по своим затерянным в степи
селам. Хорошо это, товарищи? Совсем не хорошо!
   Вот  тогда  и  села  я  вспоминать  ночами  школьную  алгебру,  а   потом
деликатненько ее объяснять. Делала я это, видимо, неплохо, потому что  поток
двоек сразу же иссяк, прекратился, а когда в середине года  Чеботарь  вообще
оставил техникум и встал вопрос о том, где в нашем безлюдьи, да  еще  зимой,
вдруг, достать другого математика, ребята в один голос сказали:
   -	А кто нам нужен? Любовь Рафаиловна математику май бине знает...
   Ну, "май бине" или нет, но пришлось браться: другого выхода все равно  не
было. Я эту алгебру через несколько недель  даже  по-молдавски  навострилась
преподавать, хоть аншлаги вывешивай: "Впервые! Проездом! Спешите видеть!..".
   И все было хорошо. Все было хорошо! Пока не  открылись  при  техникуме  -
вдруг! - курсы рыбоводов.
   На эти курсы  понаехала  почему-то  еврейская  молодежь  из  бессарабских
местечек; не знаю уж, какие там гены  взыграли,  но  со  всей  этой  цыфирью
обращались они, как боги. Говорю "со всякой  этой  цыфирью",  потому  что  в
программе заново открытых курсов была  не  изящная,  нежно  любимая  мною  и
хорошо размятая к тому времени алгебра, но именно "цыфирь", заполночный ужас
мой, арифметика! Всю жизнь обращалась с  нею  я,  как  добрый  мой  знакомец
Митрофан Простаков: "Единожды один - один"... Страшное дело!..
   Пишешь, бывало, на доске пример, и хоть "мама" кричи: пятизначное  число,
нужно,  видите  ли,  перемножить  на  четырехзначное,  -  кому   это   вдруг
понадобилось, зачем? Не успеешь дописать, а по движению  воздуха  за  спиной
уже чувствуешь: лес рук, оглянуться страшно.
   Однако оглядываешься, - не без приятности в лице:
   -	Ну, что скажете? Ты, Хаим?
   Хаим  отвечает  что-то,  в  чем  я  лично  разобраться  решительно  не  в
состоянии. Кто-то, однако,  опускает  руки,  кто-то  продолжает  нетерпеливо
тянуться.
   -	Очень интересно, - говорю. - Ну, а что скажешь ты, Абрам?
   После ответа Абрама все руки, наконец, опускаются.
   -	Очень хорошо,  -  нахально  резюмирую  я.  -  Пойди,  Абрам,  к  доске,
расскажи, как ты решал...
   Или:
   -	Что ж, разберись пойди, какая у Хаима была ошибка...
   Не преподаватель - восторг! Все  понимает,  все  видит  насквозь,  в  уме
считает, как молния. На  объяснение  пустяков  времени  не  теряет,  уважает
слушателей; пусть объясняют друг другу сами, на то у них и светлые головы на
плечах...
   Только тем война и была хороша, - вы  уж  простите  мне  неловкую  шутку:
прекратила этот мой "театр одного  актера".  Отправили  мы  своих  рыбоводов
подальше от Гитлера - перегонять техникумовский скот в Левобережье.
   Ну, что еще рассказать - такое же случайное, ни с  чем  не  связанное,  -
чтоб именно "Кучемутие" было, со всеми присущими ему законами жанра?..
   После повести  "В  трудном  походе"  я,  как  и  говорила  уже,  хлебнула
популярности бешеной: обсуждения, посетители, письма. Одно  такое  письмо  я
долго крутила в руках: женщина умоляет во что бы то  ни  стало  ее  принять,
планирует руки на себя наложить иначе...
   -	Мама, - говорю я, - не хочется что-то мне ее принимать. Нюхом чувствую:
пустое...
   А мама моя не только человек добрейший, но еще и овеяна  горним  воздухом
русской литературы:  Чехов,  Толстой,  Короленко...  "У  человека,  говорит,
несчастье, у нее, может, с ребенком что-нибудь, а ты...". Она,  бедная,  все
боялась, чтоб я, став членом Союза писателей, не зазналась  невзначай.  Даже
уже и не боялась, - так,  на  всякий  случай  подстраховывалась.  "Ладно,  -
вздыхаю я, - так и быть, уважу вас с Владимиром Галактионовичем, - а  только
чувствую, что - пустое...".
   Пришла перезрелая дама со следами, как говориться, былой красоты, села  в
предложенное  кресло  и  тут  же  взяла  наизготовку  крошечный,  деликатный
платочек, - как ее, дескать,  начнут  сейчас  утешать  и  как  она  в  ответ
облегченно и благодарно поплачет!.. Очень я  взятые  на  изготовку  платочки
люблю!..
   Ну, словно я в воду глядела: любовник от нее  ушел!  Ему,  грубияну,  все
телесное, все  плотское  подавай,  а  у  нее  аккурат  душа  трепещет,  льет
невидимые миру слезы, - бывают такие души!.. Ну, мамочка моя,  ну,  Владимир
Галактионович!..
   И тут у меня опять - как и на кишиневском вокзале  когда-то,  -  осеняет.
Меня бы так на уроках  арифметики  осчастливливало!  "Сколько  вам  лет?"  -
спрашиваю. "Сорок пять". Врет, конечно, но я и виду  не  подаю.  "И  от  вас
только в сорок пять лет ушел любовник? Ничего!.. Так вы же гордиться вправе,
вы - всем женщинам женщина..."
   Ушла. Чуть ли не подпрыгивала, родная моя, уж так я ее  разодолжила,  так
утешила! И  платочек,  батистовый,  с  кружевцем,  не  понадобился!  Как  же
издевалась  я  потом  над  русской  интеллигенцией  в  демократическими   ее
традициями: ребенок у бедной женщины, трудный случай, летальный исход!..
   Вот так и хотелось  бы  писать  бесконечно,  нанизывать  безответственно:
одно, другое... Пора, наверное, честь знать.
   Ну, еще одно. Прихожу к своей семье в соседний подъезд обедать, так у нас
в  ту  пору  повелось.  Сидит  у  себя  в  комнате  на  перевернутом   стуле
четырехлетний мой внук и, держа вверх ногами, читает газету.
   -	Сенька, ты что?
   -	Не мешай. Я таксист. Я на стоянке пассажиров жду. Баба Люба, поедешь со
мной?
   -	Поеду. А можно, я пообедаю сначала?
   -	Пообедай, я подожду. - Снова углубляется в газету.
   Сажусь, наконец. Куда приказано - на край тахты - туда и сажусь.  Таксист
откладывает газету, включает зажигание:
   -	Куда поедем?
   -	В Дом литераторов.
   -	А - как?
   -	Лучше,  пожалуй,  по  Садовому  кольцу.  Вам  на  улице  Герцена  будет
развернуться трудно...
   -	Поехали?
   -	Поехали.
   И мы поехали в ЦДЛ. Вот пока и все. Серьезные люди дети.
   13.
   ПАРЕНЕК ИЗ МИСХОРА
   Приходит ко мне некто Камилл Шаласуев, бывший мой ученик, - лет двадцать,
как кончил школу.
   -	Ну, трус я! Вы и не представляете, какой я трус!
   -	Ну да? - недоверчиво отзываюсь я. Трусом он у меня ни когда-то в школе,
ни потом не числился.
   -	До сих пор, как вспомню, трясет от страха, - еще бы не трус!..
   А было с ним вот что. Проводил он очередной свой  отпуск,  как  и  всегда
предпочитал отдыхать, в одной из крымских здравниц. Шел с приятелем высоким,
скалистым  берегом,  когда  услышал  от  балюстрады,  висевшей  над   морем,
пронзительный женский крик: у матери выскользнул из рук ребенок,  трехлетняя
девочка, скатился с обрыва, запутался, слава богу, с  плюще;  далеко  внизу,
метрах в сорока, мельтешит светлая детская головенка.
   -	А не промахнешься? - только и  успел  спросить  приятель,  пока  Камилл
рывком стаскивал через голову рубашку.
   Промахнется -  он?..  Плющ  обрывался  под  тяжестью  его  тела,  трещал,
шелестел;  порой  приходилось  и  вовсе  скрестись  животом  и  локтями   по
обнаженному  склону,  притормаживая  каждым  мускулом.   Не   сорвался,   не
промахнулся, - скатился на едва ощутимый выступ, чудом задержавший  ребенка.
Крошечная девочка, ничего, в  сущности,  не  понявшая  и  даже  не  успевшая
испугаться толком, стояла, отворотившись лицом к скале,  как  стоят  в  углу
наказанные дети; в руках ее были  судорожно  зажаты  оборванные  ею  зряшные
листики.
   -	Что будем делать, кичкине?
   Девочка впервые, боясь отвести взгляд от скалы, коротко глянула на чужого
дядю:
   -	Я - Светочка.
   Значит так: Светочка она. Камилл торопливо размышлял. Вверх не подняться,
нечего и думать, - метров сорок по обнаженной крутизне; примятый, ободранный
плющ свисает бессильными прядями. Вниз, на море, лучше не смотреть.  Хрупкая
детская голова - ничего не стоит ее размозжить. Ждать на этом карнизе помощи
- веревки, лестницы -  невозможно:  не  продержаться,  ноги  осклизаются  на
узком,  скошенном  уступе,  да  и  солнце,  словно  окаянное,  лупит  прямой
наводкой. Снова глянул вниз, на сверкающую,  метрах  в  пятнадцати,  морскую
гладь: нет, невозможно,  убьешь  ребенка.  Вот  когда  стало  страшно  -  до
дурноты! И мгновенная мысль, в  которой  и  себе-то  невозможно  признаться:
прыгнуть одному. А что делать? Не бог он, товарищи, понимаете, не бог!..
   Движения стали особенно четкими и в то же время  по-кошачьи  осторожными.
Внизу бурун, а, значит, и невидимые под скалой камни.  Проклятый  уступ:  он
спасенье, он, может быть, и погибель, - ничего не видно под ним. Чуть левее,
там вроде  тише,  -  вот  так.  Передвинуть  за  собой  и  ребенка.  Девочка
поморщилась: неловко схватил. Листочков не выпустила.
   Проклятый уступ и вовсе сузился, подошвы едва умещаются; вдавливаешься  в
скалу так, что, кажется, вмятина останется на  камне.  Усилиями  всего  тела
содрал с себя тренировочные штаны. Поднял  на  руки  ребенка,  с  мгновенной
нежностью ощущая доверчивую его тяжесть, теснее прижал к груди  и  вот  так,
лицом к своей груди, привязал.
   Очень трудно это было: брать на руки, сохраняя равновесие, пропускать  за
спиною превращенные в  перевязь  штаны.  Девочка,  словно  все  понимая,  не
шевелилась. Вот так, лицом к себе, ощущая ее голову подбородком, и привязал.
Еще и это рассчитал, проверил ладонью: так - не выскользнет,  подбородок  не
пустит. Теперь самое трудное, еще труднее, чем  было,  и,  главное,  быстро,
чтоб  не  успело  вырваться  ни  одного  непроизвольного,  не  от  воли  его
зависящего движения: повернулся спиной к морю, и вот так, спиною  вперед,  с
силою оттолкнувшись, прыгнул...
   Все! Сильный удар о воду, погружение, умелое скользящее движение, -  чтоб
не вглубь, а вот так, как бывало когда-то, по поверхности,  рыбкой.  Тишина.
Ужас. Ведь совсем же маленькая, дыханием не владеет, и хоть  недолго,  видит
бог, недолго была под водой, но была же! И, хоть ослабленный, -  он  же  так
старался, - но все же удар!.. Как ему дальше жить со всем этим?..
   Захлебывающийся детский плач, - о, господи,  жива,  моя  радость,  умница
моя, жива!.. Реви, сокровище, - теперь-то нам ничего не страшно, реви!.. Вот
так, на спине, с плачущим ребенком на груди, жмурясь  от  слепящего  солнца,
широкой дугой огибая проклятую, неприступную с моря скалу, - к берегу!
   Мелкое,  каменистое  дно,  -  наконец-то  можно  подняться  на   дрожащие
почему-то ноги. Кто-то встречает -  уже  в  воде,  кто-то  зубами  разрывает
мокрый, соленый узел. Какая-то женщина с искаженным лицом  вырывает  из  рук
его плачущего ребенка, вырывает с силой, как у лютого врага.  Рядом  голоса:
"Совсем потеряла разум". "Тут потеряешь". Ведут его к берегу, словно сам  он
не может дойти, а, кажется, вот чудно-то, и  впрямь  не  может!  Восхищенные
возгласы: "Ну, друг! Ну, молоток парень!.." А  Камилла  колотит,  колотит...
Кто-то, разжав стиснутые его зубы, вкатывает  в  него  обжигающую  жидкость.
Стойте, что это? Водка. Много водки, он  не  чувствует  ее,  его  все  равно
колотит.
   -	Поверите, и сейчас, - сколько времени прошло...
   Молча разглядываю его: "Ну, трус  я!.."  А  как  еще  прикажете  об  этом
рассказывать? Вовсе не рассказывать, - даже если и очень хочется рассказать?
Хорошее дело, - а зачем тогда дружба?..
   -	Ничего бы ты, между прочим, не сделал, Камилл - ничего! -  если  бы  не
был крымским татарином...
   Быстрый, диковатый взгляд:
   -	Откуда вы знаете?
   -	Так. Знаю.
   А тут и знать  нечего:  генетический  код.  Когда  родная  земля,  словно
намагниченная, сама прилипает к подошвам, и скалы поддаются каждому движению
тела, словно это не камни, а хорошо размятая глина, и море надежно и  всегда
под  рукой,  и  каждое  твое   движение   бездумно   и   в   то   же   время
безошибочно-точно, словно в собственной, хорошо обжитой квартире...
   А какие игры были в детстве! Камилл не спорит, он -  рассказывает.  Когда
влезали с закадычным другом Аметом на вершину Ай-Петри, - не с той  стороны,
где  поднимаются  туристы,  чтоб  восхищенно  замереть  перед  открывающейся
панорамой побережья, а словно в атаку, в  лоб,  там,  где  три  неприступные
скалы, словно три гигантские зуба, - здесь, допусти одно неверное  движение,
не соберешь костей. А они  -  влезали,  перекликались,  щеголяя  друг  перед
другом. Или - тоже  на  Ай-Петри,  -  скатывались  по  наклонной  плоскости,
усыпанной сосновой хвоей, скользили по  хвое,  словно  на  салазках,  и  все
быстрее, быстрее. И опять - точный расчет,  иначе  расплющит  в  лепешку,  -
успеть упереться ногами в ствол растущего из пропасти громадного кедра.
   Были вы когда-нибудь в Ферганской долине? Это  Камилл  спрашивает:  были?
Ведь не Сахара. Все утопает в зелени: цветет миндаль, цветет урюк -  совсем,
как в Крыму, - стелются коврами хлопковые плантации, высятся, как и в Крыму,
темными купами тутовые деревья. А нас, татар, словно  кто-нибудь  в  душный,
туго завязанный мешок посадил: погибаем, дышать нечем, - нет моря!
   Ведь проснуться, бывало, не успеваешь толком, - первый  взгляд  на  море:
каково оно? Море - это погода, это твое настроение, это то, как проживешь ты
сегодняшний день. Гладкая, пологая волна, так  называемая  мертвая  зыбь,  -
нельзя   купаться.   Это   море   тебя   предупреждает:   пережди,   нельзя.
Восьмибалльный шторм - в  море  не  полезет  никто,  даже  самые  отчаянные.
Шестибалльный - полезут, и именно  отчаянные:  себя  испытать.  Оно  доброе,
море, - ты его пойми, и оно  тебя  поймет,  полюбит.  Это  же  все  равно  в
сущности, - что по земле ходить, что в море плавать. Плывешь, ходишь,  опять
плывешь, - свободный человек, ничем не стесненный...
   Вот так с утра и настраиваешься:  тихое,  спокойное  море,  -  значит,  и
погода ясная, тихая, и тебе спокойно. Барашки на море - уже  тревога:  ветер
обгоняет волну,  а  какой  он,  ветер?  Если  от  Новороссийска  -  бор(,  -
непременно нагонит холод. Если юго-восточный, юзьгяр, в лоб Мисхору, -  этот
жаркий, сухой, и, как правило, надолго. Сухая жара.  Все  равно  оно  рядом,
море, бьет ребячьей ладошкой в берег, дышит необманной свежестью.
   В Ферганскую долину  Камилл  попал  летом  сорок  четвертого.  На  каждой
станции от спецэшелона отцепляли по две теплушки, до  Уч-Кургана,  тупиковой
станции, добрались последние две. К колхозу  имени  Куйбышева  их  везли  на
арбе, ишаками: бабушку Султание, тетю Альме с детьми, маму и  его,  Камилла.
Ждало их большое, просторное здание без крыши,  что-то  вроде  каравансарая;
яркое небо над головой, густые тени от выбеленных солнцем  стен.  Не  успели
выгрузиться, кое-как расположиться на глиняных нарах, а он уже тут как  тут,
раис. Это потом познакомились с предколхоза поближе,  а  тогда  и  этого  за
глаза хватило, - того, что в руках раиса -  нагайка.  "А  ну,  на  работу!".
"Подожди, добрый человек," - говорит ему бабушка, рассудительно, уважительно
так говорит, привыкла к тому, что  все  с  ней,  старшей  в  большой  семье,
считаются, да и соседи считаются:  "Что  скажешь,  тетушка  Султание?"  "Вот
отдохнем с дороги, - говорит раису бабушка,  -  умоемся,  может  и  покушать
что-то найдем, - уж тогда на работу. Сам понимаешь, путь сюда был немалый".
   Во взгляде раиса то ли удивление, то ли ярость:  они  еще  разговаривают,
эти!.. И нагайка змеится за ним по земле, - того  гляди,  ударит.  А  взгляд
раиса уже переходит на маму, и маму-то  он  ударит  наверняка,  мама,  сразу
видно, человек строптивый: "А ну, вставай!.." И мама - никогда Камиллу этого
не забыть! - не сводя с раиса блеснувшего по-кошачьи взгляда, вот так, глаза
в глаза, придвигает  к  себе  широкий,  остро  отточенный  тесак.  Выругался
предколхоза, ушел.
   -	Когда, говоришь, это было?
   -	В сорок четвертом.
   -	 Камилл,  а  если  по  порядку?  Ты  не  торопись,  куда  нам  с  тобой
торопиться...
   А если по порядку: родился он в Москве: в Москву командировали  родителей
его на учебу - в Коммунистический университет трудящихся Востока, сокращенно
КУТВ. Здесь они и познакомились. Отец - лезгин. Числил себя  потомком  Хаджи
Мурата, гордился этим. В гражданскую войну командовал партизанским отрядом и
наверное, неплохо командовал, был награжден золотым оружием, - этим гордился
тоже. А маму прислал ялтинский ревком  -  девушку  из  беднейшей  в  Мисхоре
семьи, - ничего не было у нее за плечами, ни военных подвигов, ни отличий, -
ничего, кроме красоты и строптивости.  И  согласия  на  брак  она  никак  не
давала, пока Шаласуй не съездил в Крым,  не  поклонился  всей  ее  татарской
родне.
   В общем поженились. По позднейшим рассказам знакомых - посуды до рождения
Камилла было переколочено немало. В буквальном  смысле  переколочено,  не  в
переносном: чуть ссора (ссоры - из-за каждого  пустяка)  -  дым  коромыслом,
все, что ни попало, летит в горячие головы из горячих рук.
   А много позже - Камиллу  едва  сравнялось  пять  лет,  в  конце  тридцать
шестого отец почувствовал, что за  ним  следят.  Приказал  Сюльбие  ехать  с
малышом в Крым, к своим, - то ревновал ее к родным, не  пускал,  каждый  раз
мама вырывалась из Москвы со скандалом, а то сам стал настаивать,  торопить.
Но тут его арестовали. Арест отца Камилл помнит  отчетливо:  уходил  Шаласуй
Шаласуев, как и полагается потомку Хаджи Мурата, с высоко поднятой головой.
   А еще через несколько дней маму вызвал к себе в НКИД приятель отца и  его
хороший друг, сказал: "Вот тебе, Сюльбие, билеты, вот деньги, бери чемоданы,
бери ребенка и сегодня же уезжай"... Показал ей ордер на ее арест,  -  разве
эта женщина послушается иначе? Так что  уехали  они  из  Москвы  неожиданно.
После секретарь  ялтинского  райкома  выслушает  сбивчивый  рассказ  Сюльбие
Алиевой. "Что ж, дорогая, - скажет он, поразмыслив, - считай, что никуда  ты
не уезжала, живи, как жила..." Ну, а Камиллу, тем более,  сам  бог  повелел:
живи!..
   На даче Каменецкого  жили  татарские,  русские,  украинские  семьи,  жили
молдаване,  -  интернационал!  Поутру  расходились  на  работу:  мужчины   в
большинстве - на ближайшие каменоломни, женщины - на табачные плантации,  на
виноградники.  Обед  стряпали  в  общей  кухне  на  железных  буржуйках.  Не
ссорились никогда. На праздник Ураза-Байрам к Алиевым обязательно  приходили
соседи; на христианское Рождество бабушка  Султание  извлекала  из  сундуков
праздничную одежду, чинно отправлялась во главе семьи к соседке  своей  тете
Паше.
   А какие были на даче Каменецкого дружные вечера!  Может,  впервые  именно
там Камилл почувствовал красоту украинских  и  русских  песен.  С  гордостью
слушал, как выделяется в общем хоре голос мамы.  В  свое  время,  в  Москве,
профессора  Консерватории  уговаривали  маму  учиться.  В  последнюю  минуту
вмешался муж: "Пока жив, не будет этого!  Бездельники  будут  целовать  тебе
руки..." Так и не разрешил. И когда теперь, на даче Каменецкого, она, поводя
головой и плечами, запрокинув страстное свое лицо, пела под гитару цыганские
романсы  или  гортанные  татарские  песни,  Камилл  не   сводил   с   матери
зачарованного, влюбленного взгляда.
   Ходил Камилл в русскую  школу,  как  и  большинство  татарских  ребят,  -
по-русски все они говорили отлично, да и живущие в Крыму  русские  могли  бы
соперничать друг с другом  в  знании  татарского  языка.  Дружил  с  Русиком
Богдановым, с Аметом Сейдали, с Леночкой Михалиди. В Леночку  все  они  были
влюблены и мечтали на ней жениться. Ради нее,  в  основном,  и  старались  -
заплывали как можно дальше, прыгали с  наивозможнейшей  крутизны,  -  только
голые попки посверкивали на солнце. Свобода - и море, и  радостное  владение
каждым своим мускулом.  И  такая  красота  вокруг  -  в  любое  время  года.
Курортники и не  представляют,  наверное,  как  прекрасны  эти  горы  зимой,
поседевшие,  в  глубоких  морщинах,  или  ранней  весной,  когда   невидимый
художник, все расщедриваясь и смелея, трогает бурый камень  ярко-зеленой,  а
потом и розовой, и лиловой, и оранжевой краской...
   Но самой большой радостью Камилла все-таки оставалась мама  -  вот  такая
легконогая,  независи