срок для представления в "День" отчета о своих чувствах,  по возможности к
Бельгии, в стихах или прозе. Я же чувствую только Россию одну".
   Характерно  свидетельство  одного из современников Блока, относящееся к
марту  1915  года:  "В  зале Армии и Флота был большой вечер поэтов. Читал
весь  цвет  стихотворчества.  Седовласый  Сологуб,  явясь публике в личине
добродушия,  славословил  "невесту  Россию".  И  неожиданно,  не  в  лад с
другими, весь сдержанный и точно смущенный, появился на эстраде - в черном
сюртуке  -  Александр  Блок.  Его  встретили  и  проводили рукоплесканиями
совершенно иного звука и оттенка, нежели те, с которыми только что обоняли
запах  северянинской  пачули.  Волнуясь,  он тоже прочел стихи о России, о
своей  России  и  о  человеческой глупости, прочел обычным, холодноватым и
все-таки   страстным,  слегка  дрожащим  голосом,  приглушенным  и  чистым
одновременно..."
   Чувство кровной сопричастности к  судьбе  России  становится все  более
определяющим и для молодого рязанского поэта.
   Поначалу при  встрече с  Блоком  Есенин  сильно  волновался.  "Когда  я
смотрел на Блока,  -  с  улыбкой рассказывал он позднее,  -  с  меня капал
пот..." Волнение вскоре прошло.  Помог этому Блок, обладавший редким даром
чуткого  и  отзывчивого  собеседника.   "Больше  всего  меня  поразило,  -
вспоминает один  из  поэтов,  который еще  в  1909  году  пришел  к  Блоку
школьником,  с тетрадкой стихов, - как Блок заговорил со мной. Как с давно
знакомым,   как  со  взрослым,  и  точно  продолжая  прерванный  разговор.
Заговорил так, что мое волнение не то что прошло - я просто о нем забыл".
   Так же  непосредственно,  как с  равным,  Александр Блок разговаривал с
Сергеем Есениным.
   Позднее,  будучи известным поэтом,  Есенин с  благодарностью вспоминал,
как  Блок во  время первой встречи посвящал его  и  "секреты" поэтического
мастерства.  "Иногда важно,  -  говорил он в  1924 году одному начинающему
стихотворцу,  - чтобы молодому поэту более опытный поэт показал, как нужно
писать стихи. Вот меня, например, учил писать лирические стихи Блок, когда
я с ним познакомился в Петербурге и читал ему свои ранние стихи.
   Лирическое стихотворение не  должно быть чересчур длинным,  говорил мне
Блок.
   Идеальная мера лирического стихотворения 20  строк.  Если стихотворение
начинающего поэта будет очень длинным,  длиннее 20 строк, оно, безусловно,
потеряет лирическую напряженность,  оно станет бледным и водянистым. Учись
быть кратким!.. Помни: идеальная мера лирического стихотворения 20 строк".
   Да, "все на свете повторимо...". Прошло всего десять лет, и вот Есенин,
как старший, по-блоковски мудро уже напутствовал начинающего поэта.
   В  годы  юности Есенин считал Блока "первым поэтом". Доверие и любовь к
Блоку родились у него еще задолго до того времени, когда он впервые пришел
к  Блоку  на  Офицерскую  улицу:  "...Я уже знал, что он хороший и добрый,
когда прочитал стихи о Прекрасной Даме".
   Спустя несколько дней после встречи Есенин,  как свидетельствует В.  С.
Чернявский, "...говоря о Блоке, с нежностью вспоминал, как тот беседовал с
ним об искусстве.  "Не столько говорил, сколько вот так объяснял руками...
"Искусство -  это,  понимаете..." А сказать так и не умел.  По-видимому, -
замечает Чернявский, - Блок искал особенного для него языка".
   Есенин  пришел  к  Блоку  со  стихами,  наполненными подлинно  народным
"чувством родины":

   Тебе одной плету венок,
   Цветами сыплю стежку серую.
   О Русь, покойный уголок,
   Тебя люблю, тебе и верую.

   Но  Русь  всегда жила беспокойно,  тревожно:  то  грудью вставая против
иноземных врагов на поле Куликовом и под Бородином, то озаряясь всполохами
народных мятежей и восстаний.
   Вместе  с   картинами  родной  природы,   с  образами,   "выхваченными"
непосредственно  из  деревенской  жизни,  героями  юношеских  поэм  Сергея
Есенина  становятся и  Евпатий  Коловрат,  и  сподвижник Степана Разина  -
"верный сын" Василий Ус,  и  Марфа Посадница.  Образы эти очерчены молодым
поэтом порой еще как бы пунктиром; они недостаточно конкретны исторически.
Но   по  своим  былинно-песенным,   народным  истокам  они  были  созвучны
романтически-легендарным  героям   блоковского  цикла   стихов  "На   поле
Куликовом"...
   Какие  есенинские стихи  мог  услышать Блок?  Всего  вероятнее,  ранние
стихи, которые позднее вошли в первую книгу поэта "Радуница".
   Есенин читал одно,  другое,  третье стихотворение. Блок слушал. За свою
жизнь Блок видел многих поэтов,  и начинающих и именитых.  Его трудно было
удивить.  И  все же  Есенин удивил,  а  вернее,  взволновал Блока.  "Стихи
свежие,  чистые,  голосистые".  Не часто,  требовательный к себе и другим,
Блок столь высоко отзывался о стихах,  которые слышал впервые. Лаконичная,
вместе с тем в высшей степени емкая и проницательная оценка стихов Есенина
Блоком говори