меня,  пригнул голову,  словно собирался
бодаться,  глядя поверх очков,  строго и, как показалось тогда, даже сердито
произнес:
     - Ну-с, мне сказали, что вы занимаетесь в техникуме. Следовательно, уже
знаете, сколько будет дважды два?
     - Знаю, - ошеломленный таким началом, пробормотал я. - Четыре.
     - Верно!  -  насмешливо обрадовался он.  -  Пойдем дальше.  Может быть,
назовете мне тригонометрическую формулу комплексного числа?
     При помощи этой формулы мы  в  техникуме высчитывали синусы и  косинусы
кратных углов. Я назвал ее.
     - Тоже верно,  - уже серьезно, без тени насмешки произнес он. - В таком
случае вы, очевидно, знаете, что представляют собой счетные множества?
     Этот вопрос уже  из  высшей математики.  Но  с  ее  основами нас  также
знакомили в техникуме.  Я ответил и на этот вопрос. А сам подумал: "Странно.
Медицинский  институт,  а  он  устраивает  экзамен  по  математике...".  Все
выяснилось несколько позже.  Добрая  женщина  привела  меня  к  руководителю
подготовительных курсов при институте.  Математик по  специальности,  он был
страстно влюблен  в  свой  предмет  и,  естественно,  каждого поступающего в
первую очередь "прощупывал" именно с этой стороны.  Впрочем,  он был уверен,
что недалеко то время, когда без знания математики врачу не обойтись.
     После  того   как   я   ответил  на   последний  вопрос,   руководитель
подготовительных курсов показал на стол и сказал:
     - Пишите заявление.
     Под  его  диктовку  я  написал  заявление с  просьбой принять  меня  на
подготовительные  курсы  при  Днепропетровском медицинском  институте.  Едва
поставил подпись,  как он выхватил листок, в верхнем левом углу стремительно
вывел: "Принять с предоставлением общежития".
     А  через десять месяцев я  успешно сдал  вступительные экзамены и  стал
студентом медицинского института.

     ...Над головой,  быстро нарастая,  послышался вой падающей бомбы. Я был
почти уверен,  что  на  этот раз  стервятник послал ее  прямо в  меня.  "Это
конец!" - мелькнула мысль.
     Я  обхватил голову руками.  Совсем рядом  раздался взрыв,  меня  обдало
чем-то горячим и легко, словно пушинку, подняло в воздух.
     Потом все померкло...


ПЛЕН

     Первое,  что бросилось в глаза, когда пришел в себя, - струйка крови на
левой ноге.  Однако боли  не  чувствовал.  Раскалывалась голова,  все  звуки
слышались  приглушенно,   словно  уши  заложило  чем-то  мягким  и  плотным.
Пошевелил  пальцами  рук,  попеременно  согнул  правую  и  левую  ноги.  Они
оказались целы. Потом провел ладонью по левой голени выше того места, откуда
струилась кровь.  Ладонь упиралась во что-то твердое:  в  ноге сидел осколок
бомбы.  Я  ухватился за  конец осколка,  сильно потянул.  Он  легко вышел из
мякоти,  кровь  потекла  сильнее.  Достал  из  кармана индивидуальный пакет,
сделал себе перевязку.
     Ползком выбрался из  воронки,  куда  меня забросило взрывной волной,  и
глазам  представилась страшная  картина.  Берег  возле  переправы был  усеян
трупами наших бойцов и командиров,  вокруг -  разбитые, перевернутые машины,
многие  из  которых  еще  горели.   Возле  машин,   которые  остались  целы,
расхаживали немецкие солдаты с автоматами, с закатанными по локоть рукавами.
Они  громко  переговаривались  между  собой,  группами  залезали  в  кузова,
сбрасывали на землю наше имущество:  ящики с  продуктами и  обмундированием,
медикаменты. Чаще других слышались слова: "Шнапс! Шнапс!".
     "Бежать!  Подальше от врага!" - эта мысль пришла в голову сразу же, как
только увидел фашистов.  Она придала силы,  и  я  ползком стал пробираться к
лозовым кустам.  Но было уже поздно.  Не прополз и десяти метров, как передо
мной выросла группа немцев. Один из них крикнул:
     - Рус! Вставай! Пошель!
     Я  с  трудом поднялся.  Немец подошел ко  мне  почти вплотную,  жестами
приказал вывернуть карманы.  Кроме  документов и  индивидуальных пакетов,  у
меня  ничего  не  оказалось.  Фашист  пошевелил сапогом кучу  индивидуальных
пакетов, снова повторил: "Пошель!" - и показал рукой вперед. Он повернулся к
своим, я быстро нагнулся, подобрал индивидуальные пакеты, торопливо рассовал
их по карманам.
     Гитлеровец с силой толкнул меня в бок прикладом автомата. Я выпрямился.
На мгновение мы застыли, глядя в глаза один другому. Это был пожилой немец с
морщинистым лицом рабочего человека,  широкими и сильными,  тоже,  вероятно,
рабочими,  ладонями.  Даже пальцы,  лежавшие на автомате,  были в  синеватых
крапинках металла.  "Наверное, наборщик или печатник", - подумал я. Но в его
взгляде явственно читались презрение и даже брезгливость.  Понятно: для него
я  не  человек.  Видно,  глубоко в  душу  вросли ядовитые корни гитлеровской
пропаганды о превосходстве немецкой расы над всеми остальными людьми. Смешно
было бы сейчас говорить с  ним об интернациональной дружбе,  о международной
солидарности трудящихся.
     Фашист снова замахнулся автоматом, заставляя меня идти вперед.
     Нас,  оставшихся в  живых,  согнали на  голый,  открытый со всех сторон
пригорок,  и  начался  грабеж.  Фашисты приказали разуться,  стали  отбирать
сапоги,  часы,  шарили  по  карманам.  Расхаживавший гитлеровский офицер при
малейшем  неповиновении бил  пленных  стеком.  Несколько  ударов  по  голове
получил и  я.  Затем нас построили в колонну,  вывели на дорогу и погнали по
ней.
     Растерянный  и   подавленный  всем  случившимся,   еще   не   пришедший
окончательно в  себя после контузии,  я шел,  низко опустив голову,  а когда
поднял  ее,   мне  показалось,  что  впереди  мелькнула  приметная  шевелюра
однокурсника  Муни  Скобло.  "Не  может  быть!  -  пронеслось  в  голове.  -
Почудилось...".  Стал пробиваться вперед, и вскоре нагнал человека с пышными
черными волосами.
     - Муня! Ты?
     Он  испуганно  шарахнулся  в  сторону,   но  тотчас  же,   узнав  меня,
обрадованно протянул руку.  Однако мы  не успели поговорить с  ним,  колонну
вдруг остановили.  Немецкий офицер,  тот самый,  который у переправы бил нас
стеком,  приказал  всем  пленным  разделиться  на  группы  по  национальному
признаку.  Образовалось  несколько  групп:  русских,  украинцев,  кавказцев,
евреев.  Евреев немцы сразу же увели к огороженному проволокой участку поля,
загнали их туда,  поставили у  входа двух часовых.  В этой группе оказался и
Муня Скобло.
     Сгустились  сумерки.  Немцы  приказали  нам  располагаться  на  ночлег.
Измученные, голодные, мы расселись на голой земле. Долго никто не спал, люди
негромко  переговаривались.  Лишь  далеко  за  полночь  наступила  тягостная
тишина.
     Еще  с  вечера  я  приступил  к  выполнению  своих  обязанностей врача.
Переходил от  группы к  группе,  тихо спрашивал,  есть ли  раненые.  Их было
немало,  причем раны  у  всех забинтованы наспех,  кое-как,  каждую пришлось
перевязывать  заново.  Проработал  почти  всю  ночь.  Лишь  к  утру  забылся
неспокойным сном.
     Разбудили выстрелы.  Я вскочил. Было уже светло, алел горизонт, вот-вот
взойдет солнце.  Выстрелы повторились.  Они  доносились с  той стороны поля,
куда  вчера  угнали  евреев.  Я  пробился к  передним и  увидел  за  колючей
проволокой  полураздетых  пленных.   Среди   них   резко  выделялись  своими
темно-зелеными мундирами немецкие солдаты. Они что-то кричали и стреляли...
     Как  мы  узнали  потом,  на  рассвете  немецкие  солдаты  вошли  внутрь
огороженного участка  и  приказали пленным евреям  раздеться.  Тех,  которые
отказались, начали расстреливать.
     Охранники стали  поспешно  наводить порядок  среди  нас,  так  как  все
заволновались.  Они  приказали нам  построиться,  снова  вывели  на  дорогу.
Впереди погнали группу полураздетых евреев.  Среди них  я  снова увидел Муню
Скобло и обрадовался: он жив, ночной расстрел его миновал.
     Мы подходили к Днепру. Через реку был наведен понтонный мост.
     Никогда не забуду эту переправу. Группа немецких офицеров решила здесь,
на переправе,  устроить себе забаву.  Они расположились попарно на берегу и,
едва колонна ступила на  мост,  стали выборочно расстреливать военнопленных.
Когда  очередная жертва,  взмахнув руками,  падала  в  реку,  фашисты  шумно
аплодировали  и   смеялись.   Вдруг,   после   очередного  выстрела,   резко
остановился,  зашатался и упал в Днепр Муня Скобло.  Пуля варвара настигла и
его.
     Вскоре мы подошли к  Киеву.  Нас разместили на окраине города в больших
длинных сараях,  в которых до войны,  вероятно, размещались какие-то склады.
От голода,  жажды и усталости мы буквально валились с ног,  но и в этот день
нам не дали ни есть,  ни пить.  Немцы окружили лагерь автомашинами, осветили
фарами. Дневных охранников сменили новые, с овчарками. И хотя мысль о побеге
не покидала меня, о том, чтобы бежать сейчас, не могло быть и речи. Да и сам
я был настолько измучен, что не пробежал бы и сотни шагов.
     Только на следующий день немцы привезли полевую кухню и  раздали нам по
черпаку вонючей баланды. Каждый забирал свою порцию во что мог: в консервную
банку, в кружку, в пилотку, прямо в горсть. По черпаку баланды получили мы и
на ужин.
     Так начался для меня плен.
     Я родился и вырос в Советской стране. Школа и родители воспитали меня в
духе  нашей  советской  морали.  Я  вырос  в  обществе,  где  всегда  царила
обстановка взаимоуважения, где принципы дружбы, братства, взаимной выручки и
взаимопомощи были нормой поведения.  Для  меня,  как  и  для  всех советских
людей,  слово "человек" действительно звучало гордо.  И  вот  я  был  словно
отброшен в  самое мрачное средневековье:  все  эти нормы морали были попраны
фашистами.
     В  первую  очередь  гитлеровцы  постарались унизить  наше  человеческое
достоинство.  Делали они это путем страха,  голода,  жестокости. При раздаче
баланды рядом с тем,  кто черпал ее из котла и раздавал пленным, обязательно
стоял немец с  дубинкой и  каждому,  кто  получал порцию еды,  наносил удар.
Когда подавали сигнал на подъем,  всякого,  кто мешкал, немцы били плетками,
прикладами винтовок.  Если же  человек был болен или ранен и  не  мог быстро
подняться,  он получал пулю в затылок. Сколько нас, пленных, осталось лежать
на  обочинах дорог навсегда!  Стоило во  время перехода кому-то споткнуться,
упасть,  как  на  него  спускалась  овчарка.  Образовывалась свалка,  собаки
загрызали людей до смерти.  А  фашисты покатывались со смеху,  им было очень
весело.
     Это  была  продуманная,  строго  направленная  жестокость.  Цель  ее  -
добиться того,  чтобы мы  постепенно потеряли свое человеческое достоинство,
превратились в покорных рабов.
     От  Киева нас погнали на  запад.  Конвойные офицеры были на конях,  они
ехали по обочинам дороги,  торопили нас,  наезжали на идущих, били плетками,
стреляли в воздух из пистолетов.  А через несколько переходов стали стрелять
в пленных.
     Нас  было  несколько тысяч  человек,  людей  не  одинакового здоровья и
возраста, разной силы духа, выносливости. Естественно, что раненые, больные,
слабые здоровьем начали отставать. Охранники безжалостно пристреливали их.
     Я  был физически крепок,  в  расцвете сил,  когда попал в  плен.  Но не
думаю,  что  только это  помогло мне выдержать все нечеловеческое напряжение
тех дней, пересыльные лагеря. Помогли ненависть к врагу, которая разгоралась
с каждой минутой, и вера в час отмщения...
     Большую  часть  пути   мы   держались  вместе  с   высоким  темноглазым
красноармейцем,  которого звали  Гаик  Казарян.  До  плена я  не  знал  его.
Познакомился,  когда делал перевязки раненым.  У  него  было пулевое ранение
правой руки выше локтя.  Мы  перебросились несколькими фразами.  Выяснилось,
что он тоже родом из Крыма. Это нас сблизило. Я остался возле него.
     Гаик оказался человеком практичным.
     - Самое  опасное теперь -  отстать,  -  говорил он  мне.  -  Отстанешь,
пристрелят, гады. Кому это надо?
     И мы старались с утра,  пока еще свежи силы, протолкнуть других раненых
поближе к  голове  колонны.  Так  меньше  шансов  отстать.  В  случае  чего,
поддержат более  крепкие.  Когда  немцы  объявляли привал,  Гаик  ложился на
обочине дороги ногами кверху. Так, по его словам, они быстрее отдыхали. Свою
порцию похлебки он не проглатывал сразу,  а ел медленно, тщательно и подолгу
разжевывая каждое  зернышко.  Он  предлагал  остальным делать  так  же.  Эти
простые житейские советы помогли многим перенести трудности перехода.
     По  обе стороны дороги простирались богатые украинские поля.  Иногда на
них попадалось что-либо съедобное,  и,  как ни отгоняли нас конвоиры -  били
плетками,  прикладами,  стреляли,  - нам все же удавалось выдернуть из земли
несколько морковок,  репу,  свеклу,  вывернуть качан  капусты.  Гаик  всегда
оказывался проворнее нас,  быстрее  добегал  до  поля.  Потом  он  делился с
другими своей добычей.
     Однажды  дорога  проходила через  поле  брюквы,  рассекая  его  надвое.
Брюква,  желтея мясистыми толстыми корнями,  торчала из  земли  сразу же  за
придорожной канавой.  Вся колонна ринулась на  поле,  и,  как всегда,  сзади
раздались щелканье плеток, выстрелы. Немцам удалось быстро загнать нас снова
на  дорогу.  Я  не  успел выдернуть ни  одного корня.  Но Гаик возвращался с
добычей.  Он спешил к колонне, неся несколько брюквин перед собой за зеленые
листья. Конвоир поднял пистолет и выстрелил. Гаик упал, уткнувшись головой в
мягкую землю. Жалобно звякнула кружка, прицепленная к поясу. Офицер подъехал
к  нему и выстрелил еще раз,  в затылок.  Потом вернулся к колонне,  на ходу
пряча пистолет в кобуру.
     Нас погнали дальше.

     Оторванные от всего мира,  отделенные от него конвойными с собаками, мы
не знали,  что происходит за пределами дороги.  Не знали мы и того, что наша
армия продолжает отступать.  Нам  казалось,  что под Киевом произошел просто
нелепый случай,  не  больше,  что Красная Армия давно уже остановила врага и
вот-вот  придет нам  на  помощь,  освободит из  плена.  И  эта  надежда тоже
помогала переносить все издевательства фашистов.
     Чувство товарищества не  покидало нас.  Если  рядом  кто-то  готов  был
упасть,  его подхватывали соседи по колонне, помогали дойти до привала. А на
привалах мы,  медики,  продолжали выполнять свой  долг:  оказывали посильную
помощь раненым.  Но, лишенные инструментов, лекарств, мы, к сожалению, могли
делать только освежающие перевязки.
     Иногда  отдельные  немцы  неожиданно проявляли к  нам  сочувствие.  Но,
кажется  мне,   продиктовано  это  было  не  состраданием,   а   стремлением
продемонстрировать населению  свое,  якобы  гуманное,  отношение к  пленным.
Как-то на ночлег колонну остановили возле небольшой деревушки под Житомиром.
К   тому   времени  все   наши  индивидуальные  пакеты  были  израсходованы,
перевязывать раны было нечем.  У  многих они начали гноиться,  распространяя
вокруг  зловонный запах.  Немцы,  оставив  необходимое количество конвойных,
разошлись по хатам. Мы же, как всегда, провели ночь на улице.
     Утром к нам подошел офицер, поморщился и что-то сказал по-немецки.
     - Спрашивает, чем может помочь, - перевел кто-то.
     Мы -  человек десять врачей -  сказали,  что необходимо сменить повязки
раненым, и стали просить для этого бинты и вату. Офицер ушел, вернулся минут
через двадцать, приказал врачам и раненым выйти из колонны.
     Вышли.  Раненых оказалось около пятидесяти человек. Офицер приказал нам
следовать за ним.  Вокруг собралось почти все население деревни.  Люди жадно
вглядывались в наши лица, надеясь узнать родственника, знакомого. Гитлеровец
подвел нас  к  одной  из  крайних хат,  показал на  ящик  с  индивидуальными
пакетами,   стоявший  в  углу  на  полу.   Потом  конвойный  принес  немного
марганцовки.
     Мы  сдвинули  скамейки  по  две,  соорудив  таким  образом  примитивные
перевязочные столы.  У многих раны,  не получив даже первичной хирургической
обработки,  были в  ужасном состоянии.  Все,  что мы  могли сделать в  таких
условиях,  -  это промыть их раствором марганцовки, наложить повязки. Вместо
медикаментов  мы  прикладывали  к  ранам  листы  подорожника,  мягкие  лапки
тысячелистника.
     В  этой же  деревне мы впервые за несколько дней утомительных переходов
вволю напились.  До этого конвоиры не давали пить даже из придорожных канав.
Дни стояли знойные,  жажда мучила нас не меньше,  чем голод, и при виде воды
многие не выдерживали. Не обращая внимания на ругань, плетки и выстрелы, они
бежали  к  речке.  Для  некоторых глоток мутной воды  оказывался последним в
жизни...  Здесь же  нас  оставили на  ночь возле колодца,  и,  едва конвоиры
отошли,   послышались  нетерпеливые  голоса:  "Котелки  давайте!  Связывайте
ремни...".  До  глубокой ночи добывали мы  котелками воду из колодца,  поили
раненых, пили сами.
     Под утро один из раненых позвал меня громким шепотом:
     - Доктор! Доктор! Посмотри, что у меня с ногой...
     Это  был  молодой  боец  с  бледным до  синевы  лицом.  Чувствовалось -
огромнейшим усилием воли сдерживает он  стоны.  У  него оказалось осколочное
ранение в области правой голени. Я разбинтовал рану, в глаза сразу бросились
признаки    начавшейся   интоксикации   (отравления   организма    ядовитыми
веществами).
     Чем помочь раненому? Что можно предпринять в наших условиях?
     Я позвал на помощь еще одного врача,  хирурга Савельева.  Он был старше
меня, намного опытнее. Внимательно осмотрев рану, Савельев сказал:
     - Начинается газовая гангрена...  Видите,  резкий  отек  мягких тканей,
наличие фиолетовых пятен. Спасти его может только немедленная операция.
     Операция...  У нас ни инструментов,  ни медикаментов, ни условий для ее
проведения. В нашем положении об операции не могло быть и речи. Да и если бы
мы  смогли ее  провести,  раненый уже не мог бы идти вместе с  нами.  А  это
значит...  Мы  хорошо знали,  что делают гитлеровцы с  теми,  кто отстает от
колонны.
     Боец смотрел на нас полными надежды и отчаяния глазами.
     Савельев  осмотрелся.   Конвойные  расположились  поодаль,  на  нас  не
обращали внимания.
     - Вот что,  -  негромко сказал он мне. - Попробуйте пробраться вон в ту
крайнюю  хату.   Вечером  хозяйка  там  раздавала  нашим  хлеб  и  картошку.
Поговорите с  ней.  Может быть,  она согласится оставить у себя раненого.  И
еще... Попросите у нее немного спирта или самогона.
     Я  понял  -   Савельев  решил  оперировать,   хотя  еще  совершенно  не
представлял,  как он  это сделает.  Ползком,  стараясь не  привлечь внимания
конвоиров, пробрался к хате, нырнул в сени.
     Хозяйка была дома. Когда я появился на пороге, она испуганно всплеснула
руками, бросилась навстречу:
     - Уходите!  Уходите, ради бога! - просила она, стараясь вытолкнуть меня
из сеней. - Немцы узнают, убьют и меня и вас...
     - Да не обо мне речь!  -  перебил я. - У нас в колонне тяжелораненый. У
него  началась  газовая  гангрена.  Если  не  сделать  операцию,  он  погиб.
Понимаете?
     Женщина умолкла,  горестно сложила на груди руки.  Я рассказал ей,  что
после операции наш раненый не сможет идти вместе с нами,  спросил,  согласна
ли она на время оставить его у себя.
     Постепенно в  ее темных и больших глазах испуг уступил место решимости.
Она приоткрыла дверь, выглянула на улицу и попросила:
     - Подождите здесь. Пойду к соседке. У нее, кажется, есть самогон.
     Оперировали мы  прямо на  земле,  положив под раненого взятую у  доброй
хозяйки самотканую дерюжку.  Мы так и не спросили,  как зовут бойца, для нас
он  остался  одним  из  многих  безымянных,  которым в  то  время  оказывали
посильную помощь.  Мы дали ему стакан самогона.  Ослабленный организм не мог
долго сопротивляться алкоголю, и боец быстро уснул. Хозяйка принесла бритву.
Савельев промыл ее в  растворе марганцовки и сделал несколько разрезов ткани
в  области раны,  чтобы дать  выход ядовитым газам.  Потом он  очистил рану,
наложил повязку.
     Хозяйка