игая тот самый, далеко видимый пьедестал...
   Другое дело, что сама я в ту пору очень недалеко ушла от  этих  ребят.  Я
сама  была  дура.  Нормальная  советская  дура,  комсомольской,  а  затем  и
партийной выделки... Вспомнить страшно, какая  каша  была  у  меня  тогда  в
голове! Но то, что я думала, - думала я, надо отдать мне должное, честно. Я,
собственно, на их глазах и думала, вместе с ними.
   Как сама я сейчас понимаю: тем хуже. Страшное это дело: не просто  дурак,
но дурак бескорыстный, искренний. Он обаятелен - этой своей искренностью. Он
не только сам изначально не приучен думать,  -  он  этими  своими  попытками
объяснить все как можно безболезненней, свести  все  концы  с  концами,  все
согласовать, - главным образом, со своей душой, - он, таким образом, и чужую
мысль притормаживает.
   Но все это я понимаю сейчас. А тогда - считала себя обязанной отвечать, и
отвечала. Борьба с космополитизмом, - так рассуждала  я,  -  это,  наверное,
очень важно, особенно сейчас, после войны, перед лицом, - как пишут  газеты,
-  возможной  американской  экспансии.  Наверное,   важно.   Плохо   другое:
откровенный,  беспардонный  антисемитизм.  Видите,   какая   грязная   волна
поднялась, сколько нашлось  охотников  погреть  руки  на  этой  политической
кампании. "Ребята, - говорила я, - плохих людей всегда было немало, - сейчас
они так и рванулись наверх".
   Отчетливо понимаю, что для сегодняшнего  читателя  все  это  звучит,  как
беспомощный лепет, - и очень хорошо,  что  звучит,  как  лепет.  Большие  мы
любители забывать свою вчерашнюю дурость!.. А, между тем, на нашу поработало
время. И не возросла ли она, эта сегодняшняя наша умудренность,  -  усилиями
такого вот вчерашнего дурака, - через горькое его недоумение, через  честные
попытки все понять и все примирить, - попытки, не приносящие  ни  покоя,  ни
счастья, ни, главное, примирения, - через позднее его прозрение, доставшееся
немалым душевным трудом... Но это будет позднее - прозрение!..
   А тогда даже этот лепет - ух,  каким  смелым  казался!  В  классе,  среди
тридцати очень реактивных, очень несдержанных мальчишек - об  антисемитизме,
то  есть,  как  все  мы  это  теперь  понимаем,  об  идеологии  официальной,
настойчиво насаждаемой, о плохих людях, рванувшихся наверх!.. И все  сходило
с рук. Я же говорю: работала  в  мертвом  пространстве,  в  непосредственной
близости от сияющих полированным камнем стен.
   Но я - о Зиновии. Понимал  он  или  нет,  что  произошло,  как  и  почему
изменились к нему ребята? То и дело разбегались ко мне: "А знаете, что  Зяма
сказал...". "Зиновий Абрамович?". "Ну, Зиновий Абрамович,  все  равно!..  Он
сказал то-то и то-то...". "Ну и что? Я вам то же самое вчера говорила".  "Не
говорили". "Говорила. Вспомните, мы еще мимо  почтамта  шли..."  Недоверчиво
притихали. Ну, и работенка у нас: одному учителю можно все, другому - ничего
нельзя. Об этом, кстати, ни в одном учебнике педагогики не написано.
   Школу этот класс кончил блестяще: четырнадцать медалей,  да  и  у  других
аттестаты прекрасные. Вот это и было в Мосорде самым примечательным:  они  -
товарищи были. Так  называемые  избранники  судьбы  делом  чести  считали  -
вытащить за собой весь класс. Знал ли  Зиновий  о  том,  как  самоотверженно
будущие его медалисты тянули за собой самых  слабых  ребят?  Думаю,  что  не
знал. Кажется, я единственная из учителей знала это: о тайных собраниях  так
называемой инициативной группы, о четком  распределении  обязанностей  между
отличниками,  об  этом  радостном  и  дружном   общем   рывке,   в   который
превратились, в конце концов, выпускные экзамены.
   Но праздник - кончился. Кончился лодками,  кончился  ночными  клятвами  и
лесными кострами, - кончился  на  последней  ступеньке  выходящего  в  жизнь
крыльца.
   И тут - началось. Был это, кажется, первый  год,  когда  государство  при
приеме в институты ввело строгую процентную норму. И начали  самые  сильные,
самые способные наши  ребята  в  отчаяньи  биться  о  пороги  избранных  ими
институтов.
   Мосорда осталась Мосордой. Об  одном  поступке  их  я,  например,  только
теперь, спустя десятки лет узнала: о том, как  ребята  с  заведомо  русскими
фамилиями  написали  письмо  лично  товарищу  Сталину  и  опустили   его   в
специальный ящик на Кремлевской стене. Писали, что государство много теряет,
не принимая в МИФИ таких способных людей, как Эткин, Рашкович, Гурвич, - бог
знает, на что  они,  эти  отчаянные  корреспонденты,  надеялись!..  Им  было
отвечено, довольно быстро и очень  корректно,  что  Центральная  комиссия  в
письме их разобралась и что в институте  все  было  сделано  правильно:  кто
нужно - принят, кто не нужно - не принят. Не нужны  государству  были  такие
способные физики, как Эткин, Рашкович, Гурвич...
   Ничего они не могли понять! Как  им  хотелось  быть  счастливыми,  бедным
нашим ребятам, как хотелось им быть в гармонии с миром, в  который  они  так
весело, так беспечно вступали!..
   Вот так и потянулись  годы  -  затянувшейся  тяжелой  болезни,  -  именно
болезни, иначе я это все назвать не  могу.  Из  года  в  год  -  уже  другие
выпускники, других классов, - тыкались носом в одно  и  то  же:  в  то,  что
любимая ими страна не отвечает им встречной любовью.  И  даже  я,  советской
выделки дура, к которой по  привычке  все  еще  прибегали  с  бедами  своими
ребята, - даже я не могла  уже  не  видеть,  что  такова,  неведомо  почему,
бесхозная, нераспорядительная, бесчеловечная государственная политика. Я  же
говорю:  болезнь.  Затянувшаяся,  тяжелая  болезнь,  и  не  помышляющая   об
исцелении...
   И вдруг - двадцатый съезд. И, естественно, я, настрадавшийся за  все  эти
годы  человек,  выйдя,  восторженная,  с  посвященного   двадцатому   съезду
собрания, решила поделиться своей  радостью  с  ребятами,  -  если  когда-то
честно делилась недоумением своим.
   У нас с Мосордой была отработана система: мы  при  желании  в  два  счета
могли собраться. И то, что уже семь лет прошло со дня окончания школы, и то,
что разбросало нас по всей Москве, - все это для нас никакого препятствия не
составляло.
   Пришли, родимые, сели, как сумели. Теснота, конечно, - все тот же обжитой
барак. Смотрят испытующе. Начала рассказывать. О чем я  им  рассказывала?  О
партийном собрании в Союзе писателей, членом которого я за эти годы стала. О
том, как люди пели "Интернационал" астматическими  голосами,  поднимались  в
едином  порыве.  О  том,  как  овацию  устроили   одному   из   выступающих,
вернувшемуся после семнадцати лет, - когда он сказал,  что  коммунисты  и  в
заключении оставались коммунистами, и, без единого зуба, молодо  поблескивая
глазами, читал Маяковского. Говорила о том, что сама, - впервые за  все  эти
годы и так же, как  многие  мои  сверстники,  -  почувствовала  себя  членом
партии, человеком, которому теперь только и работать,  -  не  униженным,  не
связанным, не обесчещенным этим членством...
   Вот так я говорила, - как всегда с ними, - искренно. И вдруг -  осеклась:
Мосорда смотрела на меня с откровенной усмешкой.
   -	Вы - что? - растерялась я.
   Молчат, а смотрят все так же: насмешливо. Кто-то промолвил, наконец, - не
очень почтительно:
   -	Обрадовалась!..
   Ну, тут я рассердилась всерьез. "Обрадовалась!" Свинство это. По-моему, -
так я это все им объяснила, - по-моему, если  попутный  ветер,  уж  простите
меня за высокопарность, -  надо  не  скептицировать,  не  тратить  время  на
дешевенькое  это  самодовольство,  -  какие,  мы,  дескать,   чистенькие   и
умненькие, - надо быстро паруса поднимать...
   Собеседники  на  меня  уже  не   насмешливо,   а   с   дурно   скрываемой
брезгливостью:
   -	Попутный ветер! Рядом с нею вентилятор поставили, а она - уря! - паруса
поднимает!..
   ...Сколько раз потом  вспоминала  я  нашу  встречу  и  слова  эти  -  про
вентилятор... Сколько раз меня поражала заново их неудобная, безрадостная их
правота!..
   Что же до Зиновия -  недаром  он  в  свое  время  дрогнул.  Он  -  словно
чувствовал. Началось царство Чича - и первым из всех нас  вылетел  с  работы
Зиновий. За что, собственно, - за чуть эффектированную жестикуляцию уроженца
черты оседлости, за неистребимый акцент? Других причин не было: предмет свой
Зиновий  знал  и  преподавал  отлично.  Может  быть,  за  то,  что  Чич   по
специальности был тоже историк, -фактор, между прочим, немаловажный, - и  до
Зиновия ему было, как до звезды небесной, - далеко...
   7.
   УРОКИ СОРОК ДЕВЯТОГО (Продолжение)
   Случилось мне когда-то писать о человеке, который определил мою  жизнь  и
жизнь других своих сокурсников, может быть, больше, чем кто-либо иной,  -  о
секретаре нашей институтской комсомольской  организации  Варьке  Свиридовой.
Стоит, помнится, плечистая, крепко сбитая наша Варька на трибуне, и  доброе,
скуластое лицо ее сияет неподдельной радостью. А к ней  -  со  ступеньки  на
ступеньку спускающейся амфитеатром аудитории - идут из рук в руки только что
написанные наспех заявления: "Прошу послать меня добровольцем...". Студентов
четвертого курса срывали тогда на педагогическую работу в отдаленные  районы
страны; школы были оголены, учителя уходили в армию, - так это все нам тогда
объяснили. Шла осень тридцать девятого года (тридцать девятого!), многие  из
нас по неизреченной нашей глупости думали о том, что в воздухе тянет, совсем
не по-осеннему, пьянящим ветром мировой революции, на ожидании которой  были
мы все взращены. Были мы, как хорошо просушенная для растопки щепа, - спичку
поднести! - и матушка-история уже, очевидно, приглядывалась к нам исподволь,
намечая будущие свои жертвы: недолго оставалось ждать!  Но  пока  предлагали
нам сущий пустяк, - всего-навсего бросить институт незадолго  до  окончания,
пренебречь московской пропиской. Вот они и шли,  заявления,  написанные  тут
же, на митинге: "Прошу послать..."
   Так вот - напрасно перед  глазами  Варьки  проносились  в  тот  час  виды
загадочной дальневосточной тайги и тихоокеанского  побережья.  Никто  ее  не
отпустил. "Нет уж, - холодно сказали ей в горкоме, - кадрами  разбрасываться
не  будем".  Дисциплинированный  член  партии,   Свиридова   не   могла   не
почувствовать, что какой-то резон у  руководящих  товарищей,  действительно,
есть: время шло многообещающее и тревожное, - полуторатысячную комсомольскую
организацию тоже так вот, запросто, не оставишь.
   Так что - постояла Варька на перроне, покричала  что-то  напутственное  с
переполненные вагонные тамбуры и открытые окна, выслушала последние утешения
уезжающих: "Ничего, Варенька,  ты  здесь  будешь  нашим  полпредом..."  Все!
Отгрохотал состав, отгремели трубы духового оркестра.
   А потом - остался сзади институт. Ваша покорная слуга, - а была я к  тому
времени самой близкой варькиной подругой, - уезжала на работу в  только  что
присоединенную к нам Бессарабию (тогда говорили только так:  освобожденную).
Варька тут же вызвалась ехать вместе со мной, - и уже не от энтузиазма даже,
но от немыслимо осложнившейся к тому времени собственной личной жизни. И был
это, может быть лучший  наш  год,  -  сороковой,  -  потому  что  был  здесь
благодатный край и благодатная природа, и, главное, молодые люди,  только  и
ждущие от советских учителей новых и новых откровений, -  люди,  которым  мы
каждодневно творили добро. Именно так это всем - и нам, и нашим  ученикам  -
тогда представлялось: творили добро. Ну, и они  нам,  естественно,  отвечали
добром, то есть нетерпеливым и доверчивым желанием все перенять у  советских
и всему у них научиться.
   А  потом  началась  война,  задрожала  земля  от  близких,   в   тридцати
километрах, не дальше, разрывов, и Варька, не имея, как все мы, ни малейшего
представления о том, что творится на фронтах,  но,  как  и  многие  из  нас,
твердо убежденная в том, что чужой земли мы не хотим, но и своей  ни  единой
пяди не отдадим никому, - Варька перестирывала и  на  виду  всего  техникума
развешивала на веревочке платочки и полотенца,  словно  убеждая  тем  самым:
"Что ж канонада! Подождем немножко, двинутся наши  на  запад  -  и  канонада
будет потише!.."
   Все, однако, обернулось  иначе.  Прискакал  ни  свет  ни  заря  верховой,
прокричал совершенно невыносимое для щепетильного варькиного уха,  -  то  ли
"драпайте", то ли "тикайте". Оказалось, что немец в  четырех  километрах  от
нас, в Редю-Маре. "А партизанить?" - только и успела крикнуть Варька  вслед;
верховой уже  не  слышал,  только  топот  копыт  таял  в  зловещем  грохоте,
накатывающем отовсюду.
   Каким-то чудом они тогда ушли - Варька и кое-кто из принятых нами  в  тот
год  комсомольцев.  Большинство,  впрочем,  уходить  не  стало:  здесь,  при
румынах, выросли, здесь воспитывались, румынские  песни  пели.  "Мало,  мало
одного-то года, - с горечью думала Варька, - вот если бы не война,  если  бы
еще  годок,  другой..."  Меня  рядом  не  было,  чтоб  всеми  этими  мыслями
поделиться, - сама же меня и отправила когда-то,  как  небоеспособную,  -  к
ужасу моему и стыду, - последним уходящим на восток эшелоном.
   Так вот - когда же она начала меняться,  наша  Варька,  -  не  тогда  ли?
Потому что я о том и веду речь, как необратимо стала  она  меняться.  Тогда,
сразу по приезде в Москву, ее засекретили, выдали  ей  подложные  документы,
прикрепили к какому-то предприятию; Москву сдавать не  собирались,  но  свои
люди на крайний случай подготовлены были... А когда я осенью сорок  третьего
после  долгой  отлучки  тоже  приехала  в  Москву,  в  нашу   промороженную,
жутковатую - даже по тем временам - коммуналку, и чудо  мое  Сереженька  уже
перебирал нежными, бархатными ножками в бельевой корзине, - к  тому  времени
Варька, проверенная и перепроверенная, всю жизнь не вылезавшая из общежитий,
имела уже,  слава  богу,  собственную  комнату  на  улице  Правды  и  вполне
респектабельную должность в одном из самых высоких учреждений столицы. И шел
ей, между прочим, спецпаек, который, к чести ее, не очень у нее залеживался,
- все наши друзья или были на фронте, или бедовали где-то  там,  в  глубинах
громадной державы, - очень хотелось Варьке раненого ли, оголодавшего ли хоть
немножечко подкормить.
   А потом пришла похоронка на моего Семена,  -  после  многих  моих  писем,
возвращавшихся ниоткуда, и не  похоронка  даже,  а,  пожалуй,  еще  хуже,  -
документ, оставляющий крошечную надежду  и,  как  за  долгие  годы  ожидания
довелось убедиться,  надежду  напрасную.  Целый  день  я  тогда  промолчала,
продержалась, как каменная, а как увидела  на  пороге  Варьку:  сострадание,
любовь, готовность все вместить в  себя,  если  мне  от  этого  станет  хоть
немножко легче, всю мою боль, все отчаянье,  -  как  увидела  я  ее,  так  и
кинулась к ней и, впервые за весь невозможный  этот  день,  ткнувшись  в  ее
плечо, разрыдалась. Господи, да ведь о ней, о ней я пишу сейчас, не о  себе,
- и вот такую, какою она была тогда, не забыла и никогда  не  забуду:  такое
материнское, горькое, такое женское!..
   Что же случилось, как, откуда оно поползло, - то, что между нами, в конце
концов, встало? Бедная наша дружба! Вы же  вспомните,  чем  я  жила:  школа,
ребячьи судьбы, эпоха, перемалывающие хрупкие мальчишеские хребты,  -  я  же
вся была в этом. И я взмолилась: "Варя, милая, вам сверху видней, -  объясни
мне, что происходит..."
   И   тут   не   могу   не   процитировать   напечатанную   в   1961   году
автобиографическую повесть одной писательницы, - и пусть уж писательница эта
меня простит. С мужем ее, тоже писателем,  очень  дружил  Фадеев.  "Саша,  -
примерно в те же годы, чуть раньше, спрашивал у Фадеева ее муж.  -  Ты  меня
знаешь, я дисциплинированный член партии. Постановление принято, значит, оно
для меня закон (речь шла о Постановлении ЦК от 1946 года). Я  от  всей  души
стараюсь понять его необходимость... Но ведь Зощенко - честнейший человек. И
такого человека вдруг на весь мир объявляют  подонком.  Кому  это  нужно?.."
Цитирую я - дословно.
   "И вдруг Саша,  не  дослушав,  каким-то  отчаянным  движением  стискивает
голову и упирается локтями в стол.  Стол  старенький,  он  качается,  посуда
звенит.
   -	Прекрати, Юра! Я тебя прошу, прекрати этот разговор..."
   И - совсем другое, как легко себе представить: другая поза, другой тон.
   "- Ну, вот что. Раз вы уже опять короновали меня своим председателем, так
извольте мне помогать. Придется тебе бросить все дела и через несколько дней
съездить в Ташкент. Посмотри, как  они  там  перестраивают  работу  в  свете
последних постановлений..."
   Вот так: "прекрати этот разговор", - дескать, сам в  этих  постановлениях
ничего понять не могу и сам страдаю,  -  и,  почти  тут  же,  -  садистское,
жестокое: вот и поедешь теперь постановления эти проводить в жизнь!..
   Сколько же было таких разговоров в то время! И чем выше стоял человек  по
своему положению, тем, видимо, взыскательней донимали его близкие. Наверное,
так. Но фадеевского садизма, этой жестокой, ни с чем не считающейся воли,  -
всего этого у номенклатурной дурочки Варьки не было и в помине. Было все  то
же: очень бабье и очень несчастное. Ей самой бы хотелось хоть что-то  понять
и хоть как-то пристроить в своей очень цельной и очень чистой душе.
   Это я наступала, я не знала жалости. Мне ведь тоже, как  и  ей,  хотелось
цельности,  понимания,  чистоты.  А  Варька  лепетала  что-то   беспомощное,
повторяя самое постыдное из  самых  постыдных  статей,  покорно  и  заученно
произнося слова, в которые - наша Варька! - не могла же она верить.
   -	Придумала подстилочку! - не выдержала,  наконец,  я.  -  Идейную  такую
подстилку, - чтоб лежать было мягче...
   Варька взорвалась. Обдала меня ненавидящим, оскорбленным  взглядом:  "Ну,
знаешь...". Рванулась к двери, хлопнула ею, потом хлопнула другой дверью, на
лестницу.
   -	Никуда не уйдешь. - не слишком добро и вовсе не раскаянно думала  я.  -
Куда тебе итти? Второй час ночи...
   Не ушла,  вернулась.  Между  прочим,  спокойно  могла  уйти,  всю  Москву
пересекла бы пешком, такой характер.
   -	Я все-таки не понимаю, -  напряженно  спросила  она,  борясь  со  вновь
вскипающим желанием все расплескать в облегчающем,  решительном,  на  полный
разрыв жесте, - не понимаю, кто дал тебе право меня оскорблять?
   -	А нас оскорблять - можно? - вяло спросила я. Я уже и так понимала:  нас
- можно.
   Вот такие были в ту пору заполночные разговорчики!..
   Что же касается наших с Варькой отношений  -  дальше  было  хуже.  Дальше
встретила она  в  каком-то  спецсанатории  партийного  работника  из  Омска,
приняла его в свою истосковавшуюся  по  любви  душу,  перетащила  в  Москву,
растворилась в нем - без остатка. "Вы потерпите, - умоляла она  институтских
своих друзей. - Я своего дурачка приучу потихонечку".
   Очень мы ему были нужны - со всем тем, чего он не умел в нас понять, -  с
этой нашей говенной интеллигентностью: терпеть он ее не мог. И виделись мы с
Варькой - лучшие подруги - тайком.  То  она  прибежит  ко  мне  в  обеденный
перерыв - поесть домашнего борща, - то я к ней в  МК  пройду  по  партийному
билету, тогда еще это можно было. Только что  уж  это  за  общение  в  таких
условиях! Или ходики на стене тикают, хоть вовсе  останови,  -  и  кусок,  и
слова застревают в горле, - или чужие тетки из разных концов  комнаты  пялят
любопытные глаза, - ни о личном, ни  об  общем  не  поговоришь.  А  общее-то
кричит криком, а личное - исходит молчаливой слезой; ведь это  только  милые
мои люди ребята могли не заметить, как жду я, все еще  жду  -  чуда!  -  все
никак не кончу свою затянувшуюся, бесконечную свою  войну:  Семен,  Сема,  -
ежеминутно! Честно говоря, об этом и сейчас вспоминать тяжко. Самые  трудные
в моей жизни годы! А дружба наша с Варькой последними судорогами исходила  -
от всех этих оскорбительно невнятных встреч.
   Дальше-то было еще страшней: объявилась бдительная Лидия Тимошук со своим
письмом. Могла быть не