тем временем побывала у других женщин деревни, собрала в узелок
кое-что из продуктов:  десяток яиц,  кусок сала,  баночку меда.  Все это для
того, чтобы задобрить офицера, с которым придется вести переговоры. Обо всем
мы  с  ней договорились заранее:  она должна была "узнать" в  раненом своего
родственника.  Иногда немцы отпускали пленных,  если у них находились родные
из местных жителей.  И вот, когда мы по приказу поднялись и построились, она
вышла из толпы женщин, стоявших поодаль и бросилась к раненому.
     Офицер долго и  придирчиво о чем-то расспрашивал ее,  показывая плеткой
то в сторону нашего бойца,  то в ту сторону,  откуда мы пришли.  Но узелок с
подарком сделал все же  свое дело.  Он  наконец приказал вывести раненого из
колонны. Женщины с хозяйкой подхватили его под руки, повели в дом. Мы вослед
давали им советы, как ухаживать за ним, как делать перевязки.
     А  колонна  снова  растянулась  по  дороге.  Опять  лай  собак,  ругань
конвоиров, выстрелы в хвосте...

     В  тот же  день нас привели на маленькую станцию,  где колонну уже ждал
состав грузовых вагонов.  Перед погрузкой нас  разделили на  группы по  пять
человек,  на  каждую пятерку выдали по  котелку несоленой каши  из  каких-то
твердых эрзац-круп.  Есть пришлось на ходу,  конвоиры торопили с  погрузкой.
Вагонов не хватило, в каждый набивали до отказа, с трудом можно было стоять.
А когда закрыли тяжелую дверь вагона, мы оказались в полной темноте.
     Поезд тронулся.
     Никто не знал,  куда нас везут.  Поезд шел несколько дней,  часто делал
длительные остановки.  За все это время нам ни разу не дали поесть,  и живые
уже  стояли рядом  с  мертвыми.  Когда  наконец открыли вагоны,  люди  стали
вываливаться из них,  как мешки. Свежий воздух опьянил, какое-то время мы не
могли  двигаться.  Это  привело  немцев  в  ярость,  выгрузка сопровождалась
ругательствами, побоями.
     Нас  выгрузили на  станции Шепетовка.  Здесь  оставшихся в  живых снова
построили и  погнали в лагерь,  который находился в нескольких километрах от
станции.
     Потянулись кошмарные дни лагерной жизни.
     Бежать!  Снова вернуться к  своим,  чтобы с  оружием в руках уничтожать
ненавистного врага. Эта мысль не оставляла меня ни на минуту. Да и не только
меня.  Но  каждый до  поры  до  времени держал эту  мысль при  себе,  боялся
делиться ею с незнакомыми людьми.  И на это были основания.  То и дело немцы
устраивали публичные расстрелы,  ликвидировали всех, кто возмущался режимом,
кто неосторожно поделился с  незнакомым соседом по нарам мыслью о побеге.  В
каждом бараке у фашистов были специально подосланные доносчики.
     В  нас едва теплилась жизнь,  а голод,  побои и непосильный труд делали
свое дело. Каждый день умирали десятки, сотни людей.
     Казалось,  гитлеровцы делали все, чтобы поскорее избавиться от нас. Вот
как выглядел "режим дня" в  этом лагере смерти.  В  пять часов подъем.  Всех
выгоняли  на   плац,   выстраивали,   и   старосты  по  баракам  докладывали
фельдфебелю,  сколько в наличии людей, сколько умерло за ночь... Потом гнали
нас получать вонючую,  похожую на рвотные массы баланду. Каждый получал свою
порцию одновременно с несколькими ударами.
     После  завтрака приступали к  работе.  Рыли  большие ямы  для  уборных,
глубокие рвы для общих могил, ремонтировали дороги. Работали без перерыва до
трех часов дня.  Если человек падал от  изнеможения,  на  него набрасывались
конвоиры и  пинками,  ударами плеток,  дубинок заставляли подняться и  вновь
продолжать работу.  Но часто уже ни пинки,  ни плетки не помогали.  И  тогда
один из конвоиров расстегивал кобуру пистолета. Раздавался негромкий выстрел
- и немцы приказывали пленным отнести труп к общей могиле.
     В три часа -  обед.  Он отличался от завтрака тем,  что в жидком вареве
плавал тонкий кусочек мяса.  Это была конина,  мясо дохлых лошадей, но и ему
были рады. Без этих микроскопических доз белка мы все умерли бы.
     Смерть на каждом шагу. И не только от истощения, от непосильной работы.
Люди умирали десятками от  гнойных осложнений в  результате плохого ухода за
ранами.  Не  раз  мы,  врачи,  обращались  к  коменданту лагеря  с  просьбой
оборудовать санитарный блок,  снабдить  его  минимумом необходимых лекарств,
инструментов, перевязочных средств. Но просьбы наши оставались без ответа.
     Варварским был и сам процесс погребения. Немцы заставляли нас раздевать
мертвых догола.  Одежда  убитых  и  умерших потом  тщательно сортировалась и
отправлялась в  тыл.  Затем  специальная команда  из  военнопленных относила
трупы к рвам и сбрасывала их туда. Вначале нам не разрешали закапывать трупы
до следующего утра,  чтобы для тех, кто умрет за ночь, не рыть новые могилы.
Над  рвами роились тучи мух.  И  только страх,  что разлагающиеся тела могут
оказаться источником инфекций для  самих немцев,  заставил их  изменить этот
порядок.  Они стали приказывать нам по  вечерам присыпать трупы тонким слоем
земли.
     Сперва трупы сбрасывались в ямы в беспорядке, потом лагерное начальство
решило,  что  площадь  используется нерационально,  и  приказало  укладывать
умерших рядами.  Мы спускались в яму,  ходили по трупам, и каждый думал, что
завтра здесь свое место займет и он.
     Уборная находилась в  центре лагеря.  Она  представляла собой широкую и
длинную яму, поперек которой было уложено несколько круглых бревен. Нам даже
не  разрешили  настелить на  них  доски.  Полно  было  случаев,  когда  люди
срывались с бревен вниз.  У охранников это вызывало неудержимый смех,  а нам
не всегда удавалось спасти товарища.
     Работы  прекращались лишь  с  наступлением темноты.  Поздно вечером нас
разводили  по  баракам,   и  с  этого  времени  всякое  хождение  по  лагерю
запрещалось.  Стреляли без предупреждения.  Всю ночь лагерь освещался яркими
прожекторами с караульных вышек.
     Утром все повторялось сначала.
     Однажды в  лагерь приехал верхом на лошади какой-то немецкий посыльный.
Он  привязал коня  к  столбу  и  ушел  к  коменданту.  Неподалеку от  лошади
ремонтировала дорогу группа военнопленных.  Лошадь пугливо косилась на  них,
тревожно переступала с  ноги на  ногу,  прижимала уши  к  голове...  Пленные
решили убить и съесть лошадь. Конечно, это была безумная затея, на все могли
решиться только люди,  доведенные голодом до отчаяния. Воспользовавшись тем,
что конвоиры находились далеко,  пленные стали медленно подходить к  лошади.
Почуяв недоброе,  та  испуганно взметнулась на дыбы,  сорвалась с  привязи и
понеслась по плацу.  С  вышек открыли пулеметный огонь,  к пленным бросились
охранники.
     Началась  расправа.  Нас  выстроили  возле  барака,  отсчитали  каждого
десятого и здесь же расстреляли. Около ста трупов осталось лежать на земле.
     Уже  стемнело,  когда  истязания  прекратились.  Пленных  разогнали  по
баракам.   Прошел  слух,   что  утром  расстрелы  возобновятся.   Ночь  была
неспокойной.
     К  счастью,  рано утром немцы получили приказ готовить нас к отправке в
другой лагерь. На этот раз - в стационарный, в городе Славута.
     "Гросслазарет Славута цвай,  лагерь 357"  -  так  именовали наш  лагерь
фашисты. Он представлял собой огороженный колючей проволокой участок, внутри
которого находилось пять каменных в  несколько этажей построек.  Недалеко от
него  была  большая ровная площадка -  бывший ипподром.  Эту  площадку немцы
стали именовать "аппельплац",  а  казармы -  блоками.  Каждый блок  тоже был
окружен колючей проволокой.
     В первом блоке,  находившемся поодаль от других,  размещались немцы,  в
остальных -  военнопленные. В отличие от шепетовского лагеря здесь один блок
был отведен под лазарет.  В  остальном же режим и  питание для военнопленных
ничем не отличались от прежнего лагеря.  Только сами охранники в большинстве
своем были еще более жестокими.
     Особенно   свирепствовал  фельдфебель  Вальтер   Срока.   Он   числился
начальником  внешней  охраны,  может  быть,  поэтому  на  территории  лагеря
появлялся не  часто.  Но не было случая,  чтобы его появление обходилось без
надругательств,  побоев и  расстрелов.  Достаточно было  в  его  присутствии
замешкаться,  не снять вовремя головного убора -  и  провинившегося избивали
плеткой до потери сознания.  Если же военнопленный, занятый работой, стоял к
нему спиной,  не сразу оборачивался на окрик,  фельдфебель брал у конвойного
винтовку и стрелял...
     Почти ежедневно в  лагерь прибывали новые партии военнопленных.  Соседи
по блоку часто менялись.  И  все же здесь у  меня вскоре появилось несколько
единомышленников, с которыми я мог откровенно делиться мыслями. Первым среди
них был молодой врач Роман Лопухин.  Светловолосый,  выше среднего роста,  с
совсем еще  юношеским лицом.  Из  многих положительных качеств,  которыми он
обладал,  особенно  выделялись  два:  незаурядный  организаторский талант  и
природные конспиративные способности. Не удивительно, что вскоре он оказался
в числе руководителей нашего лагерного подполья.
     Как-то я сказал ему,  что готов убить Вальтера Срока и,  наверное,  при
первом  же  удобном случае сделаю это.  Он  спокойно объяснил,  что  никакой
пользы нам,  военнопленным, это не принесет. Убийство одного садиста вызовет
лишь массу репрессий, мы же должны готовить побеги из лагеря.
     Роман посоветовал мне  чаще попадать в  рабочие команды,  посылаемые за
пределы лагеря. Это необходимо было по многим причинам. Во-первых, надо было
познакомиться с самим городом, чтобы мы могли легче ориентироваться во время
побега. Во-вторых, было больше возможностей связаться с городским подпольем,
в  существовании которого мы  были  твердо уверены.  И,  наконец,  тем,  кто
работал  в  городе,  изредка  перепадало что-либо  из  съестного от  местных
жителей: кусок хлеба, вареная картошка, свекла, яблоко.
     В городе мы работали на пилораме,  на ремонте дорог. Уже в ноябре ценой
невероятных усилий  нам  удалось  установить  связь  с  некоторыми  местными
жителями.   Это  были  честные  люди,   но,  к  сожалению,  не  подпольщики.
Естественно,  с  подпольем они  нас не  связали.  Помогли лишь освободить из
лагеря несколько человек под видом своих родственников.
     Однако гитлеровцы отпускали пленных с далеко идущими целями.  Приказ об
освобождении зачитывался перед всем  лагерем,  а  потом начиналась усиленная
агитация за  вступление в  полицию и  другие фашистские формирования.  Немцы
заявляли,  что по  мере продвижения на  восток фашистское командование будет
все  больше пленных отправлять к  своим  семьям.  Они  недвусмысленно давали
понять,  что  личная свобода каждого зависит от  успехов немецкой армии,  от
того, как активно будут помогать ей изменники.
     Находились люди, которые попадались на удочку фашистской пропаганды. Но
таких было мало. Очень мало.
     Следуя наставлениям Романа Лопухина,  я несколько раз попадал в рабочие
команды.  Но мне не повезло.  Нас уводили на ремонт дорог за город.  Местных
жителей мы почти не видели.  Первые неудачи все же не огорчили,  я продолжал
верить в счастливый случай. Вскоре, однако, произошли события, которые резко
изменили характер моей деятельности.
     Осенью наш лагерь превратили в пересыльный. Ежедневно через него теперь
проходило большое количество пленных,  среди  которых было  много  больных и
раненых.  Раны  были  запущенные,  общее состояние больных тяжелое.  Мест  в
лазарете не хватало. Раненых и больных располагали в других бараках, где они
находились почти без присмотра. И вот однажды Лопухин подозвал меня к себе.
     - Понимаешь, нужно помочь раненым, которые лежат вне лазарета, - сказал
он.
     - Как это сделать?  - развел я руками. - Ты же хорошо знаешь, что ночью
из блока в блок немцы никого не пускают. А днем всех выгоняют на работы...
     - Попробуй осторожно переговорить с переводчиком,  -  посоветовал он. -
Кажется мне, он не сволочь.
     Я сам давно уже присматривался к старшему переводчику лагеря Александру
Софиеву.  Молодой,  черноволосый, одет он был всегда в опрятную командирскую
форму, подтянут, щеголеват. Отношение к нему вначале было такое же, как и ко
всем предателям.  Тем  более,  что он  никогда и  ничем не  старался вызвать
нашего  к  себе  расположения,  был  подчеркнуто предупредителен с  немцами.
Однажды,   наблюдая,  как  он  внимательно  выслушивал  какое-то  приказание
немецкого  офицера,  с  какой  торопливостью записывал все  его  указания  в
блокнот,  я укрепился в своем мнении о переводчике.  "Сволочь!  -  подумал я
тогда. - Спасает свою шкуру".
     Но  время  шло,  а  со  стороны Софиева мы  ни  разу  не  почувствовали
недоброжелательства к себе. Наоборот, часто при переводах приказов лагерного
начальства голос его звучал участливо. И я рискнул.
     Однажды,  когда  Софиев  сопровождал коменданта при  обходе  лагеря,  я
выбрал удобный момент, подошел и обратился с просьбой разрешить мне помогать
раненым.
     - Вы врач?  -  быстро спросил Софиев,  с  опаской поглядывая в  сторону
коменданта, который, разговаривая с офицерами, стоял к нам спиной.
     - Да,  -  так же  быстро ответил я.  -  Я  мог бы  хоть чем-то  быть им
полезен...
     - Вы правильно решили, - перебил он. - Я поговорю...
     В этот момент комендант круто повернулся, направляясь прямо к нам.
     Софиев шагнул ему навстречу и,  указывая на  меня глазами,  стал что-то
быстро ему  докладывать.  Комендант заложил руки  за  спину,  выпятив вперед
живот, некоторое время слушал Софиева молча, потом коротко кивнул.
     На следующий день меня перевели в корпус-блок,  где размещались раненые
и больные.
     Люди лежали на  голых нарах.  Воздух в  корпусе был  спертый,  насквозь
пропитанный запахом разлагающихся ран.  Раненые и  больные даже не стонали -
настолько они были обессилены.  Лишь глаза, полные мук и страдания, говорили
о том, что люди еще живы.
     В этом корпусе уже работал один врач -  Симон Кадакидзе. Он был намного
старше меня,  уроженец города Зестафони.  По  специальности тоже  хирург,  с
большим  практическим  стажем.   Высокого  роста,  массивного  телосложения,
широкоплечий,  он  даже внешним своим видом внушал уважение.  Красивая копна
седоватых волос довершала портрет этого человека.
     Сблизиться с Симоном Кадакидзе оказалось делом не легким. Он был крайне
неразговорчив,  замкнут.  Первое время мы  перебрасывались лишь  несколькими
лаконичными фразами,  и то в случае крайней необходимости. Об условиях жизни
в  лагере,  о немцах он вообще избегал разговоров.  Такая осторожность имела
основание.
     Я  тоже старался поменьше говорить,  побольше слушать.  Но давалось это
мне нелегко.  По натуре я человек эмоциональный. Каждый раз, когда я начинал
ругать немцев, Симон поворачивался ко мне спиной и уходил к раненым. На ходу
сердито бросал:
     - Чем попусту болтать, лучше бы осматривал перевязки.
     Работы действительно хватало.  С  утра до  позднего вечера,  зачастую и
ночью  обрабатывали мы  раны,  ухаживали  за  больными.  Не  хватало  самого
необходимого -  бинтов.  Мы использовали их по нескольку раз, предварительно
выстирав.  Мыло нам отпускалось раз в месяц,  микродозами.  Оно было черное,
немыльное, но мы были рады и такому.
     В  тех  условиях,  в  которых  приходилось работать,  сложных операций,
естественно,  делать мы  не  могли.  Ограничивались перевязками и  первичной
обработкой ран.  Во  время  перевязок  удаляли  омертвевшие участки  тканей,
обрабатывали раны дезинфицирующими растворами.  Марганцовку немцы нам давали
изредка. Но на этом их помощь и заканчивалась.
     Постепенно Симон стал мне  доверять.  Он  убедился,  что немцев я  люто
ненавижу,  и  наши отношения становились все дружелюбнее.  По  ночам мы вели
долгие  беседы.   Рассказывали  друг  другу  о  себе,  о  родных,  знакомых,
вспоминали довоенную жизнь,  обстоятельства,  при которых попали в  плен.  А
однажды Симон откровенно заявил,  что  давно мечтает о  побеге,  но  пока не
знает,  как это сделать. До поры до времени я не раскрывал ему своих планов,
лишь осторожно намекнул, что в лагере не он один желал бы совершить побег.
     - Кто еще? - спросил он. - Ты знаешь этих людей?
     - Не всех, но кое-кого знаю, - ответил я.
     - И что же, у вас уже есть какой-то план?
     Я  ответил,  что пока определенного плана нет,  но в  лагере есть люди,
которые помогут нам.  Он  с  удивлением посмотрел на меня,  вздохнул,  потом
коротко предложил:
     - Давай спать, Ибрагим.
     Я слышал,  как он долго ворочался на своем топчане.  Не мог уснуть и я.
Этот ночной разговор окончательно сблизил нас.  Теперь я уже точно знал, что
наши с Симоном судьбы одинаковые.

     Утром нас долго продержали на перекличке под холодным осенним дождем, а
когда наконец распустили и  я  возвращался в  блок,  меня  нагнал незнакомый
военнопленный.
     - Вы доктор Друян? - шепотом спросил он.
     - Да, - ответил я. - В чем дело?
     - Идемте.
     Вместе со  мной он  прошел в  наш  блок и,  когда мы  остались вдвоем в
крохотной боковушке,  где  делали перевязки,  стал торопливо доставать из-за
пазухи и выкладывать на топчан медикаменты: марганцовку, йод, риванол. Потом
выложил несколько индивидуальных пакетов,  немного лигнина -  мягкой бумаги,
которую немцы применяли вместо ваты.
     У меня в руках оказалось целое богатство.
     - Откуда?! - обрадовавшись, удивился я. - Кто дал?
     - Тише... - испугался военнопленный. - Переводчик прислал.
     - Софиев! Ну, спасибо.
     Теперь уже  не  было  сомнения в  том,  что  Софиев -  наш  человек.  Я
поблагодарил незнакомца, спросил:
     - Как вас зовут?
     - Зачем вам мое имя?  -  ответил он  вопросом на вопрос.  -  Впрочем...
Алексей Манько.
     Так я познакомился еще с одним хорошим человеком,  ближайшим помощником
Софиева.
     Алексей  Манько  стал  постоянным связным  между  нами  и  Софиевым,  а
передачи от  него  мы  теперь стали получать довольно часто.  Между тем  при
встречах Александр Софиев делал вид,  что не знает меня. Лишь однажды, когда
немцев не было поблизости,  он едва заметным кивком головы подозвал к  себе,
тихо спросил:
     - Получаете от меня приветы?
     - О да!  -  горячо зашептал я. - Спасибо! Слушайте, как вам удается все
это доставать?..
     Переводчик сердито оборвал:
     - Вы мне больше таких вопросов не задавайте!
     Круто  повернулся и  ушел.  Я  понял,  что  спросил  лишнее.  Вечером я
рассказал  об  этом  разговоре Симону.  Тот  немного  подумал,  потом  начал
рассуждать:
     - Кажется мне,  Софиев -  фигура более значительная,  чем мы думаем. Он
наверняка связан с...
     И оборвал себя на полуслове, словно испугался, что и так сказал больше,
чем нужно. Опять по обыкновению замкнулся в себе.
     Вечером  снова  появился  Манько.   Он  передал  нам  очередную  партию
медикаментов и впервые за все время, как мы были знакомы, задержался в блоке
дольше обычного.  Мы разговорились,  и он поведал свою, так похожую на наши,
историю плена.
     Война  застала Алексея в  Калуше Ивано-Франковской области.  Здесь 15-й
гаубичный полк,  в  котором он  проходил практику как курсант,  находился на
учениях.  На рассвете 22 июня их обстреляли из пулеметов вражеские самолеты.
Полк подняли по тревоге,  и через несколько дней он уже вел бои с врагом под
Бердичевом.  Там полк оказался в окружении. Несколько раз пытался прорваться
к своим.  В одном из таких боев Манько попал в плен.  Дальше - путь, который
прошли все мы: тяжелые переходы в составе колонны военнопленных, пересыльный
лагерь.
     Страшно  худой,   Манько   все   же   резко   выделялся  среди   других
военнопленных.  У  него  были пышные каштановые волосы.  Несмотря на  крайне
тяжелые условия плена,  он сумел сохранить подвижность,  завидную энергию, а
главное  -  непоколебимую уверенность в  том,  что  обязательно вырвется  из
лагеря.
     - Мы еще будем воевать, - говорил он нам. - Еще постреляем гадов.
     Манько люто не