лкованию
Нейдерфера, Дюрер изобразил четыре обобщенных человеческих
темперамента: сангвиника, флегматика, холерика и меланхолика.


Вернадский увидел картину Дюрера по-своему. Невозможно утверждать,
что он ее понял в полном соответствии с замыслом автора. Главное --  он
понял ее глубоко, интересно, как истинный мыслитель.


Апостола Иоанна (он стоит слева, держа в руке раскрытую книгу,
и внимательно, спокойно ее читает) Вернадский считает образом
религиозного мыслителя, искреннего искателя правды. Рядом с Иоанном
стоит апостол Петр (он держит в руке ключ от царства небесного и
напряженно, как бы силясь что-то понять, также заглядывает в раскрытую
книгу). "Он в конкретных словах разъяснит то, что говорил другой,
то, к чему мчалась мысль и чувство другого, более глубоко понимающего
человека. Он не поймет его, исказит его, но именно потому его поймут
массы..."


Справа --  два других лица. "... Это уже не мысль, а рука --  это
деятели. Один гневно смотрит кругом --  он готов биться за правду. Он
не пощадит врага, если только враг не перейдет на его сторону. Для
распространения и силы своих идей он хочет и власти, он способен
вести толпу..." (Возможно, в этом случае Вернадский не учел одну деталь:
Дюрер написал евангелиста Марка --  не апостола! --  то есть толкователя
и "вульгаризатора" учения, горящего желанием внедрить его в массы,
чего бы это ни стоило.)  "А рядом, рядом фанатическое зверское
лицо четвертого апостола. Это мелкий деятель. Это не организатор,
а исполнитель. Он не рассуждает, он горячо, резко, беспощадно-узко
идет за эту идею" (Действительно, апостол Павел изображен с мечом в
одной руке и --  очень важно! --  с огромным закрытым фолиантом в
другой, правда, современники Дюрера думали, что этот образ
олицетворяет меланхолического гения.)


"И вот в этих четырех деятелях --  в этих четырех фигурах
распространителей христианства --  мощный ум Дюрера выразил ее, многоликую
истину. Мечтатель и чистый, глубокий философ ищет и бьется за
правду. От него является посредником более осязательный, но более
низменный ученик. Он соединил новое со старым. И вот старыми средствами
вводит это новое третий апостол --  политик, а четвертый является уже
совсем низменным выразителем толпы и ее средств. Но он самый понятный и
(фактически) самый сильный, Едва лишь может быть узнана мысль первого
в оболочке четвертого..."


Вернадский, глядя на картину, мысленно охватывал не только то
исторически сложное время, когда она создавалась, не только очевидную
религиозную идею, но глубокую трагедию человеческой истории, величие
мощных движений человеческих масс и светлых стремлений отдельных
искателей истины.


Альбрехт Дюрер был художником-мыслителем, в чем-то сходным с Леонардо
да Винчи.  Очень вероятно, что общая идея его картины угадана
Вернадским верно.


Вернадскому были близки мыслители в искусстве. Он любил ГЈте и
Тютчева. В их стихах можно найти глубочайшие философские обобщения,
но от этого стихи не становятся рифмованными трактатами (подобную
подмену проницательный и очень искренний в своих поисках и открытиях
Вернадский заметил бы).


Нравилось ему стихотворение Тютчева, где центральная строка гласит:
"Мысль изреченная есть ложь". Слова эти отчасти могут служить эпиграфом
к толкованию Вернадским картины Дюрера: в ней ведь тоже показаны
последовательные превращения "изреченной мысли" (точнее --  начертанной в
писании). Основная идея тютчевской строки: наблюдай природу, используй
ее дары, радуйся ей --  "и молчи", не пытайся выразить свои чувства
в словах.


Поэт прав: людям, даже очень близким, мучительно трудно, подчас
невозможно полностью понять друг друга ("Как сердцу высказать
себя? Другому как понять тебя?"). Но тут философ Тютчев противоречит
себе: призывает молчать, но сам-то говорит! Не верит, что можно
выразить мысль словами, но сам-то выражает! И если "мысль изреченная
есть ложь", то и сам этот афоризм --  изреченная мысль! --  ложен.


Такие претензии мог бы высказать поэту логический, точный
ум. Вернадский воспринимал стихи, как говорится, сердцем. Он ощущал их
как живое, трепетное целое и не пытался анатомировать их, разъединяя
на части. В конце концов, любить и понимать искусство --  значит
уметь сопереживать.


В стихах, где определенно выражена, как бы сказать, кристаллическая,
упорядоченная структура (часто очень явно, в виде четкого ритма,
рифм, законченной композиции), Вернадский словно бы забывал о форме,
воспринимая стихотворение как целое. А вот в пьесах, по его мнению, в
отличие от романов и повестей имеется "красота строения, структуры". В
самой форме пьесы "чувствуешь живую, полную красоту, изящество
постройки, как в хорошем архитектурном или скульптурном произведении".


Действительно, пьеса требует особой внутренней напряженности,
конструкции, точности, соразмерности (нечто похожее на симфонию!). Но
почувствовать, понять это можно, пожалуй, только после длительного
анализа пьес, или даже попробовав написать одну пьесу, а еще лучше --
несколько.


Вернадский не оставил никаких специальных работ, раскрывающих его
понимание искусства. Судя по отдельным его высказываниям, он признавал
в произведениях искусства не только "общечеловеческие" идеи, не только
способ передачи мыслей и чувств от творца массам или ценителям. Для
него, кроме того, искусство оставалось явлением народным и связанным
с определенной исторической эпохой, то есть явлением социальным.


"Определенная историческая эпоха, --  писал он, --  проникает в самую
глубину художественного творчества, она горит и сверкает в созданиях
великих и малых его носителей... Едва ли будет ошибочным видеть в
этих творениях человеческой культуры проявление --  самое глубокое --
жизни данной эпохи или данного народа. По ним мы можем изучать и понимать
душу народа и жизнь эпохи".


С этих позиций он описывал, например, свои впечатления от оперы
Моцарта "Свадьба Фигаро". Отдавая должное музыке, он сожалел, что былая
актуальность пьесы Бомарше, по которой написана опера, давно потеряна,
идея произведения устарела ("соль и содержание пьесы исчезли"), хотя
в свое время пьеса "дала толчок брожению и свободе, и тем великим,
сильным чувствам, какие владели тогда людьми культурного общества".


Посетив Третьяковскую галерею, он был поражен ее богатством и величием
"русского гения". По его словам, он "переживал хорошее чувство
патриотизма, так как это было... ясное сознание целесообразности
русской общественной жизни в общей жизни человечества". Заметим,
что он испытывал чувство патриотизма и в связи с успехами украинской
культуры и в то же время восхищался дворцами и мечетями Самарканда,
картинами немецкого средневековья, скульптурами Древней Греции,
музыкой европейского Ренессанса, площадями городов итальянского
Возрождения --  великими достижениями разных эпох и разных народов.


Две ветви познания --  искусство и наука --  были для Вернадского как бы
продолжением его органов чувств, связывающих его со всем человечеством,
со всей Вселенной. "Художественное творчество выявляет нам Космос,
проходящий через сознание живого существа, --  писал он. --  Прекращение
деятельности человека в области искусства... не может не отразиться
болезненным... подавляющим образом на науке".


Может показаться, что Вернадский слишком по-научному относился
к искусству, слишком детально и внимательно осмысливал некоторые
произведения, слишком строг был к "развлекательному искусству". Спорить
с таким мнением трудно, --  тем и отличается искусство от науки,
что тут слишком многое принимается субъективно, оценивается такими
личными категориями, как "нравится --  не нравится".


Доказательства правоты тут несводимы к логически непротиворечивой
теореме.  Вернадского можно считать ученым в искусстве. Но одновременно
он был человеком искусства --  вдохновенным, темпераментным --  в науке. Это
во многом определило его замечательные творческие достижения. Он умел
работать над научными проблемами так же, как работают великие поэты,
сочиняя стихи, или великие художники, создавая картины. Он почувствовал
это в самом начале своего научного пути. Вот его высказывание,
датированное 1887 годом: "Ученые --  теже фантазеры и художники: они не
вольны над своими идеями; они могут хорошо работать, долго работать
только над тем, к чему лежит их мысль, к чему влечет их чувство. В
них идеи сменяются; появляются самые невозможные, часто сумасбродные;
они роятся, кружатся, сливаются, переливаются. И среди таких идей
они живут и для таких идей они работают".


Но самое главное, пожалуй, не в этом. И за научными символами, и за
художественными произведениями чувствовал Вернадский дыхание мира,
биение пульса живой природы --  бесконечно богатой, разнообразной,
изменчивой, включающей в себя и человека, и его создания,


Цельность ощущения природы, ее живой образ, ее воздействие на
человека более характерны для искусства, чем для науки. Вот почему
без искусства не было бы великого ученого. Остался бы только хороший
ремесленник. Прав был ГЈте, когда произносил устами Мефистофеля:





Суха, мой друг, теория везде,

А древо жизни пышно зеленеет!





ФИЛОСОФИЯ

Велик перечень научных достижений Вернадского. Учение о биосфере,
о геологической деятельности живых организмов и человеке. Учение о
природных водах; история минералов и химических элементов земной коры;
анализ сущности симметрии и времени; исследования науки...  Впрочем,
сам по себе перечень может доказывать, скажем, разбросанность интересов
ученого. Есть такие люди: сегодня его интересует то, завтра другое;
начал одно дело, не завершил, взялся за другое, а там, глядишь,
третье увлекло...


Вернадский --  об этом уже говорилось --  обычно вел сразу несколько
научных тем.  Даже читал он не одну книгу за другой, а несколько книг
сразу, попеременно. Эта привычка осталась у него еще со времен учебы
в университете; готовясь к экзаменам, он читал что-нибудь совсем
постороннее. Не это ли верный признак неусидчивости и даже легкомыслия?


Внешние признаки --  очень важный показатель, Только надо уметь их
правильно оценить. Вернадского отличала прежде всего жажда познания,
не удовлетворяющаяся частными сведениями, ограниченными пределами
какой-то одной науки, стремление к обобщениям, к осмысливанию множества
фактов и поискам общих закономерностей.  Исследование кристаллов он
связывал с проблемой пространства-времени, с общими представлениями
о мире. Минералы для него были отражением и продуктом геологической
истории, живое вещество --  частью Земли и космоса. За частным он всегда
видел общее, за фактами --  выводы, за обобщениями --  живую природу и
познающего ее человека.


Но если так, то он, безусловно, философ. Ведь именно философия
исследует наиболее общие законы развития природы, человеческого
общества и мышления.  Вернадский, занимаясь конкретными специальными
научными вопросами, всегда оставался философом, точнее мыслителем.


Мне могут сразу же возразить; "Позвольте! Такое утверждение
противоречит целому ряду совершенно недвусмысленных, порою даже резких
высказываний Владимира Ивановича!"


Совершенно верно. Свое отношение к философии Вернадский выразил,
например, в таких словах; "Я философский скептик. Это значит, что я
считаю, что ни одна философская система... не может достигнуть той
общеобязательности, которую достигает (только в некоторых определенных
частях) наука".


Более того, он как будто и вовсе отрекался от философии:


"Я как философский скептик могу спокойно отбросить без вреда и
с пользой для дела в ходе моей научной работы все философские
системы, которые сейчас живы".  Действительно, так говорил
В. И. Вернадский. Однако он не раз говорил и другое.  Вот его слова
о пользе философии в научных исследованиях (основанные на его личном
опыте): "... Философская мысль играет огромную, часто плодотворную роль
в создании научных гипотез и теорий. Она дает здесь очень много ценного
и нужного для роста научных знаний".  Пользу философии Вернадский
доказывал на конкретных примерах из истории научных идей. По его
мнению, философская мысль "раньше науки пришла к построению понятия
пространства-времени, частично исходя из научных же фактов. Она
раньше науки отбросила абсолютное время и абсолютное пространство. Она
поставила вопрос о возможности научно исследовать время".


Ученый называл себя философским скептиком. Однако некоторые философские
положения он признавал безоговорочно: "В основе всей научной работы
лежит единое аксиоматическое положение о реальности предмета изучения
науки --  о реальности мира и его законообразности, то есть возможности
охвата научным мышлением".


Подобные высказывания у него не единичны и не случайны:


"Мир является для нас реальным объектом", "... Науке поставлены
пределы... Эти пределы --  реальный мир"; "Для ученого, очевидно,
поскольку он работает и мыслит как ученый, никакого сомнения в
реальности предмета научного исследования нет и быть не может".


К подобным представлениям, отвечающим основному положению философии
диалектического материализма, Вернадский пришел не сразу. Он особенно
скептически относился к философии в конце прошлого века, когда немалую
популярность --  даже среди естествоиспытателей --  приобрели различные
разновидности идеализма, в частности, субъективного, отрицающего
реальность и познаваемость мира вне человека. Тогда Вернадский
сравнивал философские системы (имея в виду идеалистические системы)
с сеткой, которую наш разум набрасывает на окружающий мир. В эту
сетку, как он считал тогда, вплетены математические схемы, научные
объяснения, гипотезы и значительная часть сформулированных наукой
"законов природы".


Более того, до начала нашего века Вернадский склонялся к мнению о
бессмертии души, утверждаемому, в частности, христианской религией. Во
время одной из бесед с Л. Н. Толстым он горячо отстаивал подобные
взгляды, за что Толстой обвинил его в мистицизме.


В прошлом веке то и дело прокатывались волны увлечения спиритизмом,
ясновидением. Как ни странно, склонялись к таким увлечениям
некоторые ученые, стоящие на позициях эмпиризма --  преклонения перед
опытом, фактом, причем не только идеалистического эмпиризма,
но и материалистического. Этот странный феномен рассмотрел,
в частности, Ф. Энгельс в своей статье "Естествознание в мире
духов". По его замечанию, "...за последние годы английский эмпиризм
в лице некоторых своих, далеко не худших, представителей стал
как будто бы безвозвратно жертвой импортированного из Америки
духовыстукивания и духовидения". Почему так произошло? Ф. Энгельс
пояснил: "...эмпирическое презрение к диалектике наказывается тем,
что некоторые из самых трезвых эмпириков становятся жертвой самого
дикого из всех суеверий --  современного спиритизма".


У Вернадского в конце прошлого века наблюдалась некоторая склонность
к эмпиризму и пренебрежение к теоретическим и философским основам
науки. Однако практика научных исследований, разработка широких
теоретических проблем естествознания, стремление к познанию наиболее
общих законов развития природы и общества, возрастающий с годами
интерес к особенностям и эволюции научного знания --  все это заставляло
его стихийно становиться на позиции диалектического материализма.
По мнению советского философа И. А. Козикова, можно выделить четыре
этапа эволюции философских взглядов Вернадского:


"До Октябрьской революции он стоял в основном на позиции
естественноисторического материализма. В конце двадцатых и начале
тридцатых годов, развивая идеи о бренности атомов, он пришел к
признанию диалектического характера изменений в неживой природе.


В это же время он по существу с диалектико-материалистических позиций
разрабатывал вопросы пространства и времени. В конце тридцатых и начале
сороковых годов, разрабатывая методологические вопросы естествознания,
В. И.  Вернадский сделал еще один шаг в сторону диалектического
материализма. К концу своей жизни, признав под влиянием научных фактов
возможность зарождения жизни в земных условиях, он встал на позиции
диалектического материализма и в понимании живой природы. Однако
следует отметить, что в ряде вопросов таких, например, как отношение
к религии, понимание связи философии с естествознанием в современных
условиях, а также некоторых других, он не пришел к диалектическому
материализму".


Правда, мнение И. А. Козикова о том, что Вернадский был
далек от понимания связи философии с естествознанием, отнюдь не
бесспорно. Другой исследователь творчества Вернадского как мыслителя
И. И. Мочалов высказывает и обосновывает иную мысль: "...связь науки
и философии в творчестве Вернадского... это была связь творческая,
приводившая ученого к новым философским выводам и обобщениям.


К этомy толкала сама специфика научного творчества В. И. Вернадского,
его внутреннее своеобразие, его неповторимая индивидуальность,
выразившиеся в стремлении проникнуть "до конца" в предмет исследования,
рассмотреть его со всех сторон и точек зрения, в стремлении связать
данную проблему со всем комплексом иных, прямо или косвенно к ней
относящихся, в умении увидеть аналогии, подчас парадоксальные и
неожиданные, там, где их ранее никто не видел, и различия там,
где об их существовании и не подозревали, тонкий и детальный,
буквально филигранной отделки анализ явлений природы, и на этом фоне
--  грандиозные обобщения, принимающие подчас космический характер, --
таковы в общем виде причины теснейшей связи естествознания и философии
в творчестве Вернадского".


Подобное слияние науки и философии определялось прежде всего тем,
что Вернадский, в сущности, никогда не ограничивал пределы своих
исследований: здесь, мол, область соответствующей науки, а там
начинаются владения философии, куда не должна проникать моя мысль. Он,
конечно, высоко оценивал значение факта в научном творчестве: "Обычная
научная работа идет в установлении научных фактов". От фактов и
эмпирических обобщений он отделял гипотезы, аксиомы, теории и прочие
создания мысли человеческой, основанные не только на фактах, но и
содержащие более или менее значительную долю фантазии, домыслов. Эту
часть науки Вернадский относил к "временным сооружениям", которые
приходится постоянно перестраивать или даже вовсе разрушать под напором
новых фактов. Эта область находится в состоянии постоянного обновления.


Трудно сказать, насколько глубокую границу раздела проводил Вернадский
между "владениями" научных фактов и философских обобщений. Во всяком
случае, в своем творчестве он переходил эту границу постоянно. Он не
только знал и добывал факты, обобщая их, но и умел фантазировать,
выдвигать оригинальные гипотезы, находить неявные закономерности
в природе.


Итак, Вернадский прежде всего утверждал свободу научной мысли. Но
в то же время предупреждал от излишнего увлечения общими идеями (тем
более, если они утверждаются безоговорочно, как непреложные истины, как
религиозные догматы). Он всегда призывал ценить и беречь эмпирическую
основу науки: опыт, факты --  драгоценную почву, на которой расцветают,
а затем и увядают или преображаются прекрасные и эфемерные создания
разума --  научные гипотезы, теории, философские обобщения...


Фантазия фантазии рознь. В науке работает немало людей, любящих
и умеющих фантазировать. Они часто предлагают свои идеи --  нередко
интересные, остроумные.  Главная беда научных фантазеров --  плохое
знание фактическо материала и истории науки. Они считают свои выдумки
истиной убедительного обоснования, а то и вопреки некоторым фактам. Они
уверены в новизне своих идей, но в действительности подобные мысли
уже высказывались в прошлом.


Даже знающий ученый может попасть в плен собственной фантазии. Ему
начинает казаться, что только его идея верна, а все остальные --  ложны.
Он всеми силами борется за свою идею против чужих. А пока он сражается,
его идея стар