Лидия, а Леокадия или Людмила, не  все  ли  равно,  -
дано было нашему советскому человеку партийное поручение: надо! Оказано, так
сказать,  высокое  политическое  доверие.   Это   было   почище   борьбы   с
космополитизмом,   брало   шире,   загребало   глубже:   вот   она   какова,
национальность  эта,  -  не   только   ежеминутно   изловчается   пренебречь
великодушием родины, - готова на предательство, на прямое убийство.
   И вот опять - сидим мы за моей ширмой, - Варя и я, и подружка Варьки  еще
по школе, Анна Ароновна Финкельштейн, тоже, как и я, учительница.
   Впрочем, нет, мы уже не  за  ширмой  сидим;  в  сорок  девятом  году  был
арестован мой брат-студент, а  за  несколько  недель  до  этого  мы,  словно
чувствовали, провели  ремонт  и  разгородили  нашу  общую  большую  комнату;
опечатанной, таким образом, оказалась только крошечная комнатка  брата.  Все
это важно. Важно потому,  что  вряд  ли  Варюхе  по  ее  статусу  полагалось
приходить в квартиру, где на одной из дверей - свинцовая пломба.  Но  вот  -
пришла; значит, еще человек, не номенклатурная кукла, как  мы  с  Нюсей  уже
позволяли себе потихоньку подумывать.
   Очень милое и доброе было у пухленькой Нюси лицо, и в ясных ее глазах,  в
непроизвольно улыбающихся губах - такая  детская,  доверчивая  готовность  к
радости, - в этом нашем разговоре мне почему-то  жальче  всего  было  именно
Нюсю. А разговор, как и следовало ожидать, был все тот  же:  "Ты,  Варенька,
высоко, тебе видней. Объясни, ради бога, что, собственно, происходит..."
   Не забыть мне этих недобрых, этих затравленных, - да, иначе не скажешь! -
затравленных варькиных глаз! "Евреи сами виноваты," - говорит она.  Это  она
нам говорит - мне и школьной своей подружке Нюсе.  "И  что  это  вы,  евреи,
такие обидчивые, - говорит. - Нас, русских, и ворами, и пьяницами обзывают -
мы же не обижаемся...".
   Поразительный разговор: вы, евреи, мы, русские... Это людям, с  которыми,
считайте, прожита вся жизнь! Тут уж  не  только  соответствующий  инструктаж
поработал, тут и семейный пропагандист-агитатор родимую рученьку приложил...
И не такая уж она, смотрим, несчастная,  ничего,  пообтерлась,  привыкла,  и
уверенности в своих словах побольше, и, главное, вот  это,  неведомо  откуда
взявшееся: вы, евреи, мы, русские...
   Как это объяснить тем, кто, может, будет когда-нибудь читать  бедные  эти
страницы? Было когда-то такое слово - "интернационализм" - сохранилось оно у
вас? Наше поколение как-то так росло, что многие из нас  и  слова-то  такого
"жид" не слыхали ни разу. Отцы  наши  слыхали,  а  мы  -  нет.  Ни  разу  не
задумались, а кто же  мы,  люди,  выросшие  на  русском  языке,  на  русской
культуре? Только одно знали: есть одна национальность на свете, к которой  и
мы счастливы принадлежать, - единственная! -  советские  люди.  Вот  и  все.
Очень удивлялись, помнится, когда Сталин при громе победных салютов  объявил
в Кремле,  на  представительном  ужине  тост  "За  великий  русский  народ".
Думалось: это так,  ничего  не  значащая  оговорка.  Объявлен  руководителем
советского государства тост за всех  нас,  за  тех  "братьев  и  сестер",  к
которым он в начале войны обращался. А оно вот как обернулось: "Что это  вы,
евреи, такие обидчивые? Нас, русских, и ворами, и пьяницами обзывают, мы  же
не обижаемся...".
   Нюся и терпеливее, и добрее меня,  только  светлое  ее  лицо  тускнеет  и
гаснет. Я же перебиваю: "Вот интересно!  А  мы  обижаемся,  представь  себе,
когда русских ворами и пьяницами называют, неверно  это!  Варька,  опомнись,
какую ты чушь городишь?..".
   Так и кончился этот наш разговор: каждый остался при своем. Могло быть  и
хуже, - не по варькиной, разумеется, воле, - самой  мне  случалось,  проходя
чуть позже Охотским морем, видеть свежие бараки на пустынном  берегу  -  для
московских и ленинградских евреев. По сталинскому умыслу предполагалось всех
их к чертовой матери выселять.
   Но Сталин умер. А через какое-то время прогремел набатом XX съезд. То,  о
чем я в предыдущей главе рассказывала. Поставили рядом с дурехой вентилятор,
а она - уря, уря, попутный ветер, надо паруса поднимать.
   Дул попутный ветер, так многим из нас тогда казалось. Отношений с Варькой
мы выяснять не торопились. Им, аппаратчикам, - так мы  с  Нюсей  в  простоте
думали, - им сейчас и самим несладко: того  гляди,  по  шапке  дадут.  Но  и
встречаться не хотелось - зачем? Не забывались затравленные эти глаза:  "вы,
евреи, мы, русские..."
   Что еще сказать? Аппаратчики как сидели на своих  местах,  так  и  сейчас
сидят, - не мне же внукам об этом рассказывать! "Проверенными кадрами, - как
объяснили Варюхе в далеком сороковом, - проверенными кадрами  разбрасываться
не будем..."
   8.
   БЕЛ‚В
   А я ведь не так  свое  повествование  предполагала  начать.  И  не  такой
эпиграф собиралась поставить. "Незабвенной памяти, - так хотела я  написать,
- незабвенной памяти  дорогого  Константина  Петровича,  Софьи  Власьевны  и
многочисленных их родственников." К тому, что я уже рассказала, и к тому,  о
чем  собираюсь  еще  рассказать,  все   это   имело   бы   отношение   самое
непосредственное.
   Но кое-кто из читателей, возможно, не  поймет,  что  это  за  "Константин
Петрович" или "Софья Власьевна". А вы подумайте, к  инициалам  приглядитесь!
Мы в свое время в дружеской переписке так иногда и  писали  спроста:  "Софья
Власьевна мне  надоела"  или  "Константин  Петрович  меня  допек"...  Иногда
какой-то "Георгий Борисович" прорезывался, - простые мы  были  люди!  Словно
многоопытный "Георгий Борисович", если бы захотел, не  мог  догадаться,  что
означают эти кое-как зашифрованные аббревиатуры!..
   Вот  так  однажды  к  нашему  товарищу,  секретарю   школьной   партийной
организации, Михаилу Полякову, пришел человек "от  Георгия  Борисовича",  то
есть из системы Госбезопасности ("ГБ"!). А был наш бедный Мишенька к  каждой
бочке затычка, и к этому уже потихоньку  привык:  куда  бы  он  не  приходил
работать, его тотчас кем-нибудь назначали,  -  председателем  комиссии,  или
агитатором, или, как здесь, в нашей школе, партийным секретарем.
   Он к единственному не был готов: к тому, что доверительно и спокойно, без
особых психологических изысков предложил ему его собеседник.  Потому  что  -
как ты это ни называй, - то, что он предложил, - какие слова ни  придумывай,
- помогать, информировать, сообщать, куда положено, - какая, мол, обстановка
в школе, какие в связи с этой обстановкой у людей настроения, -  суть  одна.
Неприглядная суть.
   Михаил,  ничем  не  выдавая  своего  смятения,  торопливо  соображал.  Он
понимал, что долго думать ему не дадут, - тут ведь вся ставка  на  то,  чтоб
человек не думал долго. Поэтому  особенно  тщательно  держал  в  лице  такое
выражение: задумался, а  как  же  иначе,  -  все-таки  деловое  предложение,
деловой разговор.
   Между тем, в школе было неблагополучно. Только что, под знаком  борьбы  с
космополитизмом, сняли с работы Зиновия, сняли  с  особенным  злорадством  и
треском, и когда на днях Чич, в присутствии Полякова, - когда он  попробовал
было предъявить претензии райкому, что райком, дескать плохо помогает школе,
ему вполне авторитетно напомнили, что вот с Гуревичем - помогли. Значит, так
это все звучало на языке районных  организаций:  "С  Гуревичем  -  помогли".
Михаил не мог тогда не подумать, ничем, впрочем, мыслей своих, как и сейчас,
не  обнаруживая:  змеюшник  какой-то!..  Их  послушать:  увольнением   Зямки
предотвращена бог весть какая опасность! Один напоминает директору,  что  "с
Гуревичем - помогли", другой тут  же  заверяет  директора,  что  райком  все
понимает, все учитывает, - обязуется помогать и впредь...
   А вся "помощь" состояла в том, что хорошего специалиста уволили, взяли на
его место плохого. Новый историк, взятый вместо Зиновия, Никодим  Федотович,
профессиональную несостоятельность  свою  восполняет,  как  может.  На  всех
перекрестках твердит одно:  "Я  это  еврейство  в  школе  искореню!  Развели
синагогу...". Очень хочет, чтоб его заметили и оценили. Оценят. Этого сейчас
не одернешь, замолчать не заставишь: конъюнктура не та.
   Михаил уже знал, что согласится на все, другого выхода нет. Чем  черт  не
шутит, а вдруг получится?.. Вдруг удастся то, что не сразу приходит в голову
и поначалу кажется совершенно невозможным: замкнуть, как говориться, цепь на
себе,  как-то  перемучиться,  перетерпеть,  как-то  пробалансировать,  -   и
сохранить людей, уберечь их от  всякой  беды,  -  среди  безнаказанных  этих
криков "искореню", среди истерических газетных заголовков, в каждого из  его
товарищей вонзающих указующий перст. Отказаться, в конце концов,  он  успеет
всегда, - так он тогда рассчитывал. Откажется, - если станет уж очень плохо.
   Почему-то  вспоминалась  мама.  Сидела  за  чайным  столом,  у  самовара,
раскладывала по  блюдечкам  варенье,  говорила  кому-то,  -  Михаил  не  мог
вспомнить, кому:
   -	Мишенька у нас мальчуганчик честный...
   Именно так называла она его в детстве:  мальчуганчик.  Очень  было  жалка
честного этого мальчуганчика. И, между прочим, страшно за  него.  Страшно  -
это тоже было. Страшно отказаться, страшно -  не  отказываться.  Спросил,  -
чтобы как-то оттянуть время, и сам почувствовал, как дрогнул голос:
   -	Почему, собственно, я?
   Лицо собеседника выразило только то, что дается немалым  опытом  подобных
разговоров: участливое терпение. Он  и  не  собирался  скрывать:  Михаил  их
устраивал особенно, -  пользуется  любовью,  доверием  товарищей,  со  всеми
хорош, у всех бывает.
   -	На вас никто не подумает.
   Вот  как  хорошо:  никто  на  него  не  подумает!  Честный   мальчуганчик
Мишенька!..
   Являться он должен был, - так  ему  объяснили,  -  в  старый  особняк  за
больницей имени Склифосовского, всегда к одному и тому же человеку, всегда в
один и тот же час - с двенадцать ночи.
   Особняк и особняк, - как множество старых особняков, -  никакой  вывески,
никаких особых примет. Внутри -  длинный  коленчатый  коридор,  лестница  на
мезонин с уютным домашним половичком, тусклое освещение. В коридоре - стулья
против каждой двери, как в райсобесе.  Все  так  невинно,  мирно.  Сидишь  в
полутьме и подремываешь, ожидая вызова.
   Вначале-то он,  конечно,  не  очень  подремывал.  Вначале  он  нервничал,
лихорадочно обдумывая, что скажет на этот раз, - чтоб было это убедительно и
исчерпывающе и не вызывало дополнительных расспросов. Но довольно быстро  он
убедился в том, что никто ничего особенного от него и не ждет.  Всем  только
того и нужно, чтоб ничего не предпринимать, ни  на  что  не  реагировать,  -
очень  хорошо!  -  пусть  колесо  тем  временем  вертится.  Именно   это   и
успокаивало:  равнодушное,  будничное  верчение  колеса.  Оно   расслабляло,
усыпляло бдительность. Да и работал тогда  Михаил  две  с  половиной  смены,
давал уроков по двенадцать в день, так что невольно начнешь  в  тишине  и  в
полутьме подремывать.
   Всегда в одно и то же время мимо него проходил один и тот же  человек,  -
шел по коридору за угол, в другой кабинет. Михаил отводил деликатно  взгляд,
- да и тот, кажется, на него не смотрел, а если бы и смотрел,  не  разглядел
бы в  тусклом  освещении.  Но  по  контурам  фигуры,  появлявшейся  в  конце
коридора, Михаил определял безошибочно: один и тот же. И  в  том,  как  один
молча отводил глаза, а другой, не поднимая  глаз,  бесшумно  проходил  мимо,
были какие-то неписаные правила все той же безрадостной и странной  игры,  в
которую они оба играли.
   Потом Михаила вызывали. Чиновник, вызывавший его, всегда один и  тот  же,
нажимал утопленную в столе кнопку, из боковой двери являлся один  и  тот  же
человек невзрачной наружности, так сказать,  свидетель.  Смотрел  немигающим
взглядом в лицо Михаилу, пока тот, взбодрившись, нес свою околесицу,  -  про
здоровый коллектив, про Никодима Федотовича, то  ли  недооценивающего  линию
нашей партии, то ли нетактично обнажающего ее и сеющего,  таким  образом,  в
здоровом коллективе сомнения нездоровые. Ему, покивав на слова его  головой,
предлагали все это тут же записать. Он записывал. Потом подмахивал  всю  эту
писанину подписью "Бел„в". Так ему в  самый  первый  раз  посоветовали:  "Вы
своей фамилии не пишите. Вы какого города уроженец?" "Бел„ва".  "Вот  так  и
пишите - Бел„в".
   Вертелось колесо. Иногда Михаил ловил  себя  на  том,  что  испытывает  к
ночному своему собеседнику что-то вроде благодарности, - за то,  что  в  тех
обстоятельствах, в которые оба они  попали,  тот  ведет  себя  наилучшим,  а
может,   и   единственно   возможным   образом,   -    не    выказывая    ни
заинтересованности, ни недовольства. Один, -  здесь,  в  кабинете,  -  пишет
никого и ни к чему не обязывающую ерунду, а другой,  заранее  допуская,  что
все это -  ни  к  чему  не  обязывающая  ерунда,  складывает  ее  в  стол  с
глубокомысленным видом. И если кто-то здесь сейчас в дураках,  то  это  тот,
третий. А, может, и он из той же команды,  только  играет  получше,  истовее
других, - и вертится, вертится на холостом ходу колесо,  шелестят  невидимые
ремни, - государство бдит, государство охраняет себя от скрытых врагов...
   Но иногда все это давало сбой и сразу отрезвляло. И сразу -  ни  о  каком
братском соучастии, ни о  какой  благодарности  речи  быть  не  могло,  -  и
Михаила, с этим инстинктивным жизнелюбием его, с этой человечной заполночной
дремотой, с силой откидывало  на  незримые  баррикады.  Иногда  чиновник  за
столом  морщился:  "Что  значит  "не  знаю?".  А  вы  пойдите,  пообщайтесь,
послушайте..." Или "Что значит "лояльный человек"? А вы  разговорчик  такой,
знаете, заведите...".
   Вот когда было трудно! Обжигало, - словно в  тот  далекий,  самый  первый
раз: за кого его, собственно, принимают? Но страшно было, гораздо  страшнее,
чем тогда, в первый раз, - он же не знал, что будет так страшно!..  Ведь  он
уже повязан был, - так, кажется, это называется на блатном жаргоне, - кто  ж
его, повязанного, так вот просто теперь отпустит!
   И он делал  то,  что  ему  было  велено:  шел  на  очередную  учительскую
вечеринку. И так, и эдак, между прочим, шел бы. Играл на  гитаре,  пел  свое
любимое "Марь Иванна, Марь Иванна, вы, как ангел, хороши", - и так,  и  эдак
бы пел. А потом в особняке  за  Склифосовским  записывал:  "Был  тогда-то  и
там-то. Никаких предосудительных  разговоров  не  было.  Подтверждаю:  очень
здоровый советский коллектив". Или подходил к Науму Борисовичу,  за  которым
ему рекомендовали проследить особенно, и умолял его: "Не ходите  вы  пока  к
Зиновию. Да понимаю я, что нехорошо, что надо,  но  вы  все-таки  послушайте
меня, не ходите...". А потом писал: "Вел с Ноткиным разговор о деле  врачей.
Относится с полным пониманием, стоит целиком  на  сталинской  платформе...".
Вот такая собачья была у Михаила жизнь.
   Кругом гремели громы, дубы валились. А у них, в двести семьдесят  шестой,
ни одного ареста, - все это служило Михаилу единственным утешением.  И  если
то один, то другой из учительской их компании делал Чичу  ручкой  и  покидал
родимые стены, - было это все уже не так, как  с  Зямой,  а  тихо-мирно,  на
законном основании, а то  и  вовсе  по  собственному  желанию.  Ни  о  какой
"помощи" райкома или иных каких-либо организаций во всех этих случаях и речи
не было, - Михаил об этом обязательно бы знал.
   Когда здоровый коллектив двести семьдесят шестой выстраивался у школьного
подъезда, чтоб итти на первомайскую демонстрацию, Михаила  Михайловича,  как
особо доверенное лицо, предупреждали, чтоб  в  колонне  не  было  ни  одного
незнакомого человека, и все это было бы абсолютно обычно и  не  вызывало  бы
решительно никаких эмоций, если бы не говорил все  это  тот  же  ночной  его
собеседник, обходящий колонны, и если б не говорил он с Михаилом так, словно
не вчера ночью в последний раз его видел, а когда-то очень давно, едва ли не
в прошлую демонстрацию. А в толпе, оживленно шумящей на Малой  Лубянке  или,
поздней, в Театральном проезде, он  встречал  вот  тот  ночной,  прилипающий
взгляд, -  человека,  которого  постоянный  собеседник  его  привлекал,  как
свидетеля.  Свидетель  этот,  встретив  взгляд  Михаила,  тут   же   отводил
прилипчивые свои глаза, и видно было, что решительно ничем знакомства своего
обнаруживать  не  собирается.  Да  и,  действительно,  -  было  ли  оно,  то
знакомство? Противноватый сон, снившийся Михаилу через ночь, только и всего.
   И - странная мысль! - сколько же здесь, в этой праздничной  толпе,  когда
гремят оркестры и кому-то всерьез нужна мишура бумажных цветов и  негнущихся
флажков из твердой бумаги, - сколько  же  в  этой  праздничной,  беззаботной
толпе людей, не желающих встречаться  взглядом,  озабоченно  вершащих  здесь
свою неприметную, свою унылую службу! И  сколько  таких  вот  особнячков  по
Москве, и какой же кормится всем этим штат, если одна только школа -  школа!
- не засекреченное какое-нибудь предприятие, не завод - одна школа из многих
требует таких вот огромных усилий!..
   9.
   ДЕНЬ НА ВСЮ ЖИЗНЬ
   А теперь - другая школа, тоже мужская и  тоже,  считайте,  в  Центре:  из
нашей Чич меня благополучно выжил. Он так чистенько проделал это,  что  я  и
сообразить ничего не успела. И тем более не успела  что-то  сообразить,  что
меня тут же, прямо-таки налету, подхватила Лидия Васильевна  Луцкова,  школа
которой считалась в районе лучшей.
   Так вот - отчетливо помню едва ли не каждую минуту этого единственного на
всю жизнь дня.
   В троллейбусе, когда  я  пробивалась  сюда,  в  Банный  переулок,  царили
необычные сосредоточенность и тишина, никто из пассажиров не  обменивался  и
словом. Навстречу троллейбусу  шел  по  Переяславке,  осклизаясь  на  липком
тротуаре, высокий военный в папахе, - он, не скрываясь, плакал, не замечая и
не отирая слез.
   Вот и в школе была не бывалая тишина, даже малыши не шныряли под  ногами,
как  обычно,  а  испуганно  притихли  за  дверьми  своих  классов;   учителя
здоровались друг  с  другом  рассеянными  кивками,  встречались,  -  как  на
похоронах,  -  невидящим  взглядом.  Поднимаясь  по   лестнице,   я   быстро
соображала: в  десятом  сейчас  -  поэма  Александра  Твардовского  "Василий
Теркин".  О  ней  надо  говорить  весело,  с  подъемом,   с   юмором,   чтоб
почувствовали ребята и этот неброский юмор поэмы, и нежность автора к своему
герою, и авторское лукавство. Но ведь нельзя  же  в  такое  утро  весело,  с
подъемом. И  я  торопливо  думала,  как  заменю  сейчас  поэму  Твардовского
драматургией  отечественной  войны,  -  есть  и  такая  тема.  Не  люблю   я
леоновского "Нашествия" - что делать! - зато в подробностях помню -  так  уж
пришлось, - симоновские "Русские люди".
   Перестраиваться, однако,  пришлось  не  на  драматургию,  перестраиваться
пришлось на выступление с трибуны: всю школу собрали на траурный митинг.
   Вот так, без подготовки, я, литератор, говорила о литературе:  вспоминала
знаменитые слова вождя о том, что "любовь сильнее смерти". О чем я говорила?
О том, что любовь окажется сильнее смерти, конечно, и на этот  раз;  в  зале
плакали, - кажется, я, и правда, говорила неплохо.
   Ну, бросьте в меня камень, бросьте! Повторяю: большие мы мастера забывать
свою вчерашнюю дурость!.. Ведь это была вся предыдущая жизнь наша -  Сталин.
Мы, может, уже давно не его любили, а это  наше  чувство  единения.  Мы  еще
помнили сказанное им в первые дни немыслимых испытаний: "К вам обращаюсь  я,
друзья мои!.." Наши поэты говорили за нас: "...Не  мать,  не  сына,  в  этот
страшный  час  тебя  мы  самымпервым  вспоминаем...".  Какая  фальшь,   если
вдуматься: "Не мать, не сына..." Но ведь было же это, было - и  не  казалось
фальшью: не мать, не сына!.. Мы привыкли вверяться и доверять. И как  бы  ни
томилась иногда душа, как бы ни сжималась она в горестном  недоумении  перед
этой нависающей надо всем и ни с чем не считающейся воле