навидел фашистов,  и  не удивительно,  что Софиев доверил
ему столь опасное дело.  Мы хорошо понимали, чем рискуют эти люди. В случае,
если бы наша связь раскрылась, их ждал бы неминуемый расстрел.
     Вскоре  после  последнего посещения Алексея я  встретился с  Лопухиным,
рассказал ему о  передачах Софиева и о своем желании откровенно поговорить с
переводчиком.
     - О чем? - спросил Лопухин.
     - Как о чем? - удивился я. - О побеге. О нашей группе...
     - Группу не трогай, - перебил Лопухин. - Говори только от своего имени.
     Через несколько дней мы с Симоном попросили Манько устроить нам встречу
с Софиевым.  Она состоялась рано утром у нас в блоке.  В маленькой боковушке
находились Симон,  я  и  еще  один член нашей группы,  санитар Сенька-цыган.
Фамилию Сеньки мы не знали.  Как потом выяснилось,  имя у  него тоже было не
настоящее. Лишь много позже он открылся нам.
     Как только Софиев вошел в  боковушку,  он внимательно осмотрел каждого,
затем сухо спросил:
     - Итак, о чем хотели поговорить со мной медики?
     Мы с Симоном переглянулись.  Чувствовалось,  что по каким-то непонятным
для нас причинам Софиев хочет избежать откровенного разговора.  Что ж, пусть
будет так.  И мы с Симоном начали жаловаться на трудности в нашем санитарном
блоке.  Не  хватает  медикаментов,  нет  самого  необходимого хирургического
инструмента,  совершенно нет  лекарств...  Софиев слушал внимательно,  потом
произнес:
     - Обо всем я докладывал коменданту. Вы только для этого позвали меня?
     - Нет, не только для этого! - неожиданно вырвалось у меня.
     Софиев  дождался,  пока  выйдет Сенька посмотреть,  нет  ли  поблизости
немцев, и заговорил:
     - Вот что,  медики. Я догадываюсь, о чем вы хотели бы поговорить. Не вы
одни  мечтаете оказаться по  ту  сторону  колючей  проволоки.  Понимаю  вас,
сочувствую,  но  пока считаю разговоры на эту тему преждевременными.  У  вас
что, в санитарном блоке уже нет ни больных, ни раненых?
     Мы молчали.
     Софиев направился к выходу. У самых дверей остановился, закончил:
     - Когда наступит срок, скажу...
     И быстро вышел.
     Несмотря на  то,  что по  сути дела Софиев отказался быть откровенным с
нами,  все же этой встречей мы остались довольны.  Хотя прямо ничего не было
сказано,  мы поняли, что в лагере немало людей, готовящихся к побегу, и что,
очевидно, сам Софиев уполномочен кем-то координировать наши действия. И этот
кто-то пока считает нужным, чтобы мы оставались в лагере. Ведь число раненых
не уменьшалось.  Одновременно мы еще больше укрепились в мысли,  что старший
переводчик  связан  с  внешним  миром.  А  что  это  так,  вскоре  убедились
окончательно.
     Как-то  после  очередного посещения Алексея Манько  мы  решили передать
часть  полученных медикаментов в  соседний блок,  где  также были  раненые и
больные.  Я взял немного индивидуальных пакетов, марганцовки, йода и понес к
их врачу. К моему удивлению, он категорически отказался от помощи.
     - Не нужно,  -  заявил он.  - Вам самим не хватает. А у нас еще кое-что
есть.
     А  ведь неделю назад он  сам  приходил к  нам  в  блок,  просил хотя бы
несколько стиранных бинтов.  Из этого случая мы с Симоном сделали вывод, что
Софиев стал помогать не только нам.
     Через  несколько дней  Софиев  передал,  чтобы  мы  были  исключительно
осторожны:  немцы заслали в блоки большую партию доносчиков. Мы предупредили
об этом всех больных и раненых. Сообщение Софиева подтвердилось. В некоторых
блоках  (там  Софиев,  наверное,  не  успел  предупредить пленных)  начались
расстрелы. Военнопленных обвиняли в саботаже, в подрыве авторитета фюрера, в
распространении вредных слухов.
     Немцы всячески стремились сломить наш дух,  волю к борьбе. Одновременно
с  массовыми расстрелами они  пытались  растлить,  искалечить нас  морально.
Выдавай комиссаров и коммунистов,  евреев и непокорных - и мы тебя накормим,
дадим несколько лишних черпаков баланды.  А пойдешь в полицию -  будешь сыт,
одет, сам почувствуешь силу над другими.
     Мы, врачи, старались не только лечить раненых и больных, но и вселить в
них  надежду  на  удачный побег  после  выздоровления,  поддержать духовно и
оберегали  таким  образом  от   развращающей  души  пропаганды  гитлеровцев.
Заводили беседы с  больными и  ранеными,  исподволь узнавали их  настроения,
намерения, подбирали верных людей, преданных, смелых, стойких.

     После  массовых репрессий,  которые прокатились по  лагерю  в  середине
ноября,  работать стало еще  труднее.  Немцы уменьшили и  без  того  скудную
выдачу медикаментов,  а  помощи Софиева не  хватало.  Между тем  в  процессе
лечения мы все чаще встречались с очень серьезными осложнениями.  Участились
случаи газовой гангрены.  Здесь мы, как правило, применяли широкие лампасные
надрезы в  области раны с последующей обработкой ее марганцовокислым калием.
Это самое большее,  что мы могли сделать в условиях лагеря. Но в большинстве
случаев мы  все же спасали жизнь.  Правда,  сами операции приносили раненому
невыразимые страдания. Обезболивающих средств у нас почти не было.
     Мучительные страдания доставляли больным и  перевязки.  Раны  долго  не
заживали:   ослабленный  организм  имел   малую  сопротивляемость  различным
инфекциям, обладал низкими восстановительными способностями. Перевязки очень
часто доводили раненых до шокового состояния.
     Как-то зимой к нам из Изяславля перевели новую группу военнопленных. Их
разместили в  блоке неподалеку от  нашего "лазарета".  Однажды один из вновь
прибывших, он назвался Олегом, пожаловался на сильные боли в области правого
бедра.  Я попросил его показать рану. Она была от разрывной пули, уже начала
заживать.  Но вокруг появились покраснение и отек.  Вдобавок у раненого была
высокая температура.  Налицо,  таким образом,  все признаки флегмоны бедра -
гнойного  воспаления  клетчатки  и   более  глубоких  слоев  мягких  тканей.
Единственное  спасение  -   операция.  Иначе  воспалительный  процесс  может
распространиться, и тогда уже ничто не спасет раненого.
     Вечером возле  раненого собрались вместе  с  нами  врачи  из  соседнего
блока. Стали обсуждать сложившуюся ситуацию. И все пришли к единому мнению -
делать операцию без наркоза невозможно. Но и не оперировать тоже нельзя. Еще
день-два - и будет поздно.
     - Что ж, тогда пошли спать, - заявил вдруг Роман Лопухин.
     - Ты что-нибудь придумал? - спросил я.
     - Утро вечера мудренее, - уклончиво ответил он.
     Мы  сами хорошо понимали,  что все равно до утра ничем не сможем помочь
больному,  и разошлись. А утром Роман Лопухин первым заявился к нам в блок и
выставил на топчан флакон эфира.
     - Где достал? - удивились мы с Симоном.
     - Мое  дело,  -  улыбнулся Лопухин одними  глазами.  -  Придет время  -
узнаете.
     Мы промолчали,  однако каждый еще больше укрепился в  мысли,  что Роман
Лопухин входит в группу, которая связана с патриотами на воле, но до поры до
времени не хочет нам об этом говорить. Ну что ж, подождем.
     Операцию делал Симон,  я ассистировал,  Лопухин давал наркоз, следил за
общим  состоянием  больного.   Прошла  она  хорошо.  Удалили  гной,  сделали
перевязку,  вывели Олега  из  состояния наркоза и  отнесли на  свой  топчан.
Обычно после таких операций больной быстро идет на поправку, но наш Олег был
крайне истощен, обессилен, и вначале мы даже опасались за его жизнь.
     Несколько суток  подряд  мы  дежурили возле  него,  сменяясь каждые три
часа,  пока окончательно не удостоверились, что Олег начал поправляться. Все
это  время наша медики делились с  ним своим скудным пайком,  чтобы поскорее
поставить на ноги.
     Через месяц Олег уже  мог  самостоятельно передвигаться.  Сдержанный по
натуре,  он  обошел  всех  врачей,  каждого  благодарил  скупыми,  но  очень
сердечными словами:
     - Спасибо, братцы! Жив останусь, детей вашими именами назову.
     Не  удалось Олегу осуществить свою мечту.  После выздоровления он сумел
бежать из лагеря,  сражался с  фашистами в  партизанах на Брянщине и погиб в
одном из боев при подрыве железнодорожного моста.
     Мечту  о  побеге вынашивали многие.  Осуществляли ее  по-разному.  Было
несколько  групп,  которые  готовились  к  организованному побегу.  К  таким
принадлежала и наша.  Мы тогда думали,  что действуем одни. Потом оказалось,
что  действия групп  направлялись и  координировались единым центром,  через
доктора Федора Михайловича Михайлова.  Нити,  таким образом, вели за колючую
проволоку.  Ф.М.Михайлову удалось создать в городе мощное подполье,  которое
имело связи и с руководителями наших лагерных групп.
     Однако до  поры  до  времени нашему "центру" было  выгодно у  тех,  кто
входил в лагерное подполье, поддерживать мнение, что каждая группа действует
независимо. Эти группы в какой-то мере страховались на случай провала.
     К побегу готовились и многие одиночки.
     Как-то весной сорок второго один из наших раненых,  грузин Георгий,  не
пришел  на  перевязку.   Не  явился  он  и  на  следующий  день.   Я  послал
Сеньку-цыгана узнать, в чем дело. Возвратился Сенька довольно быстро.
     - Совсем плохо ему, - сообщил он. - Лежит.
     - Надо сходить посмотреть, что с ним, - заволновался я.
     - Не надо! - возразил Сенька. - Говорит, хочу умереть.
     Я  пожал плечами и рассказал обо всем Симону.  Тот сам пошел к Георгию.
Вернувшись,  сообщил,  что свою порцию баланды на  ужин Георгий съел,  а  до
хлеба не дотронулся.  Между тем общее состояние его удовлетворительное. Было
ясно,  что Георгий что-то  замышляет,  и  мы решили ему не мешать.  Доложили
главному врачу лагеря, что он снова заболел, освободили от работ.
     Через несколько дней рано утром была объявлена тревога по  лагерю.  Нас
согнали  на  плац,  выстроили,  сделали  перекличку.  Потом  комендант через
переводчика сообщил,  что ночью бежал пленный.  Он  напомнил,  что за  побег
полагается расстрел.
     Бежал Георгий. Ночью, пользуясь дождливой погодой, он с тыльной стороны
корпуса подполз к проволочному ограждению,  подкопал землю под проволокой и,
поднимая ее  руками,  пробрался через ряды  на  спине.  При  этом он  сильно
расцарапал себе тело.  На  всех нижних рядах проволоки остались следы крови.
Немцы организовали погоню с овчарками.
     Мы  всей душой желали Георгию успеха,  но понимали,  что побег для него
был очень рискованным. Он плохо говорил по-русски, совершенно не знал города
и вообще тех мест.  Но вот наступил вечер. Погоня вернулась без Георгия. Все
же комендант перед ужином объявил, что беглец пойман и расстрелян.
     Действительно,  больше Георгия в  лагере мы  не видели,  но сомневаюсь,
чтобы он  был  расстрелян на  самом деле.  Обычно всех "провинившихся" немцы
казнили публично, в назидание остальным. Для Георгия, если бы он был пойман,
конечно же, не сделали бы исключения.
     После Георгия было еще несколько одиночных побегов, в большинстве своем
неудачных. Не раз становились мы свидетелями того, как охранники волочили по
площади  окровавленные  тела  заключенных,   пытавшихся  бежать.   Они  были
настигнуты  собаками-ищейками.   Их  потом  на  глазах  у   нас  вешали  или
расстреливали.  И  все  же  каждый  раз  после  нового побега я  спрашивал у
Софиева, скоро ли наш черед. И всякий раз он отвечал:
     - Рано. Вы пока здесь нужны.
     Да,  мы, врачи, нужны были в самом лагере, чтобы спасать жизнь десяткам
и  десяткам больных и  раненых.  И  каждый удачный побег снова убеждал нас в
том, что нельзя терять надежду на освобождение. Можно и надо бороться.
     Мы продолжали выискивать такой вариант побега,  который гарантировал бы
нам больший шанс на успех.  Мертвые уже никому не будем нужны,  а  вот живые
сможем бороться с врагом.

     За долгие месяцы пребывания в  плену мы привыкли видеть в  каждом немце
фашиста,  изверга и садиста, и ненависть к ним стала составной частью нашего
характера.  Но  враждебность эту  надо было тщательно скрывать.  Немало было
случаев, когда за один лишь не понравившийся начальству взгляд военнопленный
прощался с жизнью.  Если же среди немцев попадались люди,  еще не потерявшие
человеческого облика, то сами же фашисты старались от них избавиться.
     В январе сорок второго в лагере сменили коменданта. Вместо ненавистного
всем нам палача прибыл майор,  кажется,  Зепп Брудер.  Как мы  потом узнали,
адвокат  по  образованию.  Внешность Брудера была  крайне  непривлекательна:
низкорослый,  коротконогий,  с большим животом.  Он перекатывался по дорогам
между бараками, и мы за глаза прозвали его "колобком". Когда впервые увидели
этого  человека со  столь отталкивающей внешностью,  каждый подумал:  "Этот,
пожалуй, будет похлеще прежнего".
     Однако  с  приходом  нового  коменданта  уменьшились издевательства над
пленными,  баланда стала вроде бы лучше,  а редкие кусочки мяса -  больше. А
однажды,  впервые за все время нашей лагерной жизни,  к  нам приехал с целью
обследования условий какой-то немецкий врач.  Когда он обходил блоки, мы, по
совету Софиева,  обратились к нему с просьбой оказать помощь медикаментами и
перевязочными материалами.  Немец  выслушал  нас,  подробно  все  записал  в
роскошный большой блокнот.  Сверх  всяких ожиданий через некоторое время нам
привезли и  раздали несколько ящиков  индивидуальных пакетов,  около  десяти
килограммов лигнина, немного флаконов эфира, хлороформа и новокаина.
     Но изменения к  лучшему продолжались недолго.  В  начале февраля Брудер
был  снят  с  должности  коменданта лагеря,  как  сообщил  вам  Софиев,  "за
либеральное отношение к  пленным".  Он  был отправлен на  восточный фронт на
"перевоспитание".
     Новый комендант оказался еще хуже того,  который был до Брудера.  Сразу
же резко уменьшился дневной паек, а хлеб стали выдавать наполовину из опилок
и  гречишной мякины.  У пленных появились кровавые поносы и запоры -  верный
признак начавшейся эпидемии дизентерии.  Никаких лекарств от  этой болезни у
нас не было.  Здесь мы были бессильны. Эпидемия с каждым днем охватывала все
больше людей, от нее ежедневно умирали в лагере десятки пленных.
     Вскоре на нас обрушилась новая эпидемия -  сыпной тиф. Санитарные нормы
в  бараках не  поддерживались.  Помещения не отапливались,  белье никогда не
менялось,  от  верхней одежды остались одни лохмотья.  Скученность в  блоках
была огромная,  дезинфекция там никогда не  проводилась.  Мы  были буквально
обсыпаны вшами.
     С началом эпидемии сыпного тифа положение врачей еще более усложнилось.
Единственное,   что  мы  могли  в   этих  условиях  сделать,   это  наладить
круглосуточное дежурство у  каждой группы больных.  Мы  меняли им компрессы,
поили водой.
     Сыпняк перекинулся и  на  врачей.  Первый заболел я.  Как-то  вечером я
почувствовал,  что  меня  начинает знобить,  стала  кружиться голова.  Сразу
понял,  что болезнь добралась и  до меня,  и" обратился к  Симону с просьбой
осмотреть. Он поставил диагноз - тиф.
     Ночью мне стало еще хуже. Жар усилился, и я потерял сознание.
     Болезнь длилась долго.  Я пластом отлежал более трех недель.  И все это
время у моих нар находился Симон.  Он делал все возможное,  чтобы спасти мне
жизнь.  С  помощью  Софиева  он  достал  немного  сердечных лекарств.  Делал
холодные компрессы, поил с ложки баландой. Когда я время от времени приходил
в себя, он как мог подбадривал меня.
     Наконец кризис прошел, и я стал медленно поправляться.
     - Ну, брат, вроде выкарабкался, - заявил Симон. - Думаю, через недельку
станешь на ноги.
     Я  сам  был  полон надежд на  скорое выздоровление.  Но  однажды днем к
блоку,  где лежали тифозные больные,  подкатило несколько машин. В помещение
вбежали  немцы  и  с  криками,  руганью  набросились  на  здоровых  пленных,
приказали им стаскивать с нар больных,  грузить в машины.  "Все. Назад мы не
вернемся!" - подумал я.
     Симон бросился к немцам.  Он стал объяснять им,  что я врач и нужен ему
как помощник.  Но  эта попытка оставить меня в  блоке оказалась безуспешной.
Немец  выругался  и   прикладом  автомата  оттолкнул  его.   Мы  попрощались
взглядами,  и  меня  поволокли  к  машине,  туда,  где  уже  лежали  другие,
обреченные на смерть.
     Машины тронулись.
     Везли  весь  день,  и  уже  по  одному этому  можно  было  понять,  что
расстреливать нас, по крайней мере сейчас, не будут. Чтобы уничтожить группу
больных,  их не нужно было так далеко увозить.  Немцы никогда так не делали.
Они расстреливали узников или в самом лагере, или поблизости от него.
     К вечеру нас привезли в город Острог. Остановились на площади.
     Нас  выгрузили возле  небольшого одноэтажного домика,  который оказался
городской больницей.  Все последующее было настолько невероятным,  что стало
казаться сном.  Нам всем сделали санобработку, выдали чистое белье и халаты,
разместили в  настоящих больничных палатах.  Мы  вдруг оказались на  койках,
застланных  белыми   простынями.   Нас   обслуживали  медицинские  сестры  и
осматривал настоящий врач.
     Чудом  показалась нам  и  пища.  После баланды,  которой мы  питались в
лагере, нас накормили настоящим супом, горячим, даже наваристым, а на второе
дали картофельное пюре. Правда, дозы были микроскопическими, если принять во
внимание наш аппетит.
     Ночью,  когда  остались одни,  мы  долго терялись в  догадках:  что  же
случилось?  Почему  немцы  впервые  поступили  столь  благородно,  чутко  по
отношению к пленным?  Может,  за всем этим кроется новый, еще более жестокий
замысел? Так ничего и не придумали. Все выяснилось позже.
     Медицинский персонал,  особенно сестры из местных жителей, относились к
нам сердечно.  Не раз в глазах женщин мы видели слезы, сочувствие и участие.
А  мы  действительно  выглядели  страшно:   обросшие,  невероятно  худые,  в
буквальном смысле слова - кожа да кости.
     По  мере того как  мы  поправлялись,  увеличивался аппетит,  но  порции
оставались прежними. Чувствовалось, что в больнице туго с продовольствием.
     Прошло две недели.  Я  уже мог подниматься с постели,  делать несколько
шагов без посторонней помощи.  И снова мысли о побеге овладели мной.  "Может
быть,  именно здесь я  смогу их осуществить?  Ведь я не в лагере,  городская
больница, наверное, не охраняется".
     Когда в  палате,  кроме больных,  никого не было,  я решил добраться до
окна.  Хватаясь руками за спинки коек,  с трудом передвигая ноги,  подошел к
окну,  заглянул во  двор.  За  оградой из темного штакетника чернели мундиры
полицаев:  больница усиленно охранялась.  Я вернулся и лег. Товарищ по койке
посмотрел на меня понимающим взглядом,  отвернулся к стене.  Оказывается, не
один я мечтал о свободе.
     Оборвалось все  это  так  же  неожиданно,  как  и  началось.  Ночью нас
разбудили крики немцев.  Они  ходили по  палатам,  приказывая всем  встать и
спуститься вниз.  В  приемной нам раздали наше лагерное тряпье,  потом стали
выгонять  на  улицу.  Мы  снова  оказались в  машинах.  По  бокам  расселись
конвоиры.
     Куда теперь?  Лагерная жизнь приучила нас к тому, что каждая перемена в
судьбе пленного -  к худшему. Мы были уверены, что эпизод с больницей больше
не повторится.
     Ночь была лунной,  морозной. Когда машины остановились и нас выгнали на
снег -  сердце у меня сжалось.  Перед нами были знакомые деревянные столбы у
ворот славутского лагеря.
     Товарищи встретили нас с радостью и удивлением.  Они были уверены,  что
две недели назад нас увезли на расстрел. Поэтому теперь смотрели на нас, как
на явившихся с  того света.  Волнующей была встреча с Симоном.  Мы бросились
друг другу в объятия, расцеловались.
     А   утром  следующего  дня   я   снова  приступил  к   своим  врачебным
обязанностям.


ПОБЕГ. СНОВА В СТРОЮ

     В  лагере удивлялись,  чем  была  вызвана столь  неожиданная доброта со
стороны фашистов к  нам,  кучке тифозных больных.  Между тем все объяснялось
очень просто.  Решив отправить на