диция!.. Или - другая  картина,  о  ленинградской
блокаде, когда  старичок  этот  судьбу  героини,  умершей  от  голода,  счел
нетипичной вовсе и пожелал, чтоб героиню  эту  мы  быстренько  поставили  на
резвые ножки. И документальные  кадры  в  этой  картине  постановил  считать
неуместными, они, дескать, омрачают настроение простого советского  зрителя,
и вообще - так он считал - лучше бы действие фильма перенести попозднее, - и
трамваи, глядишь, уже пойдут, и зеленая  травка  проклюнется...  Он  бы  еще
сроки блокады перенес!..
   Так Виктор Александрович резвился  в  ту  пору  на  почве  отечественного
кинематографа. Но скажите - вы что, изверги? Вам для вашего удовольствия эта
вот угасающая жизнь нужна?.. Так я и не сказала про него ни слова, вспомнить
стыдно!..
   А сейчас смотрю: энергия, живость, румянец во всю щеку, усы  и  борода  в
лучших шампунях сполоснуты, - наваждение!.. И ветры для таких,  как  он,  не
очень благоприятны, и вообще - не пора ли  на  заслуженный  отдых?  Впрочем,
старость в нашей стране, как мы знаем, деятельна и почетна.
   Так вот - расхотелось мне что-то обо всем этом писать, - о  том,  сколько
за  последние  десятилетия  живчики  эти  доставили   нам   разнообразнейших
страданий, в чем-то, что от них зависело, обездолили, в  чем-то  до  времени
состарили... Ох!..
   Вот потому и расхотелось вдруг писать: обездолили, состарили! Стыдно. Нам
же и стыдно. Сейчас заглянешь в любой журнал или газету - так все  просто  и
азбучно, об этом уже не то что читать, - и думать-то лень.  Как  сказал  мне
молоденький, равнодушный редактор из  очень  престижного  журнала:  "Все  вы
пишете об одном и том же..." Эдакое замшелое  и  докучливое  племя!  "Каждый
русский, - написал в знаменитом своем очерке  о  Ленине  А.  М.  Горький,  -
посидев... месяц в тюрьме или прожив  год  в  ссылке,  считает  обязанностью
своей подарить России книгу о том, как он страдал. И никто до  сего  дня  не
догадался выдумать книгу о  том,  как  он  всю  жизнь  радовался..."  Вот  и
захотелось мне стать инициатором эдакого ценного почина: написать о том, как
я, идиотка, всю-то жизнь радовалась.
   У меня всегда так, - я  уже  писала  об  этом.  Друзья  спрашивают:  "Как
живешь?" Отвечаю не задумываясь: "Хорошо". Однажды ответила  встреченной  на
лестнице соседке: "Лучше всех". Она  даже  к  стенке  отвалилась,  смешливая
оказалась: "Давно ни от кого ничего подобного не слышала..."
   Так на чем я остановилась? На годе своего рождения,  -  так  я,  ровесник
Октября, его называю, - на 1957.  Меня  после  того  выступления  без  конца
выбирали - в секционное бюро, в партийное, в правление. Вдруг  стала  ужасно
активная, как юная пионерка. Так вот мы, бюро секции прозы,  под  доблестным
водительством Степана Павловича Злобина, человека мужественного и прямого, а
потом, после смерти его, под  руководством  безусловно  порядочного  Георгия
Березко, - мы за собой, как  говорится,  мосты  сожгли,  чепцы  за  мельницы
забросили. Мы избрали  очень  удобную  и  беспроигрышную  позицию,  идеально
демагогическую; в своем кругу я лично называла эту позицию "голубые  глаза".
Сделаешь голубые глаза и спросишь: "Так был же XX съезд, а  что?  Разве  его
решения  отменяли?"  И  вот  так,  на  "голубых  глазах",   обсуждали   одно
произведение наших  товарищей  за  другим,  по  мере  сил  помогая  движению
рукописи к печати. Не помню, впрочем, чтоб именно в печати наши усилия  хоть
кому-нибудь помогли, невысок он был  в  административных  кругах,  авторитет
писательской общественности. Но, надеюсь, авторское самочувствие становилось
от этих усилий все же повыше, а это, наверное, тоже неплохо.
   Роман  Александра  Бека  "Новое  назначение"  только  недавно,  в   конце
восьмидесятых, стал литературным фактом, но ведь знали  же  о  нем  люди,  и
очень многие читали его, и автор недаром был еще при жизни нам благодарен. И
"Зимний перевал" Елизаветы Драбкиной был нами обсужден в том виде,  в  каком
существовал изначально, а  не  в  том,  в  каком,  по  несчастному  стечению
обстоятельств, был опубликован позднее.
   Мы даже вызвали из  Рязани  некоего  классика,  роман  которого  "Раковый
корпус" то ли шел тогда в "Новом мире" Твардовского, то ли  не  шел,  а  нам
хотелось, чтоб шел, и мы устроили обсуждение романа, - обсуждение,  которому
предстояло по многим причинам запомниться надолго.
   Классик  сидел  утешенный,   откровенно   счастливый,   с   неузнаваемым,
помолодевшим лицом. "Я никогда не верил своим столичным коллегам, - что-то в
этом роде сказал он в своем заключительном слове, - но теперь мечтаю  только
о том, чтоб  работать  в  составе  московской  организации"...  И  мы,  тоже
осчастливленные, заверяли его, что сделаем для этого все.
   Мы честно готовы были сделать для этого "все", и промыл нам мозги, как  я
помню, наш оргсекретарь Исаак Борисов,  которого  все  мы  любовно  называли
"Исачок", -  пока  Исачок  не  вытащил  нас  с  очередного  заседания  бюро,
буквально "вытащил", меня и Машу Белкину, и яростно зашипел уже в  коридоре:
"Когда вы уже перестанете об одном и том же? Неужели  вы  не  понимаете,  от
кого  зависит  рязанская   прописка   Солженицына?.."   Странная,   конечно,
иллюстрация к тому, что я, автор этих строк, только то всю жизнь  и  делала,
что ликовала и радовалась.
   Как-то, в те же  дни,  мне  попалось  на  глаза  рекламное  объявление  в
"Вечерке":  некое  училище  связи  гарантирует  поступление  в   вуз   своим
выпускникам, закончившим училище на "отлично" и имеющим  активную  жизненную
позицию. Интересно: как должен учащийся, желающий учиться в  вузе,  проявить
эту свою активную жизненную позицию - громогласно  громить  диссидентов  или
просто тихонько и планомерно стучать?..
   Модными были тогда эти слова "активная жизненная позиция", и  бог  знает,
что они в себе заключали. Но, может, все, о чем я говорю,  и  есть  активная
жизненная позиция в прямом, непосредственном смысле этого слова, и дает  она
ощущение полноты жизни, ощущение, которое, независимо от результатов, все же
ближе к радости, чем к эмоциям противоположным.
   Отчетливо понимаю, что  перешла  на  недопустимую  скороговорку,  но  что
делать! Хочется хотя бы так рассказать о тех годах, - хотя бы так! - уходят,
уходят люди, и молодые наши современники скоро  вовсе  перестанут  различать
под собственными ногами наши следы.
   Мы жили в  ту  пору  и  в  той  среде,  где  малейшее  неодобрение  слева
воспринималось неизмеримо болезненнее, чем неудовольствие  справа.  Поэтому,
когда ко мне подошла одна писательница с очень активной жизненной позицией и
предложила подписать некое письмо, я это письмо, не задумываясь, подписала.
   Письмо было обращено в Президиум очередного  съезда  КПСС,  к  Верховному
Совету, еще к каким-то властям и  содержало  просьбу  советских  литераторов
отпустить на поруки двух арестованных и уже осужденных своих  коллег.  Имена
их для меня лично тогда прозвучали впервые: Даниэль и Синявский.  Напечатали
они свои произведения за границей, и произведения эти, когда  предоставилась
возможность ознакомились с ними, мне не понравились вовсе, -  что  из  того!
Вопрос не стоял о пристрастиях личных.
   Тут вот ведь что предстояло учесть: лет за восемь перед тем исключили  из
Союза писателей Бориса Пастернака. За то же  "преступление".  Мы,  мы  же  и
исключили! Если послушать сейчас, никто, ну, никто решительно за  исключение
Пастернака не голосовал.  Еще  как  голосовали!..  Как  все  это  произошло,
почему, - самим же трудно было все это понять  позднее.  Стадность,  гипноз?
Окаянная власть не одно десятилетие складывавшихся позорных стереотипов?  Но
к  тому  времени,  как  подоспело  осуждение  Синявского  и  Даниэля,  некое
количество, как и должно было неминуемо случиться, перешло в некое качество,
и большинство подписей под письмом (а подписалось свыше шестидесяти человек)
было поставлено, я почти уверена в  этом,  в  результате  изнуряющего  и  не
притуплявшегося все эти годы стыда. И хоть все, что довелось нам пережить  в
1966 году и позже, легче было бы перенести,  если  б  творчество  Даниэля  и
Синявского - да простят меня эти, уже ушедшие  из  жизни  люди!  -  для  нас
значило то же, что и бессмертная поэзия Пастернака,  -  все  это  ничего  не
меняет. Не мы выбираем обстоятельства, - они нас выбирают.
   Да и что мы перенесли особенного - лганье, клевету?  И  только-то!  Какой
они вопль подняли по указанию сверху, все эти разнообразные  Сытины  наши!..
Мы,  оказывается,  славы  себе  искали.  Славы  -  себе!..  "Позарились   на
английский пай!" - так гремел  с  трибуны  очередного  писательского  съезда
Александр Чаковский; сам же и вынужден был перевести: "пай", то есть пирог с
яблоками, - вот на что мы, оказывается, позарились. Словно мы хоть на минуту
представляли себе ту шумиху, которую они сами же вокруг нас поднимут!..  Как
говорит мудрая русская пословица, пренебрежительная и брезгливая: не  трогай
дерьма - воняет.
   Нас собирали - и с нами беседовали,  так  сказать,  коллективно.  С  нами
интимно беседовали - с каждым отдельно! -  члены  партийного  комитета.  Нас
призывали осознать и покаяться, но  мы  уперлись.  Наткнулись  на  случайную
баррикаду - и стоим. Собрали по поводу письма громадное собрание, посадили у
самой трибуны отпетых клакеров, не дающих рта раскрыть,  и  начали  отделять
волков от козлищ, осуществлять так называемый индивидуальный подход. Кабо  и
Дорош, например, - так уверял собрание докладчик Сергей Михалков,  -  "пошли
на поводу, подпали под влияние". Эдакий детский сад!  Было  очень  противно,
очень, но под вопли клакеров я, чистюля и неженка, на  трибуну  все-таки  не
пошла. И тут вышел Лева Осповат и очень достойно, очень по-мужски отвел  все
эти речи: никто, дескать, ни на кого не влиял, никто не подпадал ни под  чье
влияние, - все подписались в здравом уме и твердой  памяти...  Один  из  тех
случаев,  о  которых  я  как-то  писала:  не  замечаешь,  как  от   азартных
аплодисментов вспухают и долго еще болят покрасневшие руки...
   В общем, ничего из этих попыток не получалось - пресекать и  разъединять.
Все-таки уже все  понимали:  отступать  некуда,  позади  только  собственная
бессмертная душа.
   А потом, несколько лет спустя, меня должны были  утвердить  завотделом  в
журнале "Семья и школа", и я уже работала, а меня все  не  утверждали  и  не
платили денег. За мной все тянулся и  тянулся  этот  хвост  "подписантства".
Директор издательства, от которого зависел журнал, ссылался  все  на  то  же
письмо, и непосредственная моя начальница, главный редактор  журнала  Любовь
Михайловна Иванова не выдержала, наконец: "Пойдите вы  в  Союз,  подтвердите
свое реноме, сколько можно!" И под этим лозунгом "Сколько можно!" я и  пошла
к единственному человеку, который занимался нашим реноме, -  к  оргсекретарю
Московского отделения ССП Виктору Николаевичу  Ильину.  Прошу  не  путать  с
Виктором Александровичем Сытиным, совсем  другая  птица  по  полету.  Ильин,
выставив меня за дверь своего кабинета, долго переговаривался по телефону  с
главным моим супостатом. Потом впустил  обратно,  отирая  взмокшую  от  пота
лысину.
   -	Ничего не вышло, - сказал он. - И, знаете, ничего иного,  к  сожалению,
посоветовать не могу, - обратитесь непосредственно к Демичеву (кем был тогда
Демичев, сейчас не припомню, да и кому это  интересно!).  Скажите  ему,  что
раскаиваетесь  в  том,  что  подписали  это  письмо.  -  И,  тоном  опытного
следователя КГБ, - а именно таковым он был в предыдущей жизни,  -  быстро  и
вроде бы безразлично спросил.- Ведь вы же раскаиваетесь?
   Ну, тут надо  хорошо  знать  меня  -  с  этой  моей  занудливо-задумчивой
манерой. Я медленно и неохотно ответила:
   -	Раскаиваюсь.
   -	Ну, вот видите! - Виктор Николаевич, казалось, и не сомневался  в  моем
ответе, удовлетворенно откинулся. - Так и напишите.
   -	Виктор Николаевич, - продолжала я, - и опять задумчиво и медленно, - но
я же не так раскаиваюсь, как вы ожидаете, я совсем иначе раскаиваюсь...
   Мой собеседник, надо отдать ему  должное,  отреагировал  молниеносно:  он
этой  дурище  и  слова  больше  не  дал   сказать.   Испугался   собственных
"прослушек"! Что я могла сказать? Вот то самое, что на  поверхности  лежало:
"Виктор Николаевич, дорогой, как не раскаиваться? Не тронь - воняет..."
   Так и осталась я со своим подмоченным реноме, так  меня  в  журнал  и  не
взяли.
   А еще поздней,  еще  через  несколько  лет,  вычеркнули  из  списка  мою,
намеченную к изданию и уже готовую книгу.
   -	Что  вы  хотите!  -  пояснил  издателю  очередной  Сытин.  -  Последний
нераскаявшийся подписант...
   Чувства мои, когда мне рассказали об этом,  были  противоречивые:  то  ли
медаль мне повесили на грудь, и мне бы после этого ликовать и важничать,  то
ли  товарищей  моих  оскорбили,  и  мне  бы  от  имени  их  протестовать   и
неистовствовать: что это, собственно, значит - последний, нераскаявшийся!..
   Приблизительно в те же годы многих из моих друзей поисключали из  партии:
Гришу Свирского - за блистательное выступление против антисемитизма,  Бориса
Балтера - за слова о том, что мы в пути и что нас уже  не  остановить,  Леву
Копелева... Поисключали келейно, под сурдинку, в райкомах, в нарушение  всех
и всяческих уставов, - мы только поздней узнавали об этом. А у меня, как и у
многих, еще ладони горели от счастливого согласия с ними. Что мы все  должны
были делать? Тоже - быстренько класть билеты? Двух  мнений  быть  не  могло:
конечно! Очень не хотелось делать это так же келейно и втихаря,  как  делали
это они, - хотелось прилюдно и дружно. Но наше  начальство  тоже,  очевидно,
понимало, что мы только того и ждем, чтоб прилюдно и дружно,  -  и  собраний
решило не собирать. А когда нас собрали, наконец, то выяснилось  вдруг,  что
на  очереди  совсем  другая   проблема:   роспуск   писательской   партийной
организации. Вообще: роспуск. Интересно! Как  говорили  более  опытные  наши
товарищи: ничего подобного не бывало с двадцатых годов, со  времен  открытой
борьбы с троцкизмом.
   А в общем-то я все на свете  перепутала,  каюсь.  Смешала  всю  на  свете
хронологию. Кажется, сначала нас распускали, - после всех этих обсуждений  и
выступлений, и этих келейных исключений после них. А потом уже будет вся эта
история с подписантством. Кому эта хронология интересна сейчас, кому  важна?
Никому. Важно - другое.
   Пишу это все уже в девяностые годы.  Точнее:  в  девяносто  седьмом.  Вот
написала главу и думаю: а ведь завидно! Завидую тому, как мы жили  когда-то:
вместе!.. Обратите внимание на местоимение: "мы", "наше"... Прекрасно  жили!
Цензура  нас  мучила,  это  правда.  Могли   запросто   лишить   средств   к
существованию - и тебя, и твою семью, - что еще значит для пишущего человека
запрещение его печатать?.. Могли из квартиры на улицу выгнать  -  случалось.
Могли вышвырнуть из страны. И все-таки повторяю: прекрасно!..
   Все чаще слышу сейчас голоса: коммунисты бы, что ли, снова  пришли!..  Мы
бы опять собирались на кухнях, спорили бы до изнурения, читали Самиздат.  Мы
бы снова были вместе. Вместе!.. Знали бы, кого ненавидеть, за кого в огонь и
в  воду  итти...  Сидим  сейчас,  как  тараканы,   по   углам,   брюзгливые,
несчастливые, обиженные. Говорят, что и Союза писателей  уже  нет!  Вымираем
потихоньку. Все ждем, взыграют неведомые трубы, все  зашевелится,  двинется,
расставится по местам. Телефон зазвонит:  что-то  вы  нам  давно  ничего  не
предлагаете для печати?..
   16.
   ЗАЛОЖНИКИ
   Ну, один-то день из того благословенного прошлого я вдогонку еще вспомню,
еще опишу, - без него нельзя, наверное...
   Главное в этом прошлом вы, конечно, уже поняли: одни рвутся на трибуну  и
уверяют, что все, содеянное ими, содеяно в здравом уме и твердой  памяти,  а
другие с оголтелым воплем их с этой трибуны стаскивают.  Одни  считают,  что
был в биографии страны XX съезд и решений его никто  вроде  бы  не  отменял,
другие, - что никакого съезда не  было  и  ничего,  следовательно,  в  жизни
страны  не  произошло.  Короче:  "групповщина",  на  которую  с  прискорбием
указывали нам товарищи, призванные пасти  наши  души,  "групповщина"  эта  в
Союзе писателей, конечно, была.
   Но все мы, и левые, и правые, и никакие, - все мы дружно  забыли  о  ней,
когда на очередное партийное собрание пришел все тот  же  Демичев  (господи,
кем же он был тогда?) и сказал, что  в  МК  "существует  мнение",  что  нашу
организацию надо распустить, а членов ее раскрепить по предприятиям столицы.
И все мы, левые, правые и никакие, все мы в один голос говорили, что  делать
этого  -  нельзя.  Мы  очень,  как  выяснилось,  дорожили   профессиональным
единением. Заметьте:  единением!  Мы  даже  в  резолюцию  записали  "считать
нецелесообразным", и Демичев долго мотался у трибуны, умоляя  хотя  бы  этих
слов  не  записывать:  уважал  бумажки!  Записали.  Нам  казалось,  что  мы,
действительно, сделали все, что могли, и вопрос,  так  неожиданно  всех  нас
объединивший, - вопрос этот раз и навсегда решен.
   Каково же было наше изумление (скажем, так), когда каждый из нас  получил
короткую, выразительную повестку: "Просим тогда-то явиться в партком  (время
всем указывалось, конечно, различное),  по  вопросу  о  прикреплении  вас  к
другой организации". Дождались, заложники, партийное  быдло,  дотерпелись!..
Так нам и надо, в конце концов!
   Вот и задумаешься - в который  раз!  -  о  феномене  Хрущева.  Освободить
сознание от многих и многих стереотипов  -  и  вновь  закрепощать,  унижать,
преследовать. Вытащить страну из духовной  апоплексии  -  и  вновь  ее  туда
загонять. Я в юности спрашивала у  своего  приятеля,  опытного  парашютиста:
"Какой самый страшный прыжок - первый?" Он ответил не задумываясь:  "Второй.
В  первый  раз  ты  дурак,  ничего  не  знаешь,  после  третьего  привыкаешь
потихонечку...". Легко было быть оптимистом сразу после XX  съезда,  в  1956
году. В 57-ом и после 57-ого - намного трудней.
   Короче говоря, со всем этим необходимо было  кончать.  Уверена,  что  эта
мысль гвоздила не только меня, но и  многих,  но  консультироваться  друг  с
другом никто не торопился: помалкивали. Был такой роман у  Фаллады:  "Каждый
умирает в одиночку". И в означенный день и час я, вынув партийный  билет  из
обложки и положив, вместо сумочки, где он лежал обычно, в  наружный  карман,
чтоб достать его - навсегда! - быстрее и  проще,  переступила  порог  нового
здания ЦДЛ.
   Помню, что меня удивила гулкость и пустота этого помещения. Лето  еще  не
вступило в свои права, сезон был в полном разгаре, но в ЦДЛ  было  безлюдно.
Казалось так, очевидно, потому,  что  редкие  посетители  старались  быстрее
разминуться  и,  главное,  не  встречаться  взглядами.  И  уж,  конечно,  не
разговаривать ни о чем: хватит, поговорили! Каждый решает свое  -  с  собою:
вот потому, очевидно, и царило это ощущение абсолютной,  гулкой,  мертвенной
пустоты.
   Для того, чтобы попасть в партком, нужно было минуть нижнее  фойе  нового
здания, потом переход из нового в старое, переход, где оборудовано было кафе
с буфетной стойкой, минуть ресторан, размещенный в Дубовом  зале,  и  только
после этого попасть в святая святых. На этом пути я встретила  единственного
человека, значительнейшего, на мой взгляд,  из  современных  поэтов,  Давида
Самойлова, пьяного до полной невнятности. "Любочка, -  сказал  он,  внезапно
возникнув на моем пути. - Любочка, поцелуйте меня..."
   Я молча поцеловала его в лоб и прошла дальше.  Не  удивилась  ничему,  не
задержалась ни на секунду, - эта  странная,  нездешняя  встреча  превосходно
вписывалась в стилистику сегодняшнего дня.
   В парткоме не было никого. Не было  представителей  ни  горкома,  ни,  на
худой конец, райкома,  -  а  именно  их  мечталось  увидеть.  Делать  -  так
по-большому. Не было посетителей. За столом одиноко сидел мой товарищ, ни  в
чем не повинный