поступить! Так уж вышло. Дома я сняла трубку и позвонила директору:
   -	Николай Иванович, больше я в свой класс не вернусь.
   -	То есть как - не вернешься? Что случилось?
   Рассказала, как могла. Николай Иванович  почему-то  все  и  сразу  понял.
Помолчал, что-то там, на том конце провода, решая.
   -	Ну а ко мне ты завтра придти сможешь?
   Я, кажется, говорила,  что  кабинет  директора  был  расположен  у  самых
входных дверей.
   -	К вам - могу. А зачем?
   -	Очень тебя прошу, приходи. Ко второму, нет, лучше к третьему уроку.
   -	Зачем, Николай Иванович?
   -	Снова здорово. Приходи, я жду.
   Повесил трубку.
   Весь этот длинный день я доживала, как могла. Поверить  было  невозможно:
родные мои ребята, дружбой которых я так гордилась,  с  которыми  -  столько
пережито. Никого, ни звонка даже, - за весь этот день.
   Что-то я понимала, конечно: товарищеская этика, круговая порука. Но  ведь
это же все - не про нас! Не про них это. И не про меня.  Круговая  порука  -
так ведь не против меня же!..
   На следующий день к началу третьего  урока  я  была  в  кабинете  Николая
Ивановича. Он едва ответил на мое приветствие, озабоченно вышел из кабинета:
   -	Ты - подожди.
   Если б я могла предвидеть то, что случилось дальше! Видит бог,  все  было
бы иначе, - и в класс  бы  вернулась  тихонько,  и  директор  бы  ничего  не
узнал... Соломки подстелила бы, не жила, как придется!
   С шумом распахнулась дверь кабинета, и показался Николай Иванович.  Он  с
усилием тащил, - я не сразу поняла это, - высокого, выше его,  но  худого  и
тонкого в кости Ключарева, чуть ли не за шиворот тащил, чуть ли не  коленкой
себе помогал. Я все это не очень  разглядела,  потому  что  сразу  же,  едва
что-то разглядев и поняв, почти инстинктивно отвернулась к  окну:  не  надо,
нельзя было мне на это смотреть. Меня нервная дрожь начала колотить, едва  я
что-то поняла и разглядела.
   -	Негодяй, мерзавец!  -  едва  захлопнув  дверь,  начал  кричать  Николай
Иванович, багровея то ли от усилия, с которым только что  втащил  в  кабинет
здорового парня, то ли от нечеловеческого этого крика.  -  Из-за  тебя  -  и
такой учитель!.. Да к чертовой матери тебя, кому ты тут нужен!..
   Не помню уже, что именно он кричал, что отвечал ему Володя, да и вряд  ли
отвечал что-нибудь, - невозможно было не только мне слово вставить, но и ему
- что бы то ни было отвечать. Никто из нас еще не видал Николая Ивановича  в
такой ярости. И, конечно, все это не могло кончиться добром, кому-то из  нас
непременно должно было стать плохо, -  или  Володьке,  на  которого  тяжелой
волной шел этот нечеловеческий гнев,  или  Николаю  Ивановичу,  -  не  может
человек кричать так и такое, - или мне - не может человек  такое  слышать...
Хотелось немедленно сбежать,  забиться  куда-нибудь,  -  или,  не  выдержав,
кричать тоже...
   В  это  время  Николая  Ивановича,  осторожно  приоткрыв  дверь,  куда-то
позвали. Он вышел быстро, еще заряженный гневом, вышел  так,  словно  боялся
там, за дверью, в мелочных  школьных  буднях,  этот  свой  олимпийский  гнев
расплескать.
   В кабинете установилось тяжелое молчание.
   -	Любовь Рафаиловна! - услышала я,  наконец,  за  своей  спиной  дрожащий
голос. - Любовь Рафаиловна, за что вы меня не любите?
   Новое дело: за что я не люблю Ключарева?
   Спорить я, впрочем не стала.
   -	А почему я должна  тебя  любить?  -  спросила  я.  -  Интересный  какой
разговор: любите, не любите... Мы что - жениться  решили  с  тобой?  Ты  мне
работать мешаешь...
   Ключарев сказал убежденно, как нечто давно решенное:
   -	Вы - очень плохой человек!
   То самое, что я всегда чувствовала: знает про меня такое, чего я сама про
себя, убейте, не знаю.
   Я молчала.
   Господи, как мне было его жалко, - с этой его отчаянной прямотой! Бледное
лицо Володьки было сейчас бледнее обычного, и  темная  прядка,  пересекавшая
лоб, подчеркивала эту синеватую бледность. В глазах стояли слезы  бессильной
ярости. Еще  никто  меня  так  люто  и  так  беспричинно  -  честное  слово,
беспричинно! - не ненавидел.
   Я снова отвернулась к окну. Молчание затягивалось.
   В кабинет вернулся Николай Иванович. Он уже  не  кричал  и  не  собирался
кричать, он уже все решил, спокойно и трезво:
   -	Ну, собирайся!
   -	Николай Иванович...
   -	Все, все! Катись из школы, куда знаешь, слышать ничего не хочу...
   -	Николай Иванович! - это я, наконец, пробилась. Я с трудом одолевала все
ту же нервную дрожь. - куда ему итти в мае месяце? Пусть остается. Очень вас
прошу. Только пусть до экзаменов как угодно устраивается,  хоть  по  воздуху
летает, но на глаза мне - не попадается...
   -	Слышишь,? - угрожающе спросил Николай Иванович.
   Ключарев ответил не сразу, что-то  свое  взвешивая:  не  хотел  он  моего
заступничества!
   -	Слышу...
   На том, в конце концов, и порешили. Так и год дожили: не лучшим  образом.
Я работала и не вспоминала о Ключареве, Ключарев на глаза мне не попадался и
ничем  о  себе  не  напоминал.  А  на  выпускном  экзамене,  на   литературе
письменной, - первый раз, когда я Володю с того дня увидала, - на  выпускном
экзамене Ключарев получил за сочинение
   То  есть,  "двойку"-то  он  еще  не  получил,  но  должен  был   получить
непременно. Я заглянула украдкой в его работу и увидела, что  ошибок  там  -
видимо-невидимо; даже  я,  ко  многому  в  этом  смысле  приученная,  ничего
подобного не ожидала.
   Но ведь  не  могла  же  я  Ключареву  ставить  "двойку"!  Вряд  ли  могла
кому-нибудь, но уж ему - точно не могла! Я  дождалась,  пока  мой  ассистент
притомился и пошел на улицу подышать, засучила рукава  и,  пока  тот  дышал,
исправила Володьке столько ошибок,  сколько  успела.  Вернувшийся  ассистент
совершенно согласился с поставленной мной оценкой:
   -	Тройка.
   Так что - еще и такое было. А через какое-то время я узнала, что Ключарев
жаловался ребятам: Любовь Рафаиловна, дескать, нарочно наставила ему ошибок,
чтоб он не получил медали. Такие страсти... Вы  не  знаете,  кстати,  почему
учителям не дают молока?..
   Прошло три или четыре года, выпускники сорок восьмого должны  были  скоро
закончить вузы. На загородной платформе, летом,  меня  окликнул  мой  бывший
ученик Ключарев. И счастлив был он, и счастлива была я, и он  провожал  меня
до дачи и нес мою сумку, и рассказывал о том, как ему живется в  юридическом
институте. Собирался звонить, заходить, но не позвонил, не  зашел,  -  может
потому же, почему и многие  старые  ученики  не  звонят,  не  заходят,  дело
обычное, нужно будет, зайдут, - а, может, и сложнее: спохватился,  вспомнил,
как он ненавидит меня... Дурной сон!..
   Ребята рассказывали мне поздней - годы  прошли,  -  женился  Ключарев  на
дочери очень пострадавшего в свое время человека, усыновил чужого ребенка...
Рассказывали - только хорошее. Да и он обо  мне,  наверное,  только  хорошее
слышал. Может, не так это страшно, - все, что тревожит нас, пока  они  сидят
за школьными партами, - немножко сволочи, немножко фантазеры,  -  может,  не
стоит нам  все  их  штучки  принимать  уж  слишком  всерьез?  Им,  с  трудом
вмещающимся в эти самые, изрезанные ножами, тяжелые парты, -  им,  беднягам,
может, и самим с собою не просто!..
   6.
   УРОКИ СОРОК ДЕВЯТОГО
   В эту школу, двести семьдесят шестую, я, помнится, пришла впервые в  1946
году на первый в учебном году августовский педсовет.
   Шла я на него с невольным трепетом. До сих пор мне приходилось работать -
еще до войны, после окончания пединститута и даже немножко раньше того, -  в
так называемых "освобожденных" районах -  в  Западной  Белоруссии,  потом  в
Молдавии. Опыта работы в необычных этих условиях еще ни  у  кого  нажито  не
было, - энтузиазм и добросовестность, да и попросту  сердечное  отношение  к
людям  с  успехом   заменяли   недостаток   профессиональной   опытности   и
профессионального мастерства. Потом была  война,  а  в  войну  все  работали
хорошо, не велика заслуга,  и  прекрасные  характеристики,  которыми  я  при
переходе из школы в школу была снабжена, отнюдь не перечеркивали того факта,
что вот попадаю я - впервые! - в самый центр столицы, в непростую школу  (их
тогда только что разделили неведомо зачем, на мужские и женские),и получится
ли у меня здесь хоть что-нибудь - еще бабушка надвое сказала.
   Педсовет шел в большом классе с окнами по правой стене, и примостилась  я
тихохонько у стены противоположной, в самом дальнем конце, в  проходе,  чуть
потеснив сидящих за партой двух немолодых учительниц.
   Вот тогда  я  впервые  разглядела  Николая  Ивановича,  и  он  мне  очень
понравился, - тем, хотя бы, с каким удовольствием, живым, смеющимся взглядом
исподлобья   разглядывал   шумно   рассаживающихся   учителей.   И   учителя
понравились. Много мужчин, а это в школах редкость; люди друг другу рады,  -
а это в школах редкость еще б(льшая.
   Особенно понравились мне четверо, занявшие место около окна, -  по  тому,
как они  старались  занять  места  рядом  и  как  потом  переговаривались  и
пересмеивались, я поняла, что эти люди друг по другу соскучились всерьез.  И
еще одно я поняла - вдруг, сразу! - что это - будущие мои друзья и что мне с
ними будет работаться согласно и хорошо.  И  я  их  уже  любила:  немолодого
лысого мужчину с густыми усами, - как выяснится поздней, нашего  взрывчатого
и  бесконечно  доброго  математика  Наума  Борисовича,  и   химика   Михаила
Михайловича,  чуть   напоминающего   безукоризненной   своей   элегантностью
выставленный в окне универмага манекен: впрочем,  он  то  и  дело  заливался
смехом - самозабвенно, до слез, а смеясь, слегка отмахивался  и  прикрывался
ладошкой, как кошка лапкой, так что сходство его с безукоризненным манекеном
рассеивалось тут же, не успев отстояться: миляга - он и есть миляга. И очень
милой показалась мне сидящая впереди них  и  развернувшаяся  спиной  к  окну
смешливая, белозубая Полина с ее очень  русским,  открытым,  чуть  скуластым
лицом; и  очень  симпатичной  -  сидящая  с  ней  рядом  худенькая,  быстрая
Бронислава.
   А потом в класс, где все не начинался педсовет, вошел еще один,  молодой,
смуглый,  чуть  лысеющий,  в  видавшей  виды  гимнастерке  и  видавших  виды
солдатских  сапогах   -   историк   Зиновий   Абрамович   Гуревич;   добрыми
миндалевидными глазами он сразу углядел новое женское лицо и тут  же  начал,
непрерывно оглядываясь, говорить особенно громко и жестикулировать  особенно
отчетливо, - кокетничать, рисоваться. И хоть сидела я в самом дальнем углу и
с будущими своими друзьями не была даже знакома, тем не менее, мне стало уже
не только просто и хорошо, но еще и весело.
   И собрались мы впервые, между прочим, у меня, - словно меня только все  и
ждали, а точнее - моей квартиры, двух  больших  комнат  в  густо  населенном
деревянном бараке. Вот уж воистину - красна изба  не  углами,  а,  наверное,
хозяйской отвагой. В одной комнате терпеливо отсиживалась моя милая семья, а
в другой - бог знает, что творилось, -  звучала  гитара  и  пели  песни  под
гитару, была глупейшая игра в "бутылочку" и еще какие-то  игры,  -  господи,
какие молодые идиоты были все мы тогда! Так уж оно и повелось: сборища то на
одной квартире, то на другой и совместные поездки за город. Впрочем,  я  уже
писала об этом, и не  все  же  в  "бутылочку"  играть!  Работали  мы  все  и
высокопрофессионально, и согласованно, и дружно.
   Так вот: трудно мне было с  единственным  человеком  -  с  Зиновием.  Уже
столько лет прошло, а я и сейчас не знаю, - чувствовал он то, что между нами
происходило, или это только я, бедная, понимала и чувствовала?
   С чего начать?
   Пожалуй, с того, что каждый раз в канун первого сентября мне снился  один
и тот же Страшный Учительский Сон. Будто прихожу я в новый класс, а там шум,
там на головах ходят, и бедного моего учительского голоса не слышно вовсе. И
будто я умоляю ребят: "Вы послушайте, я, может, что-то интересное  скажу..."
Но и этих моих слов в общем шуме все равно не слышно.
   Почему уж такой сон - не знаю. Почему  я  так  волновалась  перед  каждым
очередным первым сентября - ума не приложу; ничем я запугана не  была,  все,
как правило, сходило благополучно. И исполнился мой Страшный Учительский Сон
только однажды, - первого сентября 1946 года, когда я давала первые  в  этой
новой школе уроки.
   Уроков у меня было в этот первый день четыре: два  в  девятых,  два  -  в
восьмых классах. Классы как классы, уроки как уроки. Волнуешься до той самой
минуты,  как  взглянешь  ребятам  в  глаза.  А  заглянешь   -   и   тут   же
успокаиваешься. И сама чувствуешь, и ребятам это,  видимо,  передается:  ну,
все,  ребята,  выходим  мы  с  вами  в  нелегкий  и  долгий,  но   чертовски
увлекательный путь. И исполнился мой Страшный Учительский Сон на  четвертом,
на последнем уроке, - в восьмом "А" классе.
   Господи, что это было! Выкрики с мест, галдеж, хохот. Даром я им не нужна
была. "Что такое? Не понимаю  ничего...".  "Не  петрю!  То  есть,  вовсе  не
компетентен!..". "Повторите, повторите, я запишу...". Во всем этом  шуме  я,
учитель, совсем как в  Страшном  Учительском  Сне,  собственного  голоса  не
слышала. В довершение всего, я  еще  и  упала,  -  споткнулась  на  какую-то
выбоину в полу. Замолчавшему на какое-то мгновение классу  сказала  сердито:
"Что смотрите? Помогите". Помогли. И начали шуметь снова, словно  ничего  не
произошло. А я, , словно ничего не произошло, упорно пыталась к этому классу
пробиться.
   Сорок пять минут неравной, а значит и безнадежной борьбы.  И  домой  я  в
этот первый день вернулась с таким намерением: все классы возьму, а от этого
попытаюсь отбояриться, - если уж они такое сокровище, как я, не приняли и не
оценили.
   Но на  следующий  день  пришлось,  тем  не  менее,  в  этот  восьмой  "А"
возвращаться. Пришлось! Долго медлила я у двери, не решаясь войти: за дверью
все тот же зоологический сад. Вошла, наконец. Тридцать с лишним гавриков,  в
мертвой,  разом  наступившей  тишине,  дружно,  с   радостной   готовностью,
поднимаются навстречу, потом, с кротким и согласным шумом, садятся.  Вызываю
- отвечают. Отвечают так, будто весь предыдущий урок  слушали,  не  переводя
дыхания. Глазки умные, реакция - великолепная, где надо - смеются, где  надо
- замолкают задумчиво. О, сукины дети!..
   Короче  -  история  моих  отношений  с  этим  классом  удобно   легла   в
предопределенную школьными повестями схему. Был  это  самый  мой  счастливый
класс. За три года, что мы работали, мне и голоса-то, кажется,  не  довелось
ни разу повысить, они меня с полуслова понимали. Зимой сорок девятого, - они
уже выпускной собирались кончать, - мы вместе поехали в Ленинград, и  именно
там  они  начали  называть  себя  "Мосордой",  московской  ордой,  -  эдакие
кочевники-завоеватели!..  Название  это  привилось  в  многолетнем  и,   как
выяснилось, пожизненном нашем общении, - я название это  за  классом  так  и
сохраню для краткости; сами они,  здоровые  мужики,  так  себя  до  сих  пор
называют: "Мосорда".
   Так вот - было мне с ними хорошо. И было бы совсем хорошо, - если  бы  не
Зиновий!
   Зиновий был классным  руководителем  в  этом  классе.  Вовсе  не  я  была
руководителем, а он. Когда я пришла, в сорок шестом,  да  и  позже,  -  весь
класс немножко заикался, - это Зиновий заикался немножко,  едва  заметно.  У
него один палец был прострелен на фронте, и все они, так  же,  как  Зиновий,
прижимали средний палец левой руки к  указательному.  Влюблены  они  были  в
своего классного руководителя, вот что. И все было распрекрасно, - пока  они
были в него влюблены.
   Беда пришла поздней - и с той стороны, откуда мы ее не ожидали  вовсе:  в
нашей славной советской стране началась борьба с космополитизмом.
   Так это все называлось тогда: борьба с космополитизмом. В  сорок  восьмом
году, когда она началась, - кто и что в этой так называемой борьбе  понимал?
Во всяком случае, не юноши, только-только перешедшие в десятый класс, - если
даже взрослые люди, даже их  учителя,  ничего  не  понимали!  А  какие  были
чистые, - это важно для рассказа, - какие были прекрасные юноши!..
   Куда кинулись они со своими недоуменными вопросами? Конечно,  к  Зиновию.
Зиновий - историк. Зиновий  -  классный  руководитель,  божество,  кумир,  -
только сейчас его и послушать!..
   И Зиновий - дрогнул.
   Кто его осудит за это? Немыслимо было его осудить. Все мы, пережившие эти
страшные  годы,  помним,  как  зловеще  расшифровывались   псевдонимы,   как
увольнялись люди, вышвыривались на улицу, -  и  с  незаметных,  и  с  вполне
уважаемых должностей, -  обрекались  на  бесчестие,  обрекались  на  нищету.
Головы летели. Это пустяк, - когда  французские  булки  переименовываются  в
московские или конфеты "Американский орех" - в "Земляной орех", - над этим и
пошутить можно. Но вот когда гениального артиста Михоэлса убивают на  улицах
Минска,  когда  арестовывают,  а  затем  расстреливают  всю  или  почти  всю
еврейскую секцию Союза писателей, - что прикажете  думать;  как  собираетесь
шутить над этим?
   Конечно, всех этих событий в полном развороте мы в ту пору еще не  знали,
истинной подоплеки их  нам  тогда  никто  не  докладывал.  Но  для  хорошего
перепуга так много знать и не нужно, достаточно ежедневно газеты  читать.  А
Зиновий Абрамович Гуревич, не знавший страха на  фронте,  весь  сжимался  от
ежедневных этих газет, - они словно в кольцо его брали, лично  в  него  были
нацелены каждым  ненавидящим  заголовком  своим.  То,  чего  он  никогда  не
чувствовал раньше, ни до войны, ни во время войны, -  сейчас  вопило  каждой
клеточкой его существа, зияло клеймом на лбу,  желтой  звездой  на  груди...
Доблестный, героический его класс, те самые прекрасные, еще  ничем  в  своей
короткой жизни не пуганные юноши, судьи его и гонители, - что  они  во  всем
этом понимали? Они, может, и  меньшего  боялись  потом,  в  последующей,  во
взрослой своей жизни, - если всерьез, по гамбургскому-то счету...
   Я говорю: "судьи его". Говорю: "гонители". Потому что ребята - и хорошие,
и умные, и даже очень умные, - они все  равно  дураки.  Дураки,  потому  что
максималисты. Потому что безжалостны -  к  тем,  кто,  как  им  кажется,  не
оправдал их надежд. Сами эти надежды возлагают на человека,  сами  пыхтят  и
надрываются, воздвигая пьедестал, о котором он их не просит, сами учителя на
этот пьедестал устанавливают - и сами же потом оттуда его низвергают, -  тем
безжалостней, чем пьедестал был выше, -  в  осколки,  в  мелкие  брызги,  да
каблуком еще, каблуком... Сами же и горькие слезы будут проливать при  этом,
- потому что это их, извергов, обманули, им, супостатам, от этого плохо!..
   Короче говоря, десятый "А" подступил к своему  классному  руководителю  с
расспросами, а классный руководитель на эти их расспросы не отвечал, уходил,
уклонялся.  Такой  он  значит:  приспособленец,  трус,  обманщик...   Именно
обманщик, - они же его за человека считали!.. "Вам хорошо,  вы  уже  столько
видели! А знаете, как тяжело наблюдать такое  в  семнадцать  лет!.."  -  так
говорили они мне, скорбно расширяя глаза. Жаловались: это  ИМ  было  тяжело,
это ИХ обманули...
   Вот это и было самое трудное: то, что жаловались они на Зиновия - мне. На
Зиновия, моего товарища.
   Я Зиновию и тогда прямо в лицо смотрела, и сейчас прямо в лицо  посмотрю.
Я перед ним ни в чем не провинилась. Ни в одной своей реакции,  ни  в  одной
реплике своей. Но трудно мне - было.
   Трудно было еще и потому, что я-то от ребячьих  вопросов  -  не  уходила.
Кто-то должен же был на это решиться. Нельзя было вовсе  оставить  ребят,  и
это было тогда поважней наших учительских счетов. Они кидались ко мне, и  я,
Матросов перед амбразурой, на все их вопросы  пыталась  дать  хоть  какой-то
ответ. Ценили они это - очень. Если  они  и  раньше  меня,  что  называется,
принимали, - теперь, дело нешуточное, задвигались подъемные краны,  забегали
рабочие, воздв