о
и  Волк  задремал. Когда  вновь скрипнули ворота, он угрожающе  зарычал,  но
вскоре замолчал, увидев, что это опять та же девушка с чем-то большим, почти
в длину  Волка, в  руках. Это был  толстый  детский матрац, который  девушка
положила рядом с Волком. "Вот мы  сейчас  тебя сюда положим.  Раньше Наточка
спала, а  теперь волчок поспит. Это  тебе не на земле спать,  на земле да на
листве тебе  хорошо, а тут бетон, он сырой  и холодный, ты простудишься",  -
там приговаривала  она, перетаскивая Волка на матрац. - "Ну,  прощай, чай не
свидимся больше", - и она ушла, плотно притворив и заперев снаружи ворота.
     На   следующее  утро  прибыл  тягач  с  платформой  и  клеткой.   Долго
совещались, как освободить Волка от  пут, чтобы он не перекусал всех вокруг,
пока, возмущенный заминкой, не подошел Губернатор, презрительно посмотрел на
робеющих молодых  солдат, решительно зашел  в клетку, двумя  точными ударами
ножа перерезал веревки и пошел назад к своей машине.
     Волк еще долго после  начала движения  платформы лежал на полу  клетки,
подрагивая лапами для восстановления кровообращения. Потом неуверенно  встал
и оглянулся вокруг. Они уже въехали в город, и там и тут вдоль дороги стояли
группки людей, обычно семьями, заинтересованно разглядывавших  его, тыкающих
в него пальцами  и отпускавшими беззлобные фразы,  типа "Попался, гад!"  или
"Его бы с соседским кобелем стравить, вот была бы потеха!"
     Тут  перед  ним  в  который  раз мелькнула  последняя  перед  пленением
картина:  несущаяся  во весь опор к  лесу волчица, громкий хлопок, падение и
последний прыжок. И он, не помня себя, яростно рванул в сторону  ненавистных
двуногих, готовый разметать их, разорвать в клочки,  уничтожить это наглое в
своей силе племя. Но он лишь наткнулся  на прочные прутья клетки и, взвыв от
боли,  ненависти и разочарования, отлетел перевернувшись обратно на середину
клетки. Он еще несколько  раз,  до пены изо рта, бросался в разные  стороны,
надеясь где-нибудь пробить  стены своего узилища, то тщетно.  Толпа радостно
загоготала, многие даже захлопали в ладоши и стали криками подбадривать его,
надеясь на продолжение бесплатного представления.
     Волк  остановился, обвел толпу налитыми кровью глазами и улегся посреди
клетки, положив голову на вытянутые лапы и прикрыв глаза. Он не смирился, он
просто не хотел  быть шутом. В этой  позе он провел долгие годы. Приходившие
поглазеть  на  него люди  видели  лишь  большой  серый  меховой куль с  едва
вздымающимися от дыхания боками и разочаровано уходили.

x x x

     Может  быть,  зоопарк  был хороший.  По крайней мере, власть имущие, по
зоопаркам  никогда  не ходившие  из-за несолидности и опасности  смешения  с
народом,  и народ, в подавляющем  большинстве видевший только один зоопарк в
своей жизни,  искренне  считали  его  лучшим  в  мире.  Но для  Волка он был
тюрьмой, а тюрьма бывает плохой или очень плохой.
     Как  самому  известному  экспонату,  ему  выделили  центральное  место.
Специально к  его  приезду,  точнее говоря,  привозу срыли старый слоновник,
насыпали небольшой пологий холм со  срезанной вершиной, вокруг холма  вырыли
ров шириной и  глубиной  в половину  его  прыжка, по  крайней мере,  так  Им
казалось, а он ни разу не попытался разубедить Их в этом. Вокруг рва возвели
стенку  из  необделанных  камней,  такую,  чтобы  детеныши  двуногих  могли,
приподнявшись на цыпочки, разглядеть его, а сверху для надежности установили
высокую решетку с заостренными концами прутьев, так что забор напоминал каре
древних латников с поднятыми копьями. Что-то подобное Волк видел один раз на
своей территории, когда  как-то летом  понаехало множество двуногих, шумных,
вонючих, стрекочущих и сверкающих, и целую луну что-то делали на его любимом
поле, где он так любил загонять зимой  зайцев, оставив  после себя  мертвую,
засыпанную бесполезными предметами землю.
     На теплой стороне холма установили бревенчатый домик  с невысоким лазом
и  стилизованной  под  соломенную  двускатной  крышей.  Они думали,  что это
заменит  ему  привычное лежбище - пещеру, но он спал в домике  все несколько
дней в году, когда по ночам становилось совсем невмоготу от холода.
     Невдалеке   от  домика  имелся  единственный  проход,  связывавший  его
теперешнюю Территорию с окружающим миром: через ров был перекинут мостик без
перил, упиравшийся в крепкую дубовую калитку вровень с  каменной стенкой,  в
которую была заделана металлическая решетка. Сам мостик  был сделан точно из
таких  же металлических прутьев, разве что расположенных чуть поближе друг к
другу, чтобы не проваливались ноги смотрителей.  Когда смотрителей внутри не
было, мостик поднимали, прижимая  к калитке,  так  что издали казалось,  что
Волк находится на полностью изолированном острове.
     Вольер  делали   наспех,  холм   засыпали   мерзлой  землей  и   слегка
утрамбовали.  Но буквально через  неделю после привоза  Волка яркое весеннее
солнце стало подтапливать  снег  и землю и  вольер уподобился  отечественным
скотным  дворам.  Вскоре  Волк   проваливался  в  землю  по  колено,  шерсть
пропиталась грязью и  сбилась в колтуны,  что случилось  с  ним первый раз в
жизни. Волку в очередной  раз ввели снотворное,  искупали  в шампунях, после
чего он несколько дней  шарахался сам от себя,  расчесали как на  свадьбу, а
тем временем на его Территорию забросили четыре грузовика щебенки и грузовик
песка. Стало  лучше, это даже отдаленно напоминало  берег его родной реки, к
который он  бегал отпиваться после удачной охоты или купаться в жаркие  дни.
Но на реке была жизнь: на мелководье шныряли  косячки  мальков; чуть поодаль
вытянувшись вдоль течения стояли рыбы покрупнее, слегка колыхая плавниками и
изредка  поднимая голову,  ловя неосторожно  снизившихся мушек;  из  камышей
взлетали, встревоженно  крича, утки;  бобры, недовольно  бурча, строили свою
хатку. Сама река была жизнь: с ней можно было бороться, встав на стремнине и
подставив  грудь  ее натиску;  с ней  можно  было  играть, прыгая на порогах
навстречу низвергающихся потокам  и отлетать, кувыркаясь; с ней  можно  было
отдыхать,  лежа  вместе на  мелководье. Сам запах,  исходивший  от  нее, был
запахом здорового молодого тела.
     Ров же,  окружавший его  нынешнюю Территорию,  даже близко  нельзя было
сравнить  с  рекой.  Вода в  нем  никогда не была прозрачной, а  поверхность
чистой, как свежий лед, так что можно было бы смотреться в нее, пугая самого
себя злобным оскалом и разгонять видение ударом лапы. Вода стояла недвижимо,
постоянно  скованной,  как  панцирем,  какой-нибудь пленкой,  то  пыльцой  с
распустившихся  сережек берез, раскинувшихся  парами возле  его  вольера, то
тополиным  пухом, бураном  налетавшим  весной  с  улиц вокруг  зоопарка,  то
корками хлеба,  который зачем-то  в изобилии кидали  посетители.  Во  второй
половине  лета,  после  жарких июльских  дней,  вода  зацветала,  мутнела  и
зеленела и от нее шел тяжелый дух долины  Смерти, куда Волк на воле рисковал
ходить  только  в самый  трескучий мороз, когда  бескормица  заставляла  его
покрывать десятки километров в поисках  добычи. Каждые три  луны воду во рву
меняли и  несколько дней после этого Волк по ночам с наслаждением бросался в
нее, сильными гребками проплывал несколько  метров, выскакивал  на  землю и,
широко расставив и уперев лапы в землю,  мощными движениями бросал свое тело
из  стороны в сторону,  выбивая  из  шкуры  вместе с водой въевшуюся пыль  и
грязь, а затем носился кругами по самой кромке рва, чувствуя, как наливаются
силой его мышцы,  застоявшиеся  за  круглодневное  лежание  под недовольными
взорами пришедших поглазеть на него двуногих, и, когда казалось, что сил уже
не осталось, он вновь бросался  воду и все повторялось, до восхода солнца  и
первого  скрипа калитки в  дальнем углу  зоопарка,  через которую  проходили
утренние смотрители.
     Но особенно раздражали Волка его соседи - обитатели зоопарка.  Он долго
не  мог  привыкнуть относиться к ним  не как  к добыче  и часто,  дождавшись
нужного ветра,  напряженно  припадал к земле, неотрывно следя, к примеру, за
пекари, нагло  хрюкавшими у него  на глазах,  тихо подползал  в  их сторону,
настороженно  шевеля  ушами, готовый в любой момент  к решающему  прыжку,  и
приходил в себя лишь погрузившись  передними лапами  в ров с водой. Отвратил
его  от такой  судороги охоты один мелкий  случай. Как-то осенним вечером, в
который  раз  в запале  влетев  в  воду, он раздосадовано отпрыгнул  назад и
услышал за спиной щебечущий заливистый хохот, от которого волнами колыхалась
береза, облюбованная зоопарковскими воробьями для ночлега.
     -  Посмотрите на этого  четвероногого! Он  как будто  специально каждый
вечер устраивает  для нас  представление.  Воистину,  Создатель  не  дал  им
разума. И  правильно не дал им  способности  летать! Они  такие глупые,  что
сразу  бы  разбились  о  ближайшую стену!  Посмотрите,  посмотрите,  как  он
прыгает! Да  любой наш  малыш при первом вылете из  гнезда пролетает больше!
Ха-а-а-а! О-о-ой - не могу!
     Мало-помалу приучился Волк смотреть на соседей не как  на добычу, а как
на товарищей по несчастью, как на  добрых соседей, которые тем приятнее, что
и за жизнь поговорить можно, и сплетни  зоопарковские послушать, так,  время
протянуть до прихода посетителей или после кормежки до сна,  если кто привык
спать по ночам, а с другой стороны не мешают они тебе, не  могут  неожиданно
вторгнуться  в твой персональный  вольер, хочешь -  думай  о своем хоть день
деньской.
     А соседи попадались презанимательные.
     Вот морж, на восход-тепло, в десяти прыжках.  Огромная  туша, Волку бы,
наверно, на всю зиму хватило. Но и территория  дана  не маленькая. Почти  во
всю  территорию  -  пруд  из сплошного серого камня  двуногих,  и  небольшой
островок,  на который  Морж иногда  выбирался,  тяжело  опираясь на  смешные
передние лапы и  рывками прокидывая тело вперед. Казалось, что он выбирается
на островок только для  того, чтобы  гневно протрубить несколько раз о  том,
что он ест моллюсков и согласен на устрицы, но терпеть не может хлеба, после
чего с  шумом,  вздымая полуметровые волны, бросается в бассейн и  начинает,
как заведенный, носиться по диагонали по пруду, в один нырок преодолевая все
отведенное  ему  расстояние и  приводя  в  непонятный  восторг  посетителей,
готовых  часами стоять  у вольера  в  ожидании, когда над  поверхностью воды
поднимется  сердитая морда. Морж  был  стар, редкая  щетина на  морде  почти
стерлась, а  желтые бивни,  когда-то  угрожающее торчавшие изо  рта,  сильно
покрошились на концах из-за  безуспешных попыток  взрыть каменное дно пруда.
Окрас  его  был  какой-то  грязноватый  и напоминал подсохшую  и покрывшуюся
паутиной трещин глину  у Ближнего  Ручья. Но как-то, еще до  завтрака, когда
солнце только-только выглянуло из-за окружающих домов, Морж  в очередной раз
выбрался  на островок  и  тут  с ним  произошло чудесное  превращение.  Кожа
приобрела  невообразимый  розовый  оттенок,  который бывает  только у нежных
весенних цветов, не обожженных летним зноем, или странных горбоносых цапель,
живописной группой застывших  на  мелководье  центрального пруда зоопарка, и
который был просто неприличен для солидного зверя.
     - Эй, безногий, - не выдержал Волк, - тебя кто покрасил?
     Морж, не обращая внимания, соскользнул  в воду и маятником  заносился в
пруду.
     - Да остановись ты на  минутку, давай поговорим, -  крикнул опять Волк,
задетый таким пренебрежением.
     - Говори - не говори  - все  говорено-переговорено, - грустно  произнес
Морж, но остановился, приподняв голову над водой.
     - Не надоело целый день нырять?
     - Под водой этих рож вокруг не видно.
     - Это понятно. Так выберись на островок и спи.
     - Тяжко мне что-то на земле. Жарко и туша давит. В воде как-то полегче.
     - Ты, смотрю, и спишь в воде. Не страшно?
     - А чего бояться? Я мешок на шее надую, вот так, - и Морж действительно
раздул шею, так что голова вытолкнулась еще выше под поверхностью воды,  - и
сплю. Да  и  привычка. Мы  всегда на воле  в  воде  спали,  так  уж предками
заведено. Двуногие, они же  слабые и  трусливые, ну  ты  знаешь, норовили на
наши лежбища нападать,  когда мы спим, вот мы и стали уплывать спать в море.
Я, считай, последний год на воле на землю ни разу не выбирался,  все в море,
да на льдинах.
     - Как же это тебя в воде отловить исхитрились?
     - Я смотрю,  некоторые больно шустрые и умные тоже недалеко убежали,  -
обиженно проговорил Морж и ушел под воду, оборвав разговор.
     Кого Волк уважал, так это тура. У его стаи вольер был не меньше,  чем у
Волка,  и  большую его  часть занимала  высоченная  скала с почти  отвесными
склонами,  на  которых были  выбиты небольшие  карнизы.  Вожак  целыми днями
неподвижно  стоял на  самой  вершине,  на  маленькой  площадке,  на  которой
приличному волку и хвоста не распушить, и его рога двумя витыми полумесяцами
возвышались над зоопарком.  Его стая - четыре самки и десяток козлят - почти
все  время  проводили  внизу  около  кормушек  с сеном, но иногда, повинуясь
резкому  свисту вожака, бросались к скале и, ловко перепрыгивая с карниза на
карниз, взлетали к самой вершине и застывали в отстое. Волк, который на воле
никогда  не забирался дальше предгорий  и  на  охоте  брал резвостью бега  и
выносливостью, восхищался такой ловкостью и  в глубине  души  признавал, что
никакой голод не подвигнул бы его на преследование туров в горах.
     -  Эй, длиннорогий,  -  как-то  крикнул  от  вожаку.  -  Спустился  бы,
перекусил.
     - Нам не до баловства, - солидно ответил Тур.
     -  А что ты  там  все сторожишь? Ничего  с твоими за такой  решеткой не
сделается.
     - А я не сторожу, я жду.
     - Чего тут ждать-то?
     - У нас  в горах иногда как тряханет,  земля ходуном заходит, некоторые
скалы, как сугробы  снежные  разлетаются, и меняется вид земли, и засыпаются
тропы, и открываются  новые  виды,  и  после  трясения, если  тебя, конечно,
лавиной  не накроет  или  в трещину не  провалишься, начинаешь жить на новой
земле.
     -  Это  ты   к  чему?  -  недоуменно  спросил  Волк,  удивленный  таким
многословием Тура, который считался в зоопарка одним из главных молчунов.
     -  Да вот жду я, что  тряханет  также этот проклятый город  двуногих, и
рухнут  их высоченные лежбища,  и я, хоть  перед  смертью, увижу,  пусть  на
горизонте, мои горы.
     Они помолчали.
     - А что тогда своим свистишь, наверх собираешь?
     - Чтоб не зажирели там внизу, у кормушки.
     Недалеко от Тура расположились старые  знакомые -  кабаны. С этими Волк
сталкивался  еще  на воле,  немало их  водилось  на  его  Территории,  целые
полянки,  бывало, перекапывали своими пятачками,  а  один раз,  когда он - в
одиночку!  -  завалил  оленя  и   после  пиршества  отлучился  к  ручью,  по
возвращению он обнаружил рядом с оленьей  тушей целый стадо кабанов, которые
урча и похрюкивая, жрали его законную добычу. Он  грозным рычанием намекнул,
что  вернулся хозяин,  но стадо не отреагировало, лишь  вожак, старый секач,
без  суеты  развернулся и уставился  на  Волка. Он  стоял неподвижно, крепко
вперив  ноги  в  землю,  лишь  плоские  бока  слегка  вздымались  от ровного
спокойного дыхания, с его пятачка и  длинных клыков капала кровь, о волнении
перед  возможной  схваткой  говорила лишь  вставшая  дыбом щетина  на мощном
загривке, хотя и здесь не было уверенности - быть может, у секача всегда так
дыбилась шерсть,  но  самое  ужасное  таилось  в  глазах,  непропорционально
маленьких, ничего  не  выражавших  и неподвижных. Но  даже не это остановило
Волка от  боя. Сильнее всего подействовала уверенность в своем вожаке  всего
стада - никто из них, занятых  пожиранием  свежатинки,  даже  не обернулся в
сторону Волка. Глухо прорычав: "Мы еще встретимся", - Волк степенно удалился
в лес.
     И они встречались. Волк уносил их полосатых детенышей, таких нежных, но
ужасно визгливых. Пару раз  ему  удавалось завалить маток,  но  их  крепкая,
поросшая жесткой  щетиной шкура  и толстый слой сала,  не  позволяющие одним
резаным  ударом перервать артерию, убедили его, что с секачом, с его мощными
клыками, дубленой кожей и весом в пять волков, ему, пожалуй, не потягаться.
     - Эй,  тупорылый,  не надоело в грязи  полоскаться? - начал  задираться
Волк.
     - Много ты, хвостатый, в жизни понимаешь, -  ответил Секач, почесываясь
о специально поставленный возле "купальни" столб.
     -  Да  я-то  понимаю,  а  вот  ты,  судя  по  всему,  лужей,  двуногими
созданными, и прочим окружением наслаждаешься.
     - А  чего  тут  наслаждаться, ни тебе клык-в-клык кому  дать,  ни  тебе
маточку молодую покрыть,
     - Ну ты, судя по некоторым признакам, это дело уважаешь.
     - А кто его не уважает? - согласился Секач.
     -  Это конечно, но по причиндалам с тобой никто не сравнится, даже бык,
ну разве что слон, так тот с солнечной стороны, так животные горячие, нам не
ровня, там солнце жаркое.
     - Что дал Создатель, тот дал, - степенно ответил Секач.
     -  Я когда тебя  завалю, первым делом яйца отпробую, сладкие поди и  аж
брызжут на зубах.
     -  Брызжут они в другое место, матки шаром  надуваются. А что  по части
яиц, так когда я тебя завалю, так я на твой горох не позарюсь,  у тебя более
привлекательные  места есть, печенка, например,  глазики опять-таки, хоть  и
наглые, но сладкие.
     - Ну ты хорош, хоть сейчас бы схлестнулся.
     - А я просто ночами не сплю.
     -  Как  я тебя  завалю! Ты же попрешь  прямо, по другому не можешь, а я
резко влево, полосну зубами  от уха до шеи,  залив глаз и - через тебя, пока
ты меня не видишь, ты оборачиваешься в ту сторону, откуда я напал, а я уже с
другой стороны - в шею, и попробуй - стряхни меня.
     - Красиво описал, но не таких стряхивали.
     - Эх, сразиться бы с тобой. Пусть проиграю, но лишь бы на воле.
     -  Ты все  хорошо  понимаешь.  Я ведь  тоже не  прочь.  И вообще, ты  -
нормальный мужик. Эх,  попался бы  ты мне на воле! Или  я тебе - да не суть!
Это была бы славная битва!..
     - Какая бы это была битва... - протянул Волк.
     Но  кого Волк  полюбил, так  это Жирафа.  Он  поднимался  над решетками
зоопарка, как и Тур, и смотрел на  окружающий мир огромными  карими глазами.
Голова была не  очень большой, не больше, чем у коровы, по крайней мере, так
виделось издалека, но глаза  были огромны,  они своей добротой наполняли все
вокруг и, казалось, спрашивали: "Зачем мы все здесь?"
     - Неисповедимы  пути Создателя.  Надо  же  такое  выдумать! Ну комар со
своим длинным хоботком,  которым он пробивает  нашу  шкуру и пьет  кровь, ну
лягушка со своим длинным языком, которым она молниеносно зашибает  муху,  ну
удав со своим длинным телом, которым он душит  зазевавшихся путников, но эта
шея,  эти ноги! Апофеоз бестолковости! Ну зачем  он создал это животное? Как
ему есть? Наши ели, березы, осины, липы, я уж не  говорю об орешнике, калине
и других кустарниках,  их надо есть  снизу,  как козы,  а Жирафу ведь это же
просто неудобно, надо наклоняться. Он говорит о каких-то пальмах, что  такое
пальмы, я не  знаю, но судя  по описанию, чем-то похожи на  наши  сосны, все
сверху,  внизу  - ничего, но  есть елки. Ешь елку,  если  приспичило. А  эти
рожки?! Для того, чтобы ими кого-нибудь испугать, надо, чтобы этот некто эти
рожки увидел.  С земли их не видно, это я вам  ответственно заявляю. Это мне
видно  сверху,  после двух месяцев наблюдения за этим чудом природы. Кого он
ими может забодать? Меня? Пусть попробует! Мне главное, чтобы он шею нагнул.
Тут я не промахнусь! Вот  только куда  нацелиться? Шея длинная, где  яремная
жила - кто знает. Полагаю, надо бить сразу под челюстями, но  если ошибешься
- взлетишь  в небеса. Эх, грехи наши тяжкие! Вот ведь, бесполезное создание,
даже в чем-то уродливое,  а что-то есть, я  мог бы  с  ним жить,  вместе, на
воле