зультате компетентнейшей редактуры повесть моя стала хуже, чем была
раньше...". Спросил бы меня кто-нибудь напрямую, я бы  непременно  ответила:
стала хуже. Повесть, которую я с таким удовольствием когда-то писала,  стала
вовсе нехороша, начисто утеряв то, что мне в ней  было  особенно  дорого,  -
такую знакомую мне, под сердцем выношенную маленькую правденку!..
   Чем бы кончилось это все, не знаю. Но  тут  случилось  непредвиденное:  в
пятидесятом году сменилась редколлегия "Нового мира", и  вместо  Константина
Михайловича Симонова к  руководству  журналом  пришел  Александр  Трифонович
Твардовский.
   Вслед за ним, как это обычно и бывает,  пришли  новые  работники  во  все
отделы. Мне потом говорили, что моя рукопись с тем и  передана  была  новому
составу, что вот - такой уж попался неудобный автор: что  ему  ни  прикажут,
все делает, никак от него не отвяжешься, а публиковать рукопись  рискованно,
никак нельзя: острейший вопрос все-таки - советизация новых республик! Новую
редакцию это заинтересовало: почему же  нельзя,  если  вопрос  -  острейший?
Новая редакция была полна благих  намерений  и  нерастраченных  сил.  Прочел
рукопись замредактора Сергей Сергеевич Смирнов, сказал: "Товарищи, вещь-то -
премиальная!..". Большей похвалы тогда не было и быть не могло:  премиальная
вещь!  Срочно  прочел  другой   заместитель   главного,   Анатолий   Кузьмич
Тарасенков,  подтвердил:  "Никаких  сомнений,  премиальная!   Немедленно   в
печать...".
   В общем, опубликовали роман под названием "За Днестром" в номере пятом  и
шестом пятидесятого года.  Приняли  автора  в  Союз  писателей,  обсуждения,
пресса, подготовка двух первых  частей  к  отдельному  изданию,  работа  над
третьей и четвертой частями. В  "Новом  мире"  автор  -  обожаемый  человек.
Анатолий Кузьмич Тарасенков ходит из кабинета в кабинет и на все  лады  даже
не говорит, а выпевает: "Людмила Кабо! Людмила Кабо!" - новое  имя  на  вкус
пробует. "Анатолий Кузьмич, почему  "Людмила"?  Я  -  Любовь...".  Огорчился
Анатолий Кузьмич: ему с "Людмилой" больше нравилось.
   Подводили   начинающего   ко   всяким   маститым:   "Наш   новый   автор,
знакомьтесь...". В лицо мне заглядывали от полноты чувств: счастлива  ли  я,
понимаю ли, какая  честь,  -  Маршак,  Катаев?..  Я  на  все  это  оказалась
безнадежно тупа. Правда, Катаев меня изумил, -  сидит,  собрав  вокруг  себя
почтительную толпу, ведет эдакую импровизированную  пресс-конференцию,  даже
для убедительности руку на сердце кладет: "Пустой  я,  товарищи,  понимаете,
совершенно пустой...". А я про себя думаю: "Пустой, - так  и  молчи,  стыдно
ведь!..". Катаеву почему-то стыдно не было, ему, видно, уже тогда  казалось,
что, как шестнадцатилетней девице, ему любая шапка к лицу...
   А в  1951  году  выставила  меня  редакция  "Нового  мира"  на  соискание
Сталинской премии. И -  как  первая  ласточка,  -  ба-бах!  -  положительная
рецензия в газете "Правда".
   Целый день мне звонили знакомые и незнакомые: рецензия в "Правде"  -  это
вам не хухры-мухры, это, считайте, Сталинская премия у вас в кармане. Ну,  я
автор скромный, отвечаю, как и полагается, что-то уклончиво-скромное, отойти
от телефона не могу, не успеваю,  соседи,  проходя  мимо,  посмеиваются:  не
раскладушку ли тебе у телефона поставить?
   И тут - трагедия. Врывается с улицы в коридор один из соседей,  Стеценко.
Так я его условно назову. А я  -  не  знаю,  как  -  фамилию  Стеценко  дала
нечаянно одному из героев  романа.  Отрицательному.  Стеценко  за  новинками
литературы не следил, журналов не читал, так что я до поры до  времени  жила
спокойно. А в рецензии в "Правде" черным по белому  было  написано:  "Такие,
как вор Стеценко...". Нарочно не придумаешь! Тем  более,  что  Стеценко  всю
войну - как бы это помягче выразиться? - таскал в дом трофейное барахло; ему
на это дело ни своих, ни шоферовых рук нехватало...
   Так вот  -  ворвалась  в  коммунальный  коридор  самая  что  ни  на  есть
олицетворенная маленькая правденка! Я  кручусь  на  проводе,  говорю  что-то
очередное уклончиво-скромное, трубку рукой прикрываю,  а  надо  мной  гремит
классический квартирный скандал: и Стеценко  оказывается  однофамилец  Героя
Советского Союза, а  не  какого-то  там  прохиндея  из  говенной,  простите,
Бессарабии, и все мы воры, а он человек честнейший,  и  вообще  -  никто  из
семейства Стеценок ни с кем уже из семейства Кабо раскланиваться не будет...
Шекспировская ситуация: Монтекки и Капулетти!..
   Суток двое квартиру лихорадило. Кто говорил, что автор какую  хочет  дать
фамилию своему герою, ту пускай и дает, лишь бы советская литература жила  и
процветала, другие робко предполагали, что цвести она будет и  без  знакомых
по квартирному списку фамилий. В самом деле, черт меня догадал!.. Но к концу
второго  дня  кто-то  доведался,  что  Монтекки  слишком  уж  далеко  послал
уважаемого автора, а у нас этого не любили - мата. И  кого  послал!  Бережно
взращенный коммуналкой талант, Любочку Капулетти!.. Так что конфликт  тем  и
был исчерпан: что она, родимая, хочет, то пусть и делает, а Стеценко - дурак
дураком и уши холодные, пусть заткнется.  Квартирка,  доложу  вам,  была,  -
родимый дом!..
   А Сталинскую премию мне, между прочим, так и не дали. Напомним: пятьдесят
первый год! Встал  во  весь  свой  громадный  рост  авторитетнейший  по  тем
временам человек, драматург Анатолий Сафронов, поморщился на мое откровенное
отчество и сказал: какая  же  премия,  если  в  журнале  так  и  означено  -
"Продолжение следует"? Вот пусть автор продолжит свой роман,  тогда  мы  ему
Сталинскую премию с дорогой душой предоставим.
   Все было логично, никто не трепыхнулся. Автор  опять  уехал  в  Молдавию,
опять работал там учителем, на этот раз -  в  городе  Сороки,  там  и  роман
продолжал - среди местного, так сказать, колорита.  Были  в  журнале  "Новый
мир" опубликованы третья и четвертая части. А в год публикации возьми и умри
любимый вождь и учитель. И в знак глубокого траура решили премию его имени в
этот год вообще не давать. Не скрою, обидно было:  очень  хотелось  больного
отца обиходить на какой-нибудь собственной даче...
   А теперь - о социалистическом реализме.  Так  ведь,  кажется,  называется
правильное  соотношение  между  Большой  Правдой  и  маленькой,  недостойной
правденкой? Вот и хочу я  рассказать  о  двух  обсуждениях  моего  романа  -
важнейших! - из многих, какие были.
   Одно - в Союзе писателей Молдавии, куда меня пригласили прибыть прямо  по
следам первой публикации, летом пятидесятого года.
   Вся  пикантность  ситуации  состояла  в  том,  что  Союз   писателей,   в
соответствии с нашей национальной политикой, в Молдавии организован  был,  а
вот литературы - литературы там еще не  было.  То  есть,  были  стихи,  были
переводы, а вот прозы не было, проза только  еще  вызревала  в  национальных
глубинах. И первую большую прозаическую вещь о Молдавии написал, видите  ли,
писатель-москвич.  Обидно.  Вот   и   призвали   шустрого   того   москвича,
москвича-ловчилу, к ответу.
   Что говорили ему огорченные молдавские писатели? Недоумевали.  Это  какие
же трудности, если верить автору, испытывали на  бессарабской  земле  первые
советские люди? Не было и не могло быть никаких трудностей, неоткуда было им
взяться, потому что все они, бессарабцы, только и  глядели,  наглядеться  не
могли  на  левый  берег  Днестра,  только  и  ждали  прихода  советских.   У
обсуждаемого автора они как-то  не  так,  недостаточно  страстно  ждут!..  И
почему фигура Морея так одинока? Они все,  вся  бессарабская  интеллигенция,
если их  послушать,  перебывала  в  румынских  тюрьмах,  шомполов  сигуранцы
отведала. И почему одна  из  героинь,  Варвара  Алексеевна,  приехала  сюда,
испытав потрясения в личной жизни? Не  типично,  нет,  не  так  приезжали  в
Бессарабию советские люди, -только энтузиазм их вел,  только  большевистская
убежденность!   А   партийное   руководство?   Плохо   показано    партийное
руководство!..  А  социалистическое   переустройство   молдавской   деревни!
Недостаточно изучил автор местный материал,  недостаточно  поработал  с  ним
журнал  "Новый  мир",  недостаточно  выявлена  в  романе  Большая  Советская
Правда!.. Они, конечно, очень уважают  московского  коллегу,  пусть  тот  не
сомневается, смелую попытку его не могут не оценить, но...
   Московский писатель - тоже и  он  не  дурак,  -  благодарил  и  кланялся,
кланялся и благодарил. Он, московский  писатель,  думает  продолжить  роман,
помощь кишиневских товарищей для него, прямо скажем, неоценима.
   Неизмеримо серьезней был удар с другой стороны, не по левой, так сказать,
щеке, а по правой.
   Весной пятьдесят первого  года  была  я  участником  Второго  Всесоюзного
совещания молодых писателей, и руководили нашим семинаром  Илья  Григорьевич
Эренбург, Константин Георгиевич Паустовский,  Александр  Альфредович  Бек  и
Петр Александрович Сажин. Повезло семинарчику!
   Вот и другие молодые участники, видимо, думали: повезло! Руководил  всеми
Эренбург  -  этот  пользовался  колоссальным  успехом.   Весь   в   каких-то
заграничных кожах, он выходил в перерыв покурить свою неизменную  трубку,  и
полутемный коридор, коленом загибавшийся к отведенной нам аудитории, тут  же
заполнялся участниками других  семинаров.  Эренбург  понимал,  конечно,  что
делать им здесь нечего, только  разве  глазеть  на  него,  и  поэтому  очень
благосклонно и с большим достоинством показывался.
   Обсуждение наших работ началось с меня: женщину,  как  известно,  следует
пропускать вперед при любых обстоятельствах, даже в  клетку  к  разъяренному
тигру. Как же они принялись за меня, наши руководители, как  ругали!  Ругали
так,  словно  никакого  социалистического  реализма  нет  и  в  помине,   не
существует ни Большой Всемогущей Правды,  ни  маленькой,  жалкой  правденки,
ругали от имени Ее величества русской литературы. Справедливо ругали.  И  за
пристегнутое  ни  к  селу  ни  к  городу   партийное   руководство,   и   за
социалистическое  переустройство  бессарабской  деревни,  которое,  как  они
полагали, было мне вовсе ни к чему. "Почему вы не написали небольшой повести
о радости педагогического труда? - так они меня вопрошали. - Не  правда  ли,
автор так хорошо передает эту радость?" - это они уже друг друга спрашивали,
друг с другом говорили. "А какие отличные портреты молодежи!  Каков  пейзаж,
не правда ли?" И вновь обращали ко мне, как к тяжело  больному,  озабоченные
глаза: "Зачем вы все это написали? Вы что - сами не чувствуете,  что  у  вас
получается, а что - не очень?..".
   После перерыва обсуждение романа "За  Днестром"  продолжалось.  Последние
белые нитки были повыдерганы,  все  бельишко  с  чужого  плеча  вывешено  на
всеобщее обозрение. Константину Георгиевичу не понравились даже  "крупные  и
женственные руки" одной из героинь,  Варьки,  -  единственное  замечание,  с
которым я позволила себе мысленно не согласиться: это уж наши  руководители,
по-моему, увлеклись немножко.
   Ну, а дальше дали слово автору. Автору,  как  на  недавнем  обсуждении  в
Кишиневе, благодарить бы и кланяться, кланяться и благодарить. Я  с  того  и
начала, - очень искренно, - что очень всех их уважаю,  всех  поименно,  -  и
лучшего публициста Великой Отечественной войны Илью Эренбурга, и  Александра
Бека с удивительным его "Волоколамским  шоссе",  и  честнейшего  Константина
Паустовского, и Петра Сажина, конечно, - уважаю всех  и  охотно  признаю  за
ними право судить меня так, как они меня судили, - с  точки  зрения  великой
русской литературы и бескомпромиссных ее законов. "Но, - повернула я  вдруг,
- вы что, забыли, что значит напечататься впервые, да не тогда, в  двадцатые
годы,  когда  начинали  вы,  а  в  наши,  пятидесятые,  -  после  ждановских
докладов?.. Не знаете, что делается в редакциях, как подстраховываются  они,
и не за ваш счет, а за наш, за счет начинающих? А ведь и  нам  хочется  рано
или поздно сказать заветное, свое, - разве ради этого не взойдешь  на  любую
Голгофу?..".
   Впрочем, я могу не цитировать себя столько. В своей  книге  "Люди,  годы,
жизнь" Илья Григорьевич Эренбург так это все вспоминает.
   "В Москве устроили совещание  молодых  писателей,  мне  поручили  принять
участие в одном из семинаров.  Я  прочитал  десятки  рукописей,  -  повести,
романы. Почти во всех были удачные страницы, но  чувствовалась  скованность.
Разговаривая с молодыми прозаиками, я увидел, что они знают жизнь,  понимают
людей; один признался: "Я сам знаю, что плохо... Но что тут делать -  трудно
писать роман в стол...".
   Ну, так вот, - молодой прозаик этот и  есть  я.  И  Эренбург,  с  видимым
бесстрастием все это  вспоминающий,  тогда  вовсе  не  был  бесстрастен:  он
вскочил с места, все наши руководители повскакали со  своих  мест,  целовали
мне руки, извинялись, каялись.  Что  уж  я  там  сказала  еще,  чем  их  так
проняла?..
   И никого уже больше не ругали, никому никакого разгрома не  учиняли,  так
только, иногда, осторожно сетовали. А  меня  до  конца  совещания  любили  -
очень. Илья Григорьевич зачем-то попросил у меня первый экземпляр повести, -
то, что она являла собою в самом начале, - и я, дура  стоеросовая,  зачем-то
ему этот, оставшийся единственным экземпляр отдала. Он все говорил, какой  у
меня уникальный опыт и какую замечательную книгу я еще напишу о  современной
столичной школе. Очень что-то разволновался старик.
   И - все. Больше я Эренбурга не видела. Сам он мне  не  звонил,  и  смешно
было бы ждать, что он сам позвонит, а звонить ему первая я, убейте меня,  не
могла. И встретила я его только спустя несколько  лет  на  очередном  съезде
советских писателей.
   За эти несколько лет он очень подался, очень одряхлел, и когда я  подошла
к нему и поздоровалась с ним,  в  глазах  его  было  беспокойное,  умоляющее
выражение неузнавания, - такое, что я поторопилась  назвать  себя,  чтоб  не
длить стариковской муки. Напомнить о рукописи не смогла и тогда. Не посмела.
И затерялась эта рукопись, безнадежно и бесцельно, в огромном его архиве.
   А как хотелось бы мне ее найти! Найти, доделать,  может  быть  переделать
вовсе, - ту повесть, что была вначале. Ту,  что  писала  когда-то  с  такими
надеждами, с такой радостью. Ту, поруганную мою!..
   Но для этого, - для того, чтобы к ней вернуться, - если уж утерян  первый
вариант, надо, как минимум, прочесть последний, то,  что,  в  конце  концов,
получилось. Не могу! Поверит мне кто-нибудь? Как дойду до первой же сцены  -
до того, как героинь принимает у себя секретарь райкома партии Колесниченко,
- сразу же тошнота подступает к горлу: ни за что, никогда! А ведь  были  же,
были  наверняка  даже  там  неплохие  страницы!..  Я  же  помню,   как   они
переговаривались между собой, уважаемые мною писатели: а молодежь! А природа
Молдавии! А радость педагогического труда!..
   Вспоминаю пересказ беседы с  замечательной,  очень  популярной  актрисой.
Интервьюер спрашивает ее: "А что вы скажете о вашем  театре?  Ведь  тридцать
лет  работы!..".  "Деточка,  -  отвечает  она  вопросом  на  вопрос.  -  как
называется этот стиль плавания, когда ныряешь - и выныриваешь, отдуваешься -
и снова под воду?" Актриса все это  очень  натурально  показала:  отдуваясь,
отфыркиваясь. "Баттерфляй?". "Именно. Тридцать  лет  плавала  баттерфляем  в
дачном сортире...".
   Вот и я - поплавала. Кто не  плавал!  Поплавала,  чтоб  теперь  повторять
уверенно: ни за что,  никогда!  Даже  если  -  возвращаясь  к  воспоминаниям
Эренбурга, - даже если и "трудно писать роман в  стол".  Ничего.  Уже  -  не
трудно. Такой мартышкин труд, что был, такой стыд - это ведь только однажды,
только навсегда: собственная, именная охранная грамота!..
   11.
   ИСТОРИЯ ОДНОЙ БУТЫЛКИ
   Ну чем же мне утешиться, опять ребятами?.. Так называлась пьеса,  которую
мы с ребятами написали сами и поставили на выпускном вечере в 1949  году.  -
"История одной бутылки". Речь шла в пьесе  об  обыкновенной  бутылке  из-под
шампанского, и у этой бутылки, действительно, была своя история.
   Но сначала напомню, что выпуск 1949 года - это и есть та самая Мосорда, о
которой  я  уже  говорила.  Мосорда  была,  как   электричеством,   заряжена
постоянной  готовностью  к  дружной  и  веселой  игре.  Играли,  как  я  уже
рассказывала, во "встречу нового  учителя",  -  на  первом  и,  с  особенной
лихостью, на втором уроке. Играли на вечерах,  на  экскурсиях,  на  занятиях
литературно-драматического кружка, в который входил, считайте,  весь  класс.
На зимних каникулах играли в завоевателей  Ленинграда.  После  вступительных
институтских  экзаменов  мы,  все  вместе,  пригласив  девочек,  с  которыми
дружили, поехали на Оку,  в  село  Каменку,  повесили  на  избе,  в  которой
поселились, вывеску "Мосорда" и, работая понемногу в местном колхозе и дружа
с местными ребятами и девчатами, прожили, играючи, последние летние дни.
   Так что играть  на  выпускном  вечере,  сразу  по  окончании  школы,  как
говорится, бог велел.
   В пьесе, которую мы, как я сказала, сочинили сами и  сами  всем  выпуском
исполняли,  каждый  знал   только   тот   эпизод,   в   котором   участвовал
непосредственно; по знаку режиссера, вскакивал на  сцену  и,  сыграв  самого
себя, спрыгивал обратно в зал. Речь в пьесе,  повторяю,  шла  о  бутылке.  В
последний день учебы бутылка эта была спрятана в классе под половицей,  а  в
бутылке хранилась скрепленная тридцатью подписями клятва: через десять  лет,
день в день, час в час, собраться на этом самом месте, кого  и  куда  бы  не
занесла судьба. Все, что было связано с этой  бутылкой  и  с  этой  клятвой,
облечено было - а как же иначе! - строжайшей тайной.
   Среди ребят был  один,  добряк  и  умница,  фантазер  и  мечтатель,  Леня
Рашкович; медленная, задумчивая улыбка сопровождала  все,  что  он  говорил,
даже, если  он  просто  отвечал  у  доски,  -  выражала  эта  улыбка  только
неизменную  его  симпатию   к   миру.   Был   это   человек   феноменальной,
фантастической душевной чистоты; он не только сам не умел кривить душой,  но
вообще не понимал, как это  на  свете  делается.  Однажды  стоял  он  темным
вечером у телефона-автомата на безлюдной улице, собираясь звонить;  подбежал
к нему какой-то парень,  попросил  часы  -  минуты  на  три,  не  больше,  -
"провернуть одно дельце", - Леня тут же отстегнул  часы  и  отдал.  А  потом
ждал. Три минуты ждал, десять, полчаса, час... Когда он мне,  с  этой  своей
неизменной мягкой улыбкой, все это рассказывал, я, помнится, не выдержала  и
заплакала: "Ты, Леня, сумасшедший, да?". Я только тому удивлялась, как  этот
парень так вот, в темноте, сходу понял, что  такое  наш  Леня;  не  надо  ни
угрожать, ни пугать - достаточно попросить по-хорошему.
   Так вот - не знаю я всех подробностей, но совершенно убеждена,  что  идея
спрятать бутылку в классе, горячо, впрочем, всеми подхваченная, принадлежала
именно ему. И Леня, как инициатор, пошел в кабинет  к  завучу  за  особенной
такой, очень хорошей "гербовой" бумагой.
   И тут в кабинете завуча началось. "Зачем тебе бумага?" "Написать клятву".
Врать Леня, как уже было сказано, не умел. "Какую клятву?" "Секрет".  Бедный
Леня: врать не умеет, правды нельзя  сказать  ни  в  коем  случае!..  "Какую
клятву?" "Ну, неважно это". "Что значит "неважно"? И кому клятва?"  "Никому.
В бутылку..."
   Короче говоря, часа через два вся школа дергалась. Какая клятва,  почему?
Какая бутылка? Что произойдет с Москвой и  ее  окрестностями,  если  десятый
класс на все вопросы уклончиво  отвечает:  "Секрет".  Того  гляди,  разнесут
школу!..  Пробовали  звонить  родителям  -   родители   ничего   не   знают.
Подступились ко мне - я только смеюсь:  "Не  бойтесь,  не  разнесут  школу".
Завуча Елену Николаевну мое поручительство  почему-то  вовсе  не  успокоило:
видимо, я у нее была не на самом лучшем счету.
   А дела, между прочим, шли своим чередом: клятва была