Елизар Мальцев. Этому и без  меня  хватало:  его,  секретаря
организации, в последнее время распинали,  как  могли.  Чудо  партия:  войти
легко, попробуйте из нее выйти!.. Опять, значит, искать, кому  и  как  сдать
билет, - стеклотару сдать легче!..
   - Любочка! - поднял  на  меня  глаза  Елизар.  Обратите  внимание:  опять
"Любочка"! Все нежны, грустны,  предупредительны,  как  в  доме,  где  лежит
дорогой покойник. - Любочка, ты уже выбрала организацию?
   - И не думала, что ты!..
   Елизар, видимо, наслушался таких ответов, сделал вид, что не понял.
   - Ну, выбери, вот список. А не хочешь, подумай дома, позвони мне...
   Я ушла. Вышла на крутое крыльцо, что на Поварскую,  и  вдруг,  неожиданно
для себя, села прямо на освещенные солнцем ступеньки. Зашла с улицы Герцена,
вышла на Поварскую. Машинально взглянула на часы:  вся  эта  прогулка  через
ЦДЛ, памятная на всю жизнь, заняла ровно десять минут.
   Может, и не стоило весь этот день драматизировать; достаточно было эпизод
по разделу "Кучемутие" пустить...
   А через несколько дней мы прочли в одной из центральных  газет  радостную
реляцию известного нам всем  умельца:  "Писатели  Москвы  единодушно  решили
разойтись по предприятиям  столицы..."  Нам,  оказывается,  хотелось  глубже
вникнуть в бурлящую вокруг нас жизнь, нам этих знаний до сих пор не  хватало
как-то... Молодец автор! Живет большой, настоящей правдой, а  не  маленькой,
зряшной, путающейся под ногами правденкой...
   17.
   ЕСЛИ ЗАХОЧЕТ БОГ НАКАЗАТЬ...
   А вот с  другом  моим  Камиллом  получился  процесс  обратный  -  и  так,
оказывается, бывало. Попробую пересказать.
   Вы когда-нибудь с плато Расвумчорр спускались? Не для прогулки,  конечно,
какая уж там прогулка, но по категорическому вызову партийной организации, с
ней, - не поспоришь. Даже в распроклятую эту погоду не поспоришь,  в  разгар
первой  ноябрьской  пурги,  когда  все  завалено  глубоким  снегом,  и  даже
положенный тебе по должности вездеход так и не  сумел  пробиться  наверх,  а
почтительно ожидает тебя внизу, на  шоссе,  у  подножия  сопки.  Так  вот  -
приходилось вам в такой ситуации спускаться?  Да  еще  если  тебя  при  этом
спокойненько напутствуют: тут, главное, Серый Камень не проскочить, понятно?
Серый Камень надо непременно обойти справа, потому  что  если  обогнуть  его
слева, то вас несколько недель проищут, конечно, да так и не найдут,  бывали
случаи...
   Вы, конечно, от подобных напутствий вовсе разволнуетесь: да как, дескать,
Серый Камень этот огибать, справа ли, слева ли, если спускаться-то -  не  на
чем? Есть на чем спускаться? Оказывается, есть.  На  лопате,  обычное  дело.
Берете рудничную лопату, нет у вас - займите  у  кого-нибудь,  забудьте  про
всякое свое верхнее образование,  инженерский  престиж  и  прочие  глупости,
садитесь на эту лопату верхом, отталкивайтесь - и летите, - в облаке колючей
снежной пыли и  такого  уместного  в  данной  ситуации,  такого  освежающего
шахтерского мата. Эх-х, прокачу, держись, залетные!..
   А мысли твои при этом, - если  ты,  и  в  самом  деле,  инженер,  человек
ответственный, - они же все при тебе,  не  отстают  и  не  отлетают,  вор(ны
припадочные!.. Ты же из-за окаянных этих мыслей две  ночи  не  спишь:  из-за
того, что сроки сдачи рудоспуска  ј1  неумолимо  приближаются,  а  рудоспуск
этот, как на зло, вошел в метановую зону, и,  как  ты  там  не  крутись,  но
каждому ясно, что малейшая небрежность грозит теперь  взрывами  и  всяческой
человечьей бедой. И тебе сейчас надо бы сидеть на плато и держать  ситуацию,
чтоб  не  сорвалась  с  крючка,  а  не  мчаться  на  лопате  по   дерьмовому
начальственному оклику на пустую, как ты легко это  предвидишь,  и  заведомо
бессмысленную говорильню. Так что - чт( будет  у  тебя  на  душе,  когда  ты
летишь вот так вниз, задыхаясь от встречного ветра  и  снежной  пыли,  -  не
ухарство, нет, не веселость, счастливо сохраненная из мальчишеских лет, но -
как там у поэта? - "черная злоба, святая злоба..."
   И вот так, затаив эту  черную  злобу,  ты  и  входишь,  наконец,  в  туго
прокуренное, набитое людьми городское святилище. А жарко, можно и распояской
посидеть, - вот люди живут!.. И первое, что ты слышишь, это тихонькое "Вот и
он", - значит, только тебя здесь  и  ждали  и  готовиться  надо  к  бенефису
знатному. И ты настороженно садишься туда, куда  тебе  указали  сесть,  -  в
первом, что ли, ряду, в непосредственной близости с каким-то незнакомым тебе
и, видимо, только что приехавшим, по-столичному одетым типом.  Ты,  впрочем,
тут же и забываешь о нем, приехал и приехал, на что он тебе...
   Все так, как ты и предполагал: речь о твоем рудоспуске ј1 и  о  том,  что
приближаются   сроки   сдачи   его,    очередная    годовщина    Октябрьской
социалистической революции. Мы все знаем, что она для нас значит, и привыкли
- советские же  люди!  -  встречать  годовщину  торжественными  рапортами  и
победными  свершениями.  Так  вот,  оказался  в  сознательной  нашей   среде
несознательный такой человек Шаласуев, - это ты, значит, -  заладил  свое  -
"метан", "метан", - словно знать не знает и понимать не понимает,  о  чем  с
ним  речь  ведут.  Вон  он,  сидит  рядом  с   приезжим   товарищем,   зырит
разбойничьими своими глазищами, и выражение лица у  него,  простите,  такое,
словно он непременно решил  до  конца  заседания  кого-нибудь  в  этом  зале
прирезать. Так вот - пугать  нас  не  надо,  мы  все  тут  люди  пуганые,  а
политическая    несознательность,    товарищи,    -     это     политическая
несознательность, и безответственность - это, товарищи,  безответственность,
и  подобные  настроения  мы,  товарищи,  конечно  же   пресекали   и   будем
пресекать...
   Шаласуев же сидит, да простят меня читатели, дурак дураком и не  понимает
главного: они что, в самом деле забыли, что  с  метаном  не  шутят?  Или  он
доложил как-нибудь не так, или чего-нибудь путного в ответ не расслышал, - у
него, может, еще в ушах  свистит  после  той  лопаты?  А  тут  этот,  рядом,
приезжий, завел свое: ну, при чем тут, дорогой  товарищ,  метан?  Метан  тот
давно  дренажировался,  в  почву  ушел,  любой  специалист   это   скажет...
Дренажировался ему тот метан! Он бы, чем сидеть тут, поднялся  на  плато  да
взглянул на приборы, существуют же они для чего-то, те приборы, тоже,  между
прочим специалистами деланы... И Шаласуев  все  это  ему  культурненько  так
говорит: ну,  чего  ты,  спросить,  вяжешься?  Ты  что  -  лучше  меня  нашу
обстановку превзошел? Ну, так лезь тогда на  то  плато  и  командуй,  у  нас
наверху как раз таких, как ты, нехватает... Очень культурно это все изложил,
даже оборвал себя, чтобы не  сказать  лишнего.  Но  приезжему  все,  что  он
сказал, сразу видно, не понравилось, да и все, кто  случился  рядом,  как-то
разом примолкли и, словно на товарищеской панихиде, запечалились.
   И тут встает председатель и говорит: все ясно.  И  недооценка  Шаласуевым
важнейшего  политического  момента,  который  все  мы  в  настоящий   момент
переживаем,  и  полное  непонимание  личной  своей   ответственности   перед
ожидающей нас торжественной датой, и то, между прочим, что по  личной  своей
невыдержанности Шаласуев оскорбил самого замминистра по цветной металлургии,
товарища такого-то. Вы, товарищ замминистра, извините нас всех,  пожалуйста!
Сами видите: с людьми работаем. Но и Шаласуеву это все просто так не сойдет;
тут  мы  посовещались  и  решили,  что  Шаласуев  заслуживает  серьезнейшего
взыскания - строгого выговора с занесением в личное партийное дело.
   Шаласуев молчит: хватит, наговорился. Но и все почему-то молчат. И как-то
сразу и отчетливо стало видно,  -  вместо  партийного  рвения  и  партийного
энтузиазма  -  некое  партийное  замешательство.  Оно,  наверное,   понятно:
недооценка политического момента - это даже и не на выговор тянет, а, скажем
прямо, на исключение из славных рядов...
   И вот так все сидят и молчат. О  чем  молчат?  И  вдруг  тихонький  такой
голосок из рядов:
   - Да вы что, товарищи? Какое личное дело, куда записать? Он же - не  член
партии...
   - Как - не член партии?
   - Так. Не член.
   Собрание растерялось: ничего устроился. Неплохо. Неуязвименький оказался.
Ну, и как его теперь наказать?..
   И встал тогда тот, кому и полагалось быть всех умней: директор комбината.
Ему предстояло вскоре членом Политбюро стать, об этом уже  поговаривали,  но
авторитет у него, надо сказать, был, он его словно в запас принакапливал. Он
посмеялся чему-то своему и сказал:
   - А мы его, такого и эдакого, вот сейчас возьмем  и  примем  в  партию  -
возражений нет?
   Все даже рты пораскрывали: а можно? Вот так, без  всех  этих  сложностей,
экзаменов и волынки, без прединфарктных обмороков  и  спазм?..  В  нарушение
всех уставов и установлений? Можно?..
   - А почему бы и нет?..
   И всем сразу  стало  легко  и  просто:  если  уж  сам  говорит!  Принять?
Пожалуйста! Какие могут быть возражения? Шаласуева и спрашивать не  стали  -
хочет он того, нет ли, клянется ли в чем-нибудь или не клянется  ни  в  чем.
Без всякого этого узаконенного мучительства, единодушным ликующим  поднятием
рук был инженер Шаласуев принят в члены родной  коммунистической  партии.  В
сладких снах видал. Поздравления, конечно, со всех сторон: "Ну, молоток! Ну,
сила!.." И в общем этом шуме и ликовании  так  никто  и  не  вспомнил  ни  о
безответственности Шаласуева, ни о выговоре, что должен быть записан  в  его
девственное, в его безупречное личное дело...
   Так и вернулся инженер Шаласуев к своему рудоспуску ј1 и к  нависшей  над
ним угрозе метанового взрыва. Спустился верхом на лопате, а уж  как  обратно
вернулся, сказать не берусь, наверное, лопата на нем вернулась...
   А вы говорите: купаться. А я говорю: вода  холодная...  Повторяю,  что  и
сказала: стеклотару сдать легче!..
   18.
   КУЧЕМУТИЕ ј2
   "Уважаемый товарищ редактор!
   Хотел было я  ударить  по  нынешним  последышам  Пастернака,  по  дружкам
Синявского и Даниэля, по Вознесенскому и разным Исаичам типа Солженицына, да
ведь  и  против  этой-то  маленькой  заметочки  наверняка   поднимут   гвалт
идеологические "сыны и дщери Израилевы". Они - увы! -  наследственно  ловки,
изворотливы, хитры, поэтому я очень  прошу:  если  почему-либо  не  решитесь
печатать мою реплику, то просто разорвите ее, не регистрируя и не  показывая
никому, особенно этой Рафаиловне Кабо.
   Вы - человек государственный, взвесьте все "за" и "против"; я же убежден,
что не только печатать надо эти яростные строки,  но  и  начинать  настоящую
атаку против идеологической гнили в литературных наших рядах.
   Я, как вы догадываетесь, тоже писатель, член ССП СССР, но очень прошу  не
выставлять это под заметкой. Сейчас болен, а полная подпись может  осложнить
мое положение среди недоброжелательных коллег (много гнили-то, повторяю!), а
также и самую болезнь. Прошу учесть это деликатное обстоятельство.
   Примите мое уважение и самые сердечные пожелания С приветом Ал. Румянцев.
   И очень, очень жду письмеца! В  глуши  ведь  живу,  душевно  настрадался,
поверите!.."
   Вот такое  письмо  прислал  в  газету  "Известия"  периферийный  писатель
Румянцев. Не только письмо - заметку к нему приложил. Что его, бедного,  так
взволновало? Сущий пустяк. Очень далеко от него, в Свердловске,  учительница
И.  М.  Фельдман  организовала   юношеский   поэтический   клуб   "Гренада".
Руководителя  клуба  стали   преследовать   по   простенькой   причине   "Не
высовывайся";  юные  члены  клуба,  не  привыкшие  к  прозе   жизни,   взяли
руководителя под защиту. Я, после настоятельных  писем  с  той  и  с  другой
стороны,  поехала  разобраться  в  ситуации  и,  по  свидетельству  того  же
Румянцева, написала "честную и прямую статью". Вот так: "честную и  прямую".
Лично ему не понравилась  в  статье  единственная  фраза,  но  зато  как  не
понравилась! "В стихи ребята кидаются с  разбега,  как  в  воду,  -  Пушкин,
Лермонтов, Маяковский, Пастернак, Цветаева..." Так вот - как  можно  изучать
стихи "этого  отщепенца  Пастернака",  на  которого  Румянцев,  "сказать  по
правде", жалеет даже три метра кладбищенской земли. "Щедрая  сердцем  родина
простила ему его вину, а  он..."  А  Цветаева!  "Когда  читаешь  о  подвигах
некоего,  начальника  белогвардейской  контрразведки,   то   волосы   встают
дыбом..." Где именье, где вода!.. "Почему Кабо  ставит  имя  Цветаевой  выше
Некрасова, Есенина или замечательного, нравственно чистого патриота Асадова?
С чьего голоса идет это дряблое всепрощение врагам революции?.."
   Статья моя, написанная "честно и прямо",  но  "с  чьего-то  там  голоса",
первоначально называлась скромненько: "Ее  величество  Аникина",  -  была  в
одной из картин Сергея Герасимова такая клеветница и пакостница, -  редакция
в боевом азарте переименовала заголовок на альтернативный - "Они или мы",  -
и  тем  подбросила  сухих  полешек  в  разгоревшийся   костер.   Большинство
корреспондентов, как легко понять, поддерживало газету, автора, всех живых и
думающих учителей. Одно письмо меня умилило особенно, я ради него, может,  и
весь эпизод пишу. "Пожалуйста, не сомневайтесь ни  в  чем,  -  писал  автору
явный доброжелатель. - "Они или мы?" Я глубоко  уверен,  товарищ  Кабо:  мы!
Только мы! С уважением Майор КГБ Ефимов".
   Свежий  девичий  голос  в  телефоне:   "Любовь   Рафаиловна,   звонят   с
телевиденья. Очень просим вас выступить о  воспитании  гражданственности!.."
"О чем - о гражданственности? Вы же об  этом  слова  не  дадите  сказать!.."
"Наоборот, что вы - в девичьем голосе  неподдельное  ликование.  -  Все  уже
договорено. Мы вас  и  записывать-то  не  будем,  прямо  пустим  в  эфир..."
"Сразу?" "Сразу". "В эфир?" "В эфир". Ну, в лесу что-то большое  сдохло!  Во
всяком случае, не нам же, вольным детям эфира, этим эфиром пренебрегать! И в
назначенный  день  и  час  порог  телестудии  переступает  совсем   неплохая
компашечка: Григорий Бакланов, Александр Борщаговский, ваша покорная слуга и
уважаемый всеми нами известный драматург Р. "Все изменилось, - встречает нас
в вестибюле наша редакторша, и по лицу  ее  видно,  что  изменилось  многое:
девушка сконфужена и несчастна,  как  всякий  честный  человек,  вынужденный
беспардонно врать. Сегодня, оказывается, Леонид Ильич  прибывает  в  Египет,
трансляцию будут вести оттуда, а нас, чтоб лишний раз  не  беспокоить  и  не
травмировать, просят пройти наверх и предварительно записаться.
   Очень я люблю этот рассказ. Люблю потому, что  все  четыре  человека,  не
успев не то, что обменяться хоть словом, но даже переглянуться, - все четыре
человека действуют одновременно  и  каждый  на  свой  салтык.  "Ну,  нет,  -
восклицает Бакланов, молниеносно отскакивая к входным  дверям,  -  я  в  эти
игрушки не играю"... "А зачем, собственно, записывать? - задумчиво говорю я,
делая, как сама я это называю, самые "голубые глаза" из всех возможных. - Мы
и еще раз придем, нам же не трудно, правда, товарищи?.." "Мы все понимаем, -
неторопливо начинает Борщаговский, и видно, что сейчас  последует  прекрасно
построенная речь. - Если бы у нас была ориентация  Кочетова  или  Грибачева,
ваше начальство  давно"...  "А  что,  собственно,  случилось?  -  удивляется
драматург Р. и охлопывает себя по карманам. - Записываться так записываться,
я готов..."
   Бедный Р., ему потом было  очень  неловко.  Он  замыкал  наше  шествие  к
гардеробу и принужденно шутил, что хоть он и не член  нашего  профсоюза,  но
вынужден примкнуть к нашей забастовке.  Зато  -  кто  был  вполне  утешен  и
счастлив, это наша редакторша; она только что не приплясывала, провожая нас:
от ее пристыженности не осталось и следа.
   А никакой трансляции из Египта, между  прочим,  не  было.  Вместо  наших,
заранее объявленных выступлений на экране пел-заливался хор имени  народного
артиста Пятницкого.
   Еще для "Кучемутия". Сидят в Малеевском Доме Творчества за столом пятеро:
Лидия Корнеевна Чуковская, Лева  и  Рая  Копелевы,  поэт  Давид  Самойлов  и
опять-таки ваша покорная слуга. Выясняется, что никто из нас на  Бородинском
поле никогда не был, а езды туда всего ничего, и Давид  Самойлов  вызывается
отвезти нас туда завтра с утра.
   Едем. Яркий апрельский день, роскошное апрельское бездорожье. Водитель же
беззаботен, весел, много общается с аудиторией  и  смотрит  больше  на  нее,
нежели на дорогу. А тут еще выясняется, что мы с ним кончали одну  и  ту  же
школу, что удивляет нас обоих несказанно.  "Зовите  меня  просто  Васей,"  -
разрешает Самойлов с эдакой удалой отмашечкой.
   И тут происходит  нечто.  Машина  наша,  горестно  всхлипнув,  садится  в
огромную яму, полную жидкой грязи, садится как-то  особенно  основательно  и
даже прицельно, - как будто именно здесь, в этой яме  и  было  предназначено
данным гражданам провести последние дни  своей  жизни.  Отлично  выполненная
работа!
   Что делать? Делать,  в  общем-то  нечего.  Дам  элегантно  высаживают  на
ближайший сухой взгорок, меня, по многим моим несовершенствам,  оставляют  в
машине, а бывшие солдаты Самойлов и Копелев лезут под машину. Один из солдат
был еще и бывшим зека, что для рассказа важно. "Лева,  -умоляю  я  время  от
времени, - может полегче все-таки, а?" Тот, распрямляясь, удивленно  таращит
глаза: "А разве - слышно?.."
   В общем, нам, как  сами  вы  понимаете,  нужен  трос.  И  водителям,  что
пробиваются со своими самосвалами в просторах Бородинского поля, тоже ясно с
первого же взгляда: вон тем бедолагам нужен прежде всего  трос.  И  водители
самоотверженно разворачиваются нам на помощь,  святые  люди!  Мы  только  не
можем понять, почему им так весело, и что они кричат  нам  издали  и  с  чем
вроде бы поздравляют.
   - Вы еще не слышали? - разбираем мы, наконец. - Человек -  в  космосе!  В
космосе - человек!..
   Это было 12 апреля 1961 года. Мы сидели безнадежно и  твердо,  и  мужчины
наши были, словно в переливающемся панцире, в лоснящейся грязи, а Гагарин  в
это время совершал свой первый в мире, бессмертный виток. И да  здравствуют,
товарищи, все эти противоречия нашего отмеренного в истории века!
   Или вот еще. Считаю: пример журналистского героизма.
   Лечу на целину, в Атбасар, - там  меня  должны  встретить.  В  Самаре  мы
почему-то  приземляемся,  в  чистом  поле,   посреди   аэродрома.   Никакого
самарского аэродрома у нас запланировано не  было.  В  иллюминаторах  светит
призрачным светом далеко-далеко завалившийся в темноте и холоде  аэровокзал.
Туда проходят, задевая нас крутыми боками, члены экипажа; за ними - один  за
другим - пассажиры-мужчины. Мы сидим, сжавшись в комочек, с трудом  сохраняя
остатки тепла, - женщины,  дети.  Сколько  можно  вот  так  терпеть?  Кто-то
говорит, что придется терпеть до утра. Господи, хоть бы детей устроили!..
   Кое-как выкарабкиваюсь из кресла, выхожу на лютый ветер, кое-как, чуть не
плача, добираюсь до вокзала. Ага, вот  они  где!  Мужчины  осаждают  кабинет
дежурного по вокзалу,  тот  огрызается:  горючего,  дескать,  нет  и,  между
прочим, неизвестно; все это грозит затянуться нешуточно.
   Честное слово, я человек скромный. Честное слово!.. Не понимаю, что  меня
подталкивает: я прислоняюсь плечом  к  притолоке,  словно  проезжая  этуаль,
даже, кажется, выставляю бедро  на  всеобщее  обозрение.  "А  что  я  должна
сказать, - вопрошаю я очень громко и очень внятно, - что я должна сказать  в
"Известиях" о причинах моего опоздания..."
   Что может понять нынешняя молодежь в этом  эпизоде?  Почтительный  шепот:
"Товарищ из "Известий"! Меня бережно отдирают  от  притолоки,  перемещают  к
столу, на котором  лежит  опозоренная  жалобная  книга  и  авторучка,  бурно
извергающая зеленые чернила. "Вот здесь, пожалуйста!" Завидев  краем  глаза,
как уверенно я обращаюсь с этим инструментарием, дежурный вдруг  меняется  в
лице и обманным движением устремляется к дверям. За  ним  с  ревом  кидаются
остальные. Продолжение след