написана  -  на  той
самой бумаге, которую Елена Николаевна, под прямым и честным взглядом  Лени,
не могла, в конце концов, ему не дать, - в бутылку сунута,  бутылка,  как  и
было намечено, тайком погребена - под половицей, в родном классе, у  родимой
доски.
   Пьеса, сыгранная на выпускном вечере, с того и начиналась, что мы,  вроде
бы, раскрывали тайну. "Какая бутылка?" - спрашивали  мы.  И  тут  же,  через
проекционный фонарь, демонстрировалось изображение обыкновенной бутылки: вот
такая. "Где эта бутылка спрятана?" - спрашивали мы. И тут же отвечали:  "Вот
где", - а на экране - неровный крест. Лишь посвященные знали, что крест этот
- угол известной только им половицы.
   Надо сказать, что это был период, когда Маклакова от нас  уже  убрали,  а
Чич еще не пришел, - недолгий период междуцарствия или, точнее,  регентства:
в школе добросовестно распоряжалась Елена Николаевна. И за  то,  чтоб  школу
все-таки не разнесли, отвечала также она. Поэтому на экран Елена  Николаевна
смотрела особенно внимательно и, единственная в зале, не веселилась вовсе.
   А дальше шла, собственно, пьеса. Как уже было сказано,  каждый  из  ребят
играл в этой пьесе самого себя. Себя - через сорок лет. Для пьесы  мы  взяли
срок не десять лет, а сорок, - чтоб интересней. Через сорок  лет  надо  итти
вскрывать бутылку, и каждому что-то мешает,  -  текущие  дела,  будущая  его
специальность. Один, известный композитор, перекладывает поданную ему  мысль
о бутылке на музыку и уже думать забыл,  откуда  к  нему  пришла  эта  тема.
Другой, крупный ученый, пытается по перемещению знаков  Зодиака  установить,
точно ли прошло сорок лет, и намертво забыл, что, собственно,  он  должен  в
этот день делать.
   Кончалась пьеса Юрой Кудояровым, которого все почему-то  называли  Куфой.
Как-то  на  занятиях  кружка  Куфа  прочел  стихи  Ольги   Берггольц   "Твоя
молодость", - прочел так задушевно и сильно, что не только у девочек, но и у
мальчишек во время его чтения в глазах стояли слезы. Куфу  просили  прочесть
эти стихи сначала на одном вечере, потом  на  другом,  просили  прочесть  на
выпускных экзаменах - для удовольствия принимавшей экзамены комиссии,  потом
- по моему, - после экзаменов.  Вот  и  через  сорок  лет  Куфе  именно  это
помешало, - то, что ему надо было ехать в какой-то клуб читать  в  2001  раз
стихи "Твоя молодость". Куфу  выводили  под  руки,  он  был  неправдоподобно
дряхл, читал, перевирая слова и то и  дело  идиотически  замолкая  ("Вода!..
Водичка..."). У Куфы отваливалась то нога, то рука (как он это делал  -  ума
не приложу); потом он вовсе развалился, его подхватили и унесли под стоны  и
рыдания всего зала. Потом  вышел  серьезный  Витька  Баклашов  в  дворницком
фартуке, деловито замел насыпавшийся из Куфы песок и задернул занавес  -  на
занавесе было написано: "Конец".
   Вечер получился очень  веселый.  Дело  одной  пьесой  не  ограничивалось.
"Истории  одной  бутылки"  предшествовало  "Кучемутие",   то   есть,   масса
разрозненных и очень смешных номеров. У этого слова -"Кучемутие" - тоже была
своя история и тоже, между прочим, связанная  с  Леней.  Это  он  однажды  с
большим чувством писал очередное сочинение и чего-чего там ни  написал  -  и
"под дырявым зонтиком декаданса" (уж и не помню,  что  там  было,  под  этим
"дырявым зонтиком"), и "декаденты развели кучи мути" (уж не помню, по какому
поводу они их развели)...  Все  это  я,  не  выдержав,  довела  до  сведения
хохочущей общественности. "Дырявый зонтик декаданса" кое-как забылся, а  вот
"Кучи мути" (иногда -"Кучемутие") были прочно  взяты  на  вооружение  -  для
обозначения всякой пестроты и нелепицы. Так вот откуда взялся  этот  научный
заголовок "Кучемутие". Дескать, что хочу в данный момент, то и ворочу,  -  с
тем меня и возьмите...
   Так вот - было на  вечере  "Кучемутие",  была  пьеса,  была  прогулка  по
Москве, закончившаяся на Воробьевых горах, а раз так  -  Воробьевы  горы!  -
была и прогулка на лодках ранним, разгорающимся над Москвою утром.
   Все это прекрасно, конечно, но я вовсе  не  об  этом  хотела  рассказать.
Хотела рассказать я о том,  что  было  через  десять  лет,  в  день  и  час,
означенный в клятве.
   Можно ли было сомневаться,  что  подобный  класс  соберется  весь?  Он  и
собрался весь, несмотря на десять промелькнувших  лет,  -  весь  до  единого
человека: семейные, солидные люди, несколько кандидатов наук  с  докторскими
диссертациями на подходе, многообещающий дипломат, только что вернувшийся из
Америки, и так далее, и так далее. Говорю это не грошового престижа ради,  а
только потому, что это важно для  рассказа.  Не  было  одного  Острерова:  с
китобойной флотилией "Слава" он в это время находился  в  другом  полушарии;
прислал радиограмму.
   К директору школы была заранее направлена делегация: предупредить, что  в
такой-то день и час в школе соберутся бывшие ее выпускники. Люди взрослые  и
ответственные, мы понимали, что для школы это  важно  -  верность  юношеской
дружбе!  -  мало  ли  как  школа  захочет  отметить  вместе  с   нами   этот
знаменательный день! На трибуну  мы  не  рвались,  но  кое-что  порассказать
ученикам, конечно, могли.
   Я ведь это все к чему веду: в тот день и час, о котором мы  предупредили,
школа оказалась запертой на все замки!.. Уборщица  через  замочную  скважину
сообщила, что директор распорядился никого из этих проходимцев(он именно так
счастливо выразился -  "проходимцев",  мы  несколько  раз  переспросили),  -
никого из этих проходимцев в школу - не пропускать.
   Директором школы был в ту пору уже не Чич (даже Чич, мне думается, такого
бы себе не позволил), а некто Филамофитский. Скудела наша школа!  Никогда  я
этого Филамофитского не видала, а только - другого слова не подберу, - дурак
унылый!.. Клейма негде ставить - дурень!..
   Нам, впрочем сразу стало как-то не до него:  не  хочешь  добром,  черт  с
тобой, а нам нашу бутылку, не греши, отдай! Кандидаты и дипломаты,  солидные
мужи и почтенные отцы семейства, - все они вмиг преобразились, в  глазах  их
появился тот самый блеск предприимчивости и азарта, что  так  пугал  в  свое
время бедную Елену Николаевну. И вот уже часть  "проходимцев",  развесив  по
забору респектабельные свои пиджаки и  сияющие  кителя,  скрылась  в  недрах
школьной котельной,  другие  с  дикарскими  воплями  начали  восхождение  по
пожарной лестнице, а дальше кирпичным карнизом, на высоте четвертого  этажа,
к окнам бывшего десятого класса. Все это было так  неожиданно  и  лихо,  так
воскресило вдруг лучшие традиции Мосорды, - я, сидя на торопливо подоткнутом
под меня чемодане, получала от этого всего удовольствие живейшее.
   А потом передо мной возникла девица лет восьми:
   -	Вы Любовь Рафаиловна?
   -	Да.
   -	Любовь Рафаиловна, уведите их всех, пожалуйста,  а  то  там  в  милицию
звонят...
   -	А ты - чья?
   -	Я -тетидусина.
   Тетя Дуся - это серьезно. Это школьная сторожиха и наш друг. Так сказать,
дружественный лазутчик из осажденной крепости.
   И мы ушли. Шли по Малой Лубянке, и за  моей  спиной  я  слышала  примерно
такие разговоры:
   -	Взламывать надо было, я же вам говорил...
   -	Топором нельзя, пустое дело топором, надо бы ломом...
   Вы все-таки помните, читатель, ни на одну минуту не забывайте, где именно
находилась  двести  семьдесят  шестая:  в   непосредственной   близости   от
знаменитых, полированным гранитом облицованных стен. Да и на любой улице,  в
любом районе Москвы, да и не только Москвы, это  произвело  бы  определенное
впечатление: тридцать здоровых мужиков, торопливо куда-то идущих  и  ведущих
между собой находу озабоченный такой разговор:
   -	Топором нельзя, надо ломом...
   Тридцать    Раскольниковых,     заключивших     союз     для     убийства
старухи-процентщицы. Страсти господни.
   -	Может, замолчите? - мирно предлагала я.
   Между тем, мы были уже не в мертвом пространстве, а в  самом  мертвом  из
мертвых  пространств.  Кое-кто,  увлеченный  разговором,   даже   привалился
небрежно к тем самым сверкающим стенам.
   -	Может, хоть к "Гастроному" перейдем? - продолжала взывать я. -  Ребята,
пошли, а?
   Кое-как перешли на противоположную сторону улицы, к  "Гастроному  ј  40".
Направление  мыслей  несколько  изменилось:   а   зачем   нам,   собственно,
"Гастроном"? Решено было ехать в ресторан, - в самом деле,  не  отдавать  же
вечер в распыл в угоду товарищу Филамофитскому.
   Поехали в ресторан. Все шло как обычно, если  не  считать,  что  один  из
наших ребят был в этом ресторане оркестрантом-ударником, поэтому  и  кабинет
был отдельный, и обслуживание с улыбкой. Про застольные беседы и говорить не
приходится: словно не было десяти лет! И, может быть, именно потому были мы,
в общем-то трезвые,  -  это  важно.  Важно!  Потому  что,  когда  мы  все  в
полдвенадцатого  ночи  вывалились  на  улицу,  покорная  ваша  слуга   очень
ответственно и очень трезво сказала:
   -	Ребята, а теперь - за бутылкой...
   И мы  поехали  за  бутылкой.  Не  все.  Наиболее  благоразумные  из  нас,
пристально взглянув на часы, отстали.
   На улице Мархлевского,  да  и  на  школьном  дворе,  выходящем  на  Малую
Лубянку, было  по-полуночному  темно  и  тихо.  Котельную  мы  на  этот  раз
исключили: слишком темно. Сосредоточились на коммуникациях внешних.
   И все было бы хорошо, все было бы благополучно, достали бы мы ту бутылку,
- если бы  вдруг  на  кирпичном  карнизе  не  обнаружился  тот  единственный
человек, которому, по нетвердому его состоянию, не только на карнизе,  но  и
вообще среди нас быть в это время не следовало.
   И тут мы, испугавшись за него,  бросили  всякие  попечения  о  бутылке  и
принялись им руководить:
   -	Кирилл, ножку - вон на тот приступочек! Правой рукой держись за  скобу.
Не торопись, думай: где у тебя правая рука?..
   Шум мы подняли, конечно, страшный: шутка ли,  человека  спасаем!  На  шум
вышла все та же тетя Дуся:
   -	Ребята, милые, уволят меня из-за вас...
   Что мы на это отвечали? "Тетя Дуся, все!.." Так и  ответили:  "Все,  тетя
Дуся..." Кое-как сняли Кирилла, наподдали ему как следует, расцеловали  тетю
Дусю и, извинившись перед нею, смирненько удалились. Как в песне поется: "Мы
мирные люди, но наш бронепоезд..."
   Впрочем, бронепоезд стоял на запасном пути, как выяснилось,  вовсе  не  у
нас. Вы думаете, на этом история кончилась? Как бы не так.  Через  несколько
дней в "Литературную газету", в Секретариат  Союза  писателей  и  в  Партком
Союза писателей пришло одно и то же, под копирку написанное письмо, - о том,
что член Союза писателей Кабо хулиганит и не дает спокойно работать  честным
учителям. Так и было написано, черным по  белому,  про  "честных  учителей",
которым не дают работать, и про то, что Кабо "хулиганит".  Под  этим  то  ли
заявлением, то ли  жалобой  стояли  подписи  директора  школы  и  нескольких
честный учителей, которых я,  как  и  Филамофитского,  никогда  в  глаза  не
видала.
   И тут, чтоб всем все было до конца понятно, я вынуждена кое-что пояснить.
   Года за два до  того,  как  надо  было  итти  и  доставать  бутылку,  мне
посчастливилось все в том же "Новом мире" опубликовать  очень  нашумевшую  в
свое время повесть. Писалось там о засилии в нашей школе - да и только ли  в
ней!  -  формализма,  бюрократии  во  многих   ее   разновидностях,   людей,
сознательно подменяющих любое дело и в том числе воспитание позорной, пустой
говорильней, говорильней, воспитать  не  способной  никого,  способной  лишь
развратить до мозга костей.
   Повесть попадала, видимо, не в бровь, а в  глаз,  сначала  ее  хвалили  в
печати, потом, по команде сверху, начали дружно  ругать;  автора  же  каждый
день, без преувеличения, приглашали то на одно обсуждение, то на другое -  в
институты, школы, Дома учителя,  клубы.  Каждое  такое  обсуждение  довольно
быстро превращалось в открытую драку: все,  что  было  в  каждом  конкретном
месте живого и здорового, поднималось против совершенно конкретного в каждом
данном месте, персонифицированного зла. Как в  старину  ходили:  слобода  на
слободу, стенка на стенку... И я, отчетливо понимая, что дело не во мне и не
в моей повести, а просто так уж мне пофартило, попала в  десяточку,  шла  на
эти  обсуждения  неукоснительно,  засучивала  рукава  и,  пользуясь   правом
обсуждаемого автора, и принимала, и, главное, сама  наносила  чувствительные
удары. Славное было времечко, сама себе завидую, как вспомню, - славное!.. И
сколько бы ни повторялось сверху распоряжений предать анафеме  и  автора,  и
повесть, милые учителя все равно приходили на  помощь,  и  мы,  все  вместе,
скопом, торжествовали одну победу за другой, - противник же наш, разбитый  и
деморализованный,  мстительно  отругиваясь,  бесславно   удалялся   в   свои
уединенные, высокие кабинеты.
   Так вот, не только два с лишним года спустя,  но  и  гораздо  позже,  мне
довелось убеждаться, что вся эта сволочь от просвещения не забыла мне  этого
и не простила. И незнакомому мне  лично  директору  школы  Филамофитскому  я
что-то вроде именного, персонального  подарка  сделала:  дескать,  та  самая
Кабо, автор той самой повести, -  ага,  вот  оно!  -  хулиганит  и  не  дает
спокойно работать честным учителям!..
   В общем, шутки шутками, бутылка бутылкой,  а  серьезным  людям  из  Союза
писателей пришлось, оставив  другие  дела,  заниматься  всем  этим  вздором.
Ничего не поделаешь: сигнал! Меня-то бывшие мои ребята на  пушечный  выстрел
ко всему этому не подпускали. Вызвали меня, так  сказать,  к  финалу,  -  на
заседание бюро секции прозы,  -  оповестить  о  результатах  проведенной  по
сигналу работы. В бюро, посмеиваясь, интересовались главным: а как  все-таки
мы собираемся эту бутылку достать? Живые люди!..
   Чтоб сразу покончить с этим вопросом, скажу, что бутылку  мы  достали,  в
конце концов. То есть не мы, а школьный слесарь Николай. Приехали  в  отпуск
из северных широт двое мосординцев в сияющих  пуговицах  и  решили  показать
москвичам-растяпам, что такое по сравнению с ними славный морской флот.  Все
было проще простого: выменяли у Николая бесполезную,  с  его  точки  зрения,
бутылку на очень даже полезную. Ну, и, конечно,  морская  команда:  свистать
всех наверх! И, конечно, опять детский писк на  лужайке,  и  да  здравствуют
наши неунывающие, наши догадливые военно-морские силы!..
   12.
   КУЧЕМУТИЕ ј1
   Меня иногда  спрашивают:  "Как  ты  живешь?".  Отвечаю  истинную  правду:
"Хорошо".  Собеседники  чаще  всего  удивляются:  "Почему  же  хорошо?   Все
жалуются". Вот и читатель, если посчастливится мне, и  кто-то  будет  читать
эти страницы, - и читатель, глядишь, усомнится: "Почему  же  хорошо?  Ничего
хорошего вроде нет". А я сама не знаю, почему, но - хорошо, и все тут,  хоть
и не легко, не слишком просто. Плохо-то жить - жизни жалко.
   Жалко жизни!  Назову-ка  я  главу  эту  "Кучемутие",  -  собственно,  уже
назвала. Вы еще не забыли, что "Кучемутием" Мосорда называла когда-то всякую
смесь ничем между  собой  не  связанных  фактов,  вовсе  не  логичную,  даже
несообразную иногда?
   Так вот - о чем бы рассказать для начала? Ну, хотя бы о том,  как  мы  из
Кишинева уезжали после того обсуждения в Молдавском  СП,  которое  я  только
что, в предыдущей главе описала. "Мы", то есть я и двое мальчишек-студентов,
бывших моих  учеников,  которые  за  мной  в  эту  поездку  увязались:  Леня
Рашкович, которому мы и обязаны прежде всего словом "Кучемутие",  и  паренек
на год старше, тоже авантюрист хороший, Дима Левинсон.
   Побродяжничали мы тогда по Молдавии славно - и  в  Левкауцах  были,  и  в
Глодянах у семеновой родни, и у бывших моих здешних  учеников,  разбросанных
сейчас по всей республике. И  старенькое,  любимое  мое  платье  -  это  для
рассказа важно, - платье, которое я справила когда-то на  первую  левкауцкую
зарплату, как чаще всего бывает с хорошо  выношенным  шелком,  вдруг  начало
расползаться  в  самых  непредсказуемых  местах.  Его,  кажется,  только  на
обсуждение в Молдавском СП и хватило, а дальше пришлось  отрезать  куски  от
черной шелковой ленты, которой оно было перепоясано, и ставить зыбкие,  едва
прикрывающие белье заплатки. Ребята иногда,  при  взгляде  на  меня,  только
головами  встряхивали  ошеломленно:  "Ну,  видик!  На   вас,   простите,   и
смотреть-то стыдно...".
   И тут, среди всей этой беспечной и разнообразной жизни, вдруг грянуло  30
августа, а 1 сентября мне, учительнице, и  мальчишкам-студентам,  необходимо
новый учебный год начинать. Представляете - вот неожиданность!  Кто  бы  мог
подумать!.. И Емельян Нестерович Буков, олицетворявший в Молдавии  советскую
власть, дал мне письмо на имя начальника вокзала, где  просил  "писательнице
Кабо и еще двум писателям" (какова формулировочка!) помочь срочно выехать из
гостеприимного Кишинева в начисто забытый ими город Москву.
   И вот я с невразумительным этим письмом  "Кабо  и  еще  два  писателя"  -
писатели  бочкового  разлива!  -  оставляю  своих  спутников  за   ближайшей
вокзальной  колонной,  осторожно  огибаю  опасную,  как  оголенный   кабель,
очередь, и проникаю бочком в кабинет начальника вокзала.
   Начальник вокзала долго изучает странное письмо,  то  и  дело  поглядывая
поверх  него  на  неразборчиво  улыбающуюся  особу  в  стоптанной  обуви   и
клубящемся от бесчисленных заплат платье.
   -	Так, - говорит он, наконец. - И где же эта Кабо?
   -	Это я - отвечаю я с понятной скромностью. - Я - Кабо.
   Пауза. Начальник продолжает изучать письмо.
   -	А где еще два писателя?
   Два писателя! Одно это прекрасно: два,  не  сколько-нибудь!  Именно  два!
Ильф и Петров, Миклуха и Маклай, Шапошников  и  Вяльцев...  Далеко  мы  эдак
уедем!..  И  вдруг  меня  осеняет.  С  восхищением  слышу  откуда-то  издали
собственный, исполненный неподдельного сочувствия голос:
   -	Они очень старенькие. Они в гостинице - лежат!..
   До сих пор не  понимаю,  откуда  оно  взялось,  -  это  гениальное  слово
"лежат".  Начальника,  видимо,  именно  оно  и  убедило:  лежат,   бедные!..
Выскочила я победителем, сунулась за ближайшую колонну:
   -	А теперь - бежим!..
   С этой компашечкой было и такое, - еще до Кишинева,  в  Одессе,  куда  мы
заехали взглянуть на никому из  нас  не  известный  город.  Диму,  помнится,
послали за билетами на Кишинев, а сами вальяжно волынили  в  кафе-мороженой,
чтоб как можно дольше не вылезать из-под парусиновых тентов на лютую уличную
жару. И тут маленькой, неслышной походкой к нам с  Леней  приблизилась  сама
повидавшая виды Одесса.
   -	Мадам, - обратился вкрадчиво ко мне  немолодой,  с  отменными  манерами
официант. - Мадам, простите великодушно, это, - он одними глазами показал на
Леню, - это - ваш сын?
   Мы с Леней невольно переглянулись и засмеялись, - от полной невозможности
объяснить опытному одесситу - именно ему! - кем, собственно, мы  друг  другу
приходимся. Но опытному одесситу уже и не нужно было никаких объяснений,  он
отскочил, как ужаленный.
   -	Понимаю, понимаю! - испуганно отмахнулся он от  каких  бы  то  ни  было
слов,  -  Простите   великодушно!..   -   Остановился   вдали,   воплощенная
деликатность, воплощенное раскаянье, умиленно сложил пальцы  корзиночкой:  -
Какой молодой, какой красивый!..
   Ну, что еще рассказать? Может, рассказать, как я, словесник, в  сороковом
году, в Молдавии, математику преподавала?
   Тут ведь целое дело. Математику преподавал молодой,  в  общем-то  парень,
Анатолий Васильевич Чеботарь. И  Чеботарь  этот  очень  нас,  советских,  не
любил. Считал, что не за что ему  нас  любить.  И  всему  нашему  активу,  а
особенно  новоиспеченным  комсомольцам,  бестрепетно  ставил  по  математике
двойки. А значило это, в конечном счете, то, что наши активисты,  ребята  из
самых что ни на  есть  нищих  крестьянских  семей,  лишившись  стипендии  (а
стипендии они  лишались  из-за  него  автоматически),  взваливали  на  плечи
самодельные сундучки и отправлялись смирнехонько