у  не  рванул  напоследок.  Или  может  со  мной
посчитаться решил? - усмехнулся Смотритель, поигрывая дубинкой. - Да что  ты
можешь? Эту ссадину? - он коснулся  рукава, пропитанного кровью, и, невольно
скривившись от  боли, раздосадовано крикнул, -  Месячный  котенок царапается
сильнее. Я тебя сейчас достану.
     Несмотря на угрожающий тон, Смотритель не двинулся с места, лишь слегка
расставил для устойчивости ноги и пригнулся, выставив  вперед руки. Он ждал,
но он был человек и он пропустил начало прыжка Волка.
     Одинокий Волк, отдышавшись и собрав  все силы, сделал небольшой подскок
и, пружинисто оттолкнувшись от земли и вытянувшись, бросил свое мощное  тело
вперед  и  вверх, к ненавистному горлу. Но от последнего усилия что-то вдруг
лопнуло  у  него  в  груди  и  последний  жар  стал  растекаться по телу,  и
последнее, что он увидел,  был  блеск в  глазах  Молодого Волка, стоящего на
вершине в одном прыжке от свободы, и последней мыслью  его было: "Благодарю,
что в  бою!",  и  последним конвульсивным  движением он сжал челюсти на теле
врага.
     У  Молодого  Волка, со  страхом и восхищением наблюдавшего эту схватку,
вдруг  что-то  резко  сжалось  в   груди  и  через  мгновение   по  странной
неподвижности отцовской  головы, не  рвущей  врага, по  подломленным  задним
лапам,  не пытающимся  разодрать  его  брюхо,  он  понял, что  Одинокий Волк
никогда  не  найдет его в лесу. Молодой Волк  подавил  нарождающийся  вой  и
оглянулся напоследок назад.
     Последний Волк мягко спрыгнул на землю.

x x x

     В  переулке казалось  темно  -  высокие  заборы зоопарка  и близлежащих
особняков заслоняли свет  большого города - и тихо, лишь откуда-то сзади, из
прошлой  жизни, доносились, чем  дальше,  тем  сильнее, встревоженные  крики
двуногих. На пути  на  холод,  насколько  хватало  взора,  не было ни  одной
лазейки  и  Волк, повинуясь  безотчетному  инстинкту,  двинулся  на  восход.
Вскоре, через пять кругов - он еще долго потом мерил расстояния длиной круга
пробежки вдоль рва в вольере -  он очутился перед широкой,  страшно широкой,
почти как центральный пруд  в зоопарке, улицей,  по  которой  летели, широко
раскрыв  горящие  глаза,  черепахи  двуногих. Те, которые  он видел  раньше,
убирали мусор или перетаскивали что-нибудь на своих  клыках  и  были  больше
похожи  на их сородичей-черепах или медлительных неповоротливых жуков, а эти
напоминали волка в прыжке, только были больше и быстрее. Эти полчища неслись
непрерывным потоком и бок  о бок их было больше, чем когтей на его лапах.  А
вдоль дороги, толкаясь и переругиваясь, сновали  толпы двуногих, без всякого
толку, потому что одни шли  в одну сторону, другие в другую, эти два потока,
разделившись на множество  ручейков,  схлестывались  и завихрялись. Над всем
этим  полыхали, подмигивая, неживые огни не могущих быть  в природе  цветов,
висел  зримый,  пропадающий  на  устьях  переулков  густой  туман  из  пыли,
испарений  и больного дыхания черепах, а внутри  этого  полога  била басовым
ключом  музыка,  призывно кричали  то ли  уличные  торговцы,  то ли звуковая
реклама, скрежетали,  предостерегающе вопили или шумно пускали газы черепахи
на мерном, как шум прибоя, фоне шаркающей миллиононожки.
     Потрясенный  увиденным,  а более резким переходом от  сумрака  и тихого
шепота переулка  к этой клокочущей суете мира двуногих,  Волк отступил  чуть
назад, присев на задние лапы, прижал уши и ощерил зубы. Потрясение сменилось
испугом,  испуг ненавистью, ненависть презрением, а презрение - желанием как
можно быстрее вырваться отсюда в ширь полей и  ласковый кров лесов, которые,
по  рассказам отца, были так прекрасны и так  отличны  от всего окружающего.
Волк распрямился, встряхнулся  как после купания,  сбрасывая с  себя остатки
недостойных  его чувств, и  легкой походкой побежал  обратно  по  запутанным
дорожкам переулков, стараясь  держаться  в тени домов и сливаясь со стенами,
когда навстречу попадались  редкие прохожие.  Не из  страха перед ними -  из
осторожности. Он несколько раз упирался в улицы, заполненные двуногими  и их
черепахами,  пусть не такие широкие как  самая первая, но от этого не  менее
непреодолимые.  Вскоре  он понял,  что  мечется  на  небольшой, чуть  больше
зоопарка, территории -  она уже казалась ему маленькой! - и чтобы вырваться,
ему надо форсировать реку. Он двинулся на холод и залег у стены дома в конце
переулка, чуть поодаль от улицы. Он пролежал неподвижно около четырех часов,
наблюдая, как опадает толпа, как  гаснут глаза домов, как черепах становится
меньше  и  они убыстряют бег, чтобы  не  опоздать в  свои  норы, как увядают
неживые цветы и затихает  неестественный шум. Луна уже перевалила вершину  и
начала скатываться в утро, когда  Волк несколькими  прыжками пересек улицу и
потрусил дальше по  очередному переулку. В эту ночь он еще  не  раз, смелея,
пересекал улицы, горящие глаза черепах  вдали  уже не так тревожили его и он
учился соразмерять их бег со своим,  пересекая  их  путь. Но однажды чуть не
ошибся. Черепаха, отчаянно крича и поймав его в огонь своих глаз, от чего он
сразу  стал огромным, хотя хотел сжаться  в неприметный  комок, заскрежетала
всеми  лапами по гладкой твердой земле,  оставляя  за  собой  кровавый  след
стершихся  подошв, опустила  морду почти к  самой земле и, замедляясь, боком
понеслась  к краю улицы, ударившись правой лапой о невысокий камень, который
за  мгновение  до этого Волк, не заметив, перескочил,  жалобно  взвизгнула и
затихла.  Из  черепахи  выскочило  трое  двуногих, тот,  который сидел слева
спереди,  обежав  колесницу,  склонился над  ее  разбитой  лапой  и  помятым
панцирем, а  двое других начали,  потрясая  кулаками,  кричать  что-то вслед
Волку, обидное и  угрожающее.  А  Волк, преодолевший  первый испуг, бежал  и
смеялся: "Двуногие не только жестокие и хитрые,  как говорил отец, но  еще и
глупые!  Развели  себе этих  черепах,  от  которых и духа  живого не идет, и
катаются. А  зачем  она нужна, если маленький  камешек перескочить не может!
Даже их детеныши умнее, они ближе к природе, потом их портят, они в зоопарке
на  лошадях, пони,  а то  и на  слоне катаются,  ведь  сколько  ждут,  чтобы
маленький  кружок  прокатиться,  понимают.  И куда все девается?! А  как она
запищала! Лапку ушибла! Да потряси, оближи и - вперед. Всех дел-то!"
     Рассвело. Город затих грудой камней. Невидимое пока солнце искрилось на
высоких стеклянных башенках.  Легкий  ветер с  заката выдул туман и принес с
собой  какие-то новые, чуть уловимые,  но  сладостные  запахи.  И в какой-то
момент  единственным звуком, который слышал Волк,  было чириканье  воробьев,
слетевшихся на потерянную кем-то вечером булку.
     - Странные  они создания,  двуногие, -  размышлял  Волк, продолжая свой
устремленный бег, - ведь как сейчас хорошо  вокруг, даже здесь хорошо! А они
спят в своих логовищах, заткнув все щели. Ну и пусть спят! Мне же лучше.
     Но   город  просыпался.  Волк  ловил   в  прозрачных  панцирях   первых
пролетавших черепах  удивленные взгляды двуногих, ему стало казаться, что  и
все дома вокруг внимательно следят за ним  своими многочисленными глазами  и
он решил, что лучше  где-нибудь отлежаться и продолжить путь  вечером, когда
все станет серым.
     Ему  повезло.  Он  недолго  высматривал  место,  которое,  находясь   в
сердцевине муравейника,  тем не менее было  бы отгорожено от него. Вскоре он
наткнулся на скопище черных и  серых огромных блоков, похожих чем-то на глаз
мухи или стрекозы, они состояли из таких же мелких ячеечек со слегка видными
перегородками, и  все  ячейки влажно и чисто  светились,  впитывая солнечный
свет  и выбрасывая его наружу своими зеркальными  плоскостями. Только размер
ячеек был в половину его прыжка, а дорожки, аккуратно  огибающие блоки, были
длиной  в  пять  или больше  кругов. Между  блоками  проходили  улицы,  было
несколько  площадок,  засаженных  под  линейку  подстриженными  кустами,  но
совершенно негодными  для двуногих,  так  как там не  было  излюбленных  ими
седалищ, на которые они немедленно  водружались, едва попав в подобие  леса,
были и небольшие озерцы, слишком правильной формы, чтобы быть естественными,
с бьющими посреди них струями воды,  как будто смотрители поливали траву, но
брызги  падали  в  озерцы,  вспенивая их гладь,  и тоже  казались совершенно
бессмысленными.
     Улицы были пусты  и только по прошествии нескольких  часов,  когда Волк
после долгих поисков  облюбовал себе место среди купы кустов и погрузился  в
дневную лежку, на улицах и  дорожках  появились  первые  двуногие,  кобели с
плоскими  темными ящиками в  руках  и  суки с  маленькими сумками  и  голыми
лапами, потом  большие черепахи,  из которых под  надзором других  двуногих,
одетых  в  нечто,  отдаленно  напоминающее  форму  смотрителей  в  зоопарке,
появлялись третьи, они  были хозяевами  всех этих  кобелей  и сук, это  было
видно и  по тому, как сгибались, пусть чуть заметно, спины встречавших, и по
уверенной поступи, и  по гордо поднятым головам.  От обилия впечатлений,  от
длинной по приключениям  и  душевному  напряжению пробежки  Волк  заснул и с
небольшими  перерывами,   когда   вблизи  вдруг  раздавалось  подозрительное
шарканье или какая-то черепаха испуганно, но коротко вскрикивала, проспал до
самого  вечера,  когда  началась уже  знакомая суматоха, только  в  обратном
порядке.
     Еще  не начало  смеркаться и было  рано двигаться в путь,  но  тут Волк
столкнулся  с  неожиданностью,  впрочем  все  для  него  в  эти  сутки  было
неожиданным, кроме самого побега. Из видневшихся вдали домов стали выползать
двуногие  с  мерзкими  четвероногими   на   длинных   веревках.  Отец  много
порассказал  ему  об этом  гнусном  собачьем  племени, которое  по  преданию
произошло  от  самых подлых  и  слабых  волков.  Они  выскакивали  из широко
распахивающихся  лазов  в  логовища  двуногих  и  сразу  задирали  лапу  или
бесстыдно присаживались, как будто  по  полдня не имели  такой  возможности,
потом начинали  обнюхивать  отметины, оставленные  вокруг, и,  определив все
знакомые запахи, принимались  подпрыгивать около хозяев,  всем  своим  видом
выказывая преданность, благодарность и готовность к  любым играм. "Тьфу",  -
не выдержал Волк такого зрелища и задвинулся еще глубже в кусты.
     Он услышал чьи-то легкие шаги, кряхтение, затем шарканье лап и шуршание
отбрасываемой земли  и вот  вдруг перед ним  возникло какое-то недоразумение
природы, а  не  дальний потомок волков. Низенькая,  так  что вполне могла не
склоняя головы пройти у Волка под брюхом и тот  бы  ничего не  почувствовал,
собачонка,  покрытая длинной белой с желтым отливом шерстью,  достававшей до
земли по всей длине туловища, закрученный в растрепанный пук и торчащий  над
спиной хвост, маленькие глазки, злобно поблескивающие сквозь волнистые пряди
шерсти, свисавшие много ниже морды, разжиревшая до одышки, будто час  бежала
за добычей. Волк  лишь открыл глаза, глянул на собачонку и  решил, что этого
будет достаточно. Но вместо того, чтобы немедленно убраться подальше, поджав
хвост,  этот  клубок  шерсти вдруг  стал  издавать визгливые  резкие  звуки,
которые вероятно считал грозным лаем, и  даже  стал по  полшага наступать на
Волка.  "Кэри, Кэри, девочка  моя, где ты?"  - доносилось с  другой  стороны
сквера. "Какие  они  тут невоспитанные", - подумал  Волк,  удивленно  подняв
бровь. Этот истошный  лай, эти крики хозяйки, тяжело  стремящейся на выручку
своей питомице, стали действовать Волку на нервы, к тому же он опасался, что
на них  сбегутся другие двуногие, открыв  его  временное пристанище.  И Волк
встал, сделал два неспешных шага навстречу собачонке и молча вонзил  зубы ей
в  загривок.  Лай  взлетел до  визга и  мгновенно опал. Струя  теплой  крови
ударила Волку в рот,  напомнив, что он уже целый день  ничего не ел, а устал
порядочно, и он, превозмогая  отвращение - столько шерсти на такой маленький
кусок мяса, разодрал собачонку на  части и утолил первый голод. Шаги хозяйки
собачонки  сотрясали  землю  уже совсем  близко и  Волк  проскользнул  между
кустами и побежал, как и было  наказано - на холод. По дороге он остановился
у озерца и, с мстительным удовлетворением вслушиваясь в далекий истерический
вскрик хозяйки, напился, окрашивая чистую воду кровавыми разводами.
     Первые часы он  выбирал тихие переулки, но  под конец,  осмелев, он уже
открыто бежал по улице и люди, весь день на  работе и дома обсуждавшие мигом
разлетевшуюся весть о его побеге, с воплями жались к стенам домов, и машины,
когда  его   выносило  на   мостовую,  резко   тормозили,  объезжали  его  и
останавливались, оглядываясь,  но первый  страх проходил и все  они начинали
громко хлопать  в ладоши, залихватски свистеть, жать в клаксоны  и  кричать:
"Молодец, Волк! Задай  им!" - и эти ободряющие  крики  были ему приятны, они
наполняли  его силой, расправляли плечи и поднимали выше его гордую красивую
голову, и он, как  впрочем  и приветствовавшие  его люди, не задумывался над
тем, что он должен задать и кому это - им.

x x x

     Он  вырывался из тисков города. Все больше  становилось парков и темных
огороженных  глухими заборами пространств,  все меньше широких улиц и света,
только изредка светили маленькие луны на высоких изогнутых стойках. Но леса,
как  его   описывал  отец,  восхитительно  благоухающего  и  влажно-нежного,
тихо-говорливого и  добычливого, все не было. Всюду чувствовалось недавнее и
частое присутствие  двуногих: в  неестественно  прямых аллеях и  дорожках, в
обрывках   газет,   в   дребезжании  сталкивающихся  металлических  банок  и
стеклянных  бутылок. Всюду  чувствовался запах  собак,  но если на городских
улицах  и в скверах  к  нему  примешивался запах лежбищ двуногих  и  пахучей
дряни, которой моют шерсть - Волк испытал это несколько раз на своей шкуре в
зоопарке, то здесь пахло  собаками, живущими на воле и спящими на земле, что
немного примирило Волка.
     Вот  и последние  жилища  двуногих  остались  за  спиной  и  потянулось
огромное  поле, заваленное всем, что только могло  выбросить  из себя  чрево
огромного  города: вонючие тряпки и расползшаяся  от дождей бумага, разбитые
панцири  черепах   двуногих   и  битое   стекло,  обломки  досок  и  камней,
разлагающиеся остатки пищи и  трупы собак  и  кошек, множество покореженных,
разломанных, сдавленных, треснутых  предметов,  назначения которых  Волк  не
знал  и   даже   не   мог  предположить.   Все   это  годами   наслаивалось,
утрамбовывалось, подгнивало. Поверх этой новой земли двуногих тянулись самые
настоящие  дороги,  укатанные  черепахами,  по  которым  они  день  изо  дня
стаскивали сюда  свою добычу. Местами из-под этих пластов пробивался густой,
едкий  дым от  тлеющего мусора, но  он  был заметен и  не так  страшен,  как
бесцветный  газ, вырывавшийся через небольшие дыры из  недр этой кучи. Волк,
сунувший  из любопытства  нос в такую дыру,  походившую на  нору  суслика  в
описаниях  отца, глотнул  его  и  надолго закашлялся,  проклиная двуногих  и
зарекаясь от охоты  до настоящего леса.  Он теперь  двигался очень медленно,
осторожно ставя лапы, опасаясь торчащих в разные стороны кусков труб, острых
щепок  и  разбитых  бутылок. Потом наткнулся  на торную  тропу,  наполненную
запахами самых разных собак и уходившую в нужном ему направлении - на холод.
Он приободрился  и пошел по  следу, надеясь, что  он  выведет  его  из  этой
мертвой земли двуногих к лесу  или хотя бы  к  стае, пусть и  презренных, но
сородичей, которые может быть укажут ему дорогу дальше.
     Вскоре  до него донесся неясный  пока шум.  Волк поднял нос,  определяя
направление  ветра, затем сместился немного в сторону, чтобы ветер дул точно
от источника  шума на него - все как учил отец, несколько раз  вдохнул носом
воздух,  определяя,  сколько  членов  в  стае,  и,  мягко ступая,  осторожно
двинулся  в их сторону. Он подошел совсем близко, на  расстояние  прыжка, но
собаки  не  почуяли  его и  продолжали  болтать, рассказывая  о  сегодняшних
приключениях.  Волк  с  презрением послушал  несколько  минут  эти рассказы,
сводившиеся к  поискам  еды, по  большей  части безрезультатным,  и степенно
ступил  в  проход между кучами,  который вывел  его  на  небольшую  округлую
площадку с разлегшимися  по  ее  периметру  собаками. "Правильно, восемь", -
удовлетворенно отметил Волк, внимательно разглядывая их.
     Все  разных размеров, породистые  и  так, с бору  по сосенке,  заросшие
шерстью и гладкие, все замечательно  грязные и тощие  до изумления, что было
видно  даже  через свалявшуюся  шерсть,  от  самого маленького,  с  длинными
свисающими  ниже  морды  широкими ушами, всего  покрытого мелкими  коричными
колечками, с  небольшим хвостом,  которым  он приветливо замахал сразу,  как
только увидел Волка, до  вожака, самого  крупного,  грязно-бурого, с широкой
массивной головой, небольшой бороздкой, рассекающий  плоский  лоб  до самого
носа  и с пусть  свалявшейся, но ярко выраженной  гривой,  напомнившей Волку
львов  в  зоопарке.  Этого  Волк  выделил сразу!  Волны  какой-то непонятной
ненависти  поднимались  из  глубин его  памяти, нет, не  отголоски рассказов
отца,  тот говорил о  собаках вообще, не конкретизируя, а из более глубокой,
генетической. Он ненавидел его безотчетно и оттого непреодолимо.
     - Шея мощная, но короткая и грудь широкая,  - оценивал будущего, в этом
не было уже сомнения, соперника Волк, - и лапы крепкие, предплечья-то какие,
как столбы. Такого не собьешь.
     -  Кавказец,  к  нам   гость,  -  радостно  крикнул  самый   маленький,
доброжелательно переводя блестящие от  избытка  чувств карие,  запрятанные в
завихрениях бровей глазки с Волка на вожака.
     -  Вижу,  - тот  поднялся и немного  подался в сторону пришельца,  тоже
пытаясь разобраться в нахлынувших на него воспоминаниях из прошлой жизни.
     Тут  Волк  без привычного  собакам  ритуала знакомства,  без  всех этих
обнюхиваний и примерочных забеганий  ринулся на  Кавказца и, резанув клыками
по  шее,  отпрыгнул назад.  Из глубокой  раны  на  гриву  Кавказца  толчками
полилась   яркая   кровь,   расцветившая   лунным   отблеском   площадку   и
загипнотизировавшая членов стаи.
     - С этими все ясно, - подумал  Волк, бросив быстрый взгляд по сторонам,
- а с этим придется побороться.
     Кавказец, пусть и истощенный, был  старше и  сильнее  Волка, он выиграл
много битв, за верховенство в  стае и просто так, для разминки и поддержания
формы, но сейчас он столкнулся  с непривычным  противником, чужаком, который
не  придерживался правил, более того, не знал и не хотел знать этих  правил.
Кавказец чувствовал, что это самая важная битва в его жизни, не  потому, что
это  битва не на жизнь, а на смерть, такое  уже бывало, а потому, что  от ее
исхода  каким-то образом  зависит  исход  извечного спора,  спора  не  между
конкретным Кавказцем и  этим чужаком, а длящегося веками  столкновения между
двумя взглядами  на жизнь,  двумя манерами  и повадками  жизни,  между двумя
идеологиями   в    конце    концов,   между   неограниченной   свободой    и
безответственностью  жизни  для себя  в лесу  и  добровольным  подчинением и
самоотверженным служением  хозяину. Сознание  важности  его миссии придавало
Кавказцу  силы, короткие волосы на холке  встали дыбом, он грозно  зарычал и
начал яростно  рыть  землю  лапами,  готовясь  к решающему натиску,  но  эти
потерянные секунды стоили ему победы. Жизнь вытекала из него широкой красной
струей  и,  когда он ринулся навстречу  чужаку, в его натиске не было  былой
мощи.  Волк  встретил  его  грудью, сшиб  в  сторону и,  не  дав возможности
подняться, впился в горло.
     Через минуту все было  кончено. Волк напился крови, вкус которой раз от
разу  становился  все  приятней,  разодрал  недавнему  противнику  брюхо  и,
гурманствуя,  съел печень, затем подошел к бывшему ложу Кавказца, улегся  на
кучу тряпок, еще хранивших т