илось - однако искусно было заштопано,
недаром Петя говорил про свою  сестричку,  что  она,  несмотря  на  возраст,
мастерски владеет иглою.
   Девочка зазвенела смехом - Катя наклонилась к ней, и вот они обнялись.
   Машенька счастливо заплакала:
   - Катя. Катенька. Вернулась. А мы тебя так ждали!
   Подошел Петя, он, видно, старался скрыть свои  эмоции,  однако,  ему  это
плохо удавалось. Он смущенно улыбался и, наконец,  тоже  подошел,  встал  на
колени, взял Катину руку и поцеловал ее. На глаза его выступили слезы, и  он
негромко, но с чувством, молвил:
   - Катя, нам известно все, что вы ради нас  пережили.  Как  бы  мы  хотели
отблагодарить вас, да, ведь, нет такой благодарности!  И  слов  таких  нету!
Позвольте только еще раз руку вашу поцеловать. -  и  он  взял  Катину  руку,
осторожно, как святыню поцеловал ее.
   Девушка вздрогнула, когда несколько теплых  слезинок  прокатились  по  ее
пальцам. Она смутилась и почувствовала, что тоже плачет.
   - Как же я рада, что вас нашла. Но, Петя,  Машенька  -  ладно,  не  стоит
благодарностей, расскажите лучше, как вы все это время жили. Я то и не ждала
вас на этом чердаке найти...
   Петя, с обожанием вглядываясь в лицо ее, вот, что поведал:
   - В тот день, мы убежали далеко-далеко, на самые городские  окраины.  Там
провели мы несколько дней, ну а потом вернулись сюда.  Знаете  ли:  на  этих
городских окраинах, все так холодно, неприютно - везде там сталь и бетон.  А
в этом старом доме, особенно на чердаке, живая душа, тепло есть.  Вот  мы  и
вернулись. И с тех пор вот как живем: днем тут сидим, ну а ночью, в  поздний
час, когда все уже спят мы потихонечку выходим...  Тут  после  милиции,  все
люки закрыты были, но мы один вскрыли...
   - Теперь я еще один сорвала.
   - Придется пристраивать цепь так, будто ее никто не трогал. Здесь  жильцы
такие - увидят, что цепь сорвана - сразу донесут... Так вот, Катя  -  только
ночью мы выходим.  Идем  по  подворотням,  сторонясь  больших  улиц  и  даже
случайных прохожих. Доходим мы до свалок и ищем там еду. Большая часть еды -
непригодная, сгнившая, но, порой, находим и почти свежую, ей  и  питаемся...
Вы так испугались, Катя, побледнели, но знайте, что для нас такая еда вполне
пригодна... Другого нам не хватает. Вы ведь отдали тогда рюкзачок - а в  нем
книги. Там и сказки были, и стихи, и даже два романа. Так  знайте,  что  все
эти книги я прочитал - читал вслух, Маше. А сказки  даже  по  несколько  раз
были прочитаны. Катя, нам не хватает книжек. Я знаю,  что  есть  очень-очень
много хороших книжек, к сожалению на свалке ничего, кроме  старых  журналов,
да газет не найдешь. Так вот - можно ли у вас попросить, чтобы  вы  принесли
еще книг.
   Катя обняла одной рукой Петю, другой  -  плачущую,  целующую  ее  в  щеку
Машеньку и, сама плача, не сдерживая уж своих слез, говорила:
   - Я не только книги вам принесу. Я и  еду  вам  буду  носить  -  забудьте
теперь об помойке! Слышите: даже и не вспоминайте больше про  эту  мерзость.
Теперь и отныне каждый день, я возьмусь за ваше воспитание...
   Да - Катя сдержала свое обещание. Впрочем - разве ж кто сомневался?
   На следующий день  начались  институтские  занятия,  однако,  Катя  почти
забросила учебу. И с утра не на лекции она спешила,  но  легкая  и  быстрая,
никем не замеченная, проходила в подъезд, поднималась на чердак, где ее  уже
ждали Петя да Машенька.
   Отныне не рванье, но вполне приличная, принесенная Катей из  дома  одежда
была на них. На  Машеньке:  темно-голубое,  длинное  платье,  да  еще  белые
туфельки, которыми она очень гордилась. Для Пети  же  была  темная  рубашка,
темный свитер, темные брюки и темные ботинки (он  как-то  сказал  Кате,  что
любит одежду темных тонов).
   Один за другим, день за днем, на чердак были принесены стулья,  несколько
полочек для книг - сами книги, числом не  менее  ста;  маленький  раскладной
столик, а также каждый день прибывала в достаточном количестве еда.
   Как то Петя спросил:
   - А что, у тебя дома не замечают, как  пропадают  книги,  стулья,  еды  в
холодильники становиться меньше?
   На это Катя совершенно честно ответила (впрочем, неправду она никогда  не
стала бы говорить - а просто бы промолчала):
   - Стулья, раскладной столик - то из  нашего  сарайчика.  Эта  мебель  все
равно стояла без дела. Книги же - то мои любимые детские сказки - они  лежат
у меня в ящиках - туда никто и не заглядывает. Что же касается еды -  то,  в
последнее время мама заметила, что я много еды  беру  с  собой  в  институт.
Хорошо еще, что она не спросит - ей бы  я,  даже  ради  вас,  не  смогла  бы
сказать - ей бы я всю правду рассказала...
   Катя учила этих  детишек  грамоте,  ведь  выяснилось,  что  ни  Петя,  ни
Машенька совсем не умеют писать. Учениками они оказались способными -  да  и
аудитория, что  не  говори  -  была  хороша...  Клекот  голубей,  спокойные,
медленно поглощающие друг друга минуты, уставший от жизни шелест  лиственных
облаков - даже отдаленный, кажущийся ровным гул машин - все  навевало  мысли
на спокойный лад, на вдохновение, на учение.
   Катя оказалась учительницей доброй и талантливой.
   Преданные ей Петя и Машенька самозабвенно проделывали те задания, которые
она им оставляли; и, зная, что  это  ей  принесет  радость  -  просили  еще,
дополнительных заданий.
   Меньше чем через две недели, они уже писали  под  диктовку  -  хоть  и  с
большим количеством ошибок, но, все же, прогресс был налицо.
   Еще через несколько дней научилась читать Машенька. По слогам, прочла она
"Русалку" Андерсена и, под конец расплакалась,  уткнулась  личиком  в  плечо
Кати, и все повторяла:
   - Бедная, маленькая русалочка! Как же она любила принца, как же  печальна
была ее безответная любовь... - но вот Машенька успокоилась, и  с  нежностью
заглядывая в Катины  очи,  молвила.  -  Но,  ведь,  русалочка  только  стало
облачком. Она, ведь, осталась жива, просто вознеслась к самым горам облакам.
Ах, как бы я сама хотел полетать среди тех гор! Катенька,  сестричка  вот  я
вас люблю и я вас люблю, как сестру, и как маму. Но я еще совсем  маленькая,
а когда я выросту то, ведь, ждет меня любовь такая, какая была у Русалочки к
принцу. Я даже и не знаю, и не чувствую еще, что это за любовь такая, но  вы
мне расскажите. Вот скажите - есть ли  такой  человек,  которого  вы  любите
также, как русалочка любила?
   - Да - есть. - с печальным вздохом отвечала Катя.
   - Как интересно! - глаза Машеньки аж засияли от любопытства. - А кто  он,
расскажите.
   - Я знаю только то, что нам предначертано  встретиться...  Но  сегодня  я
зову вас за город!
   - За город. - удивился сидевший поблизости Петя.  -  Да  что  ж  нам  там
делать, за городом то?
   - Сегодня - первый день октября, погода ясная, теплая. Поедемте за город,
там вас ждет новый урок.
   И вот они идут по октябрьскому лесу. Небо над ясное, светло-голубое.  Все
ветви иль золотистые, иль света зари - и кажется, что  каждая  ветвь  -  это
душа, в которой, вместе с каждым, пусть даже самым малым  ветровым  порывом,
пульсирует сердце.
   А листопад! Кругом, куда ни кинь взгляд  -  везде,  падают,  переплетаясь
целуются, печально шуршат листья. И вся земля уже усеяна этим ярким  ковром,
который так мягко и пышно сияет в солнечных водопадах.  Вокруг  все  в  этих
светло-печальных пушистых формах. Все в неспешном, древнем движении. И  даже
голоса птиц, летящих где-то над лесом, кажутся частью листопада...
   Вот журчит, плавно изгибаясь на обточенных камнях, лесной ручеек. Вода  в
нем темная, холодная - но в воде этой сама жизнь -  она  сильна,  упруга,  и
тоже, по своему печально.  Яркими  корабликами,  целой  флотилией  маленьких
человечков, плывут и плывут по темной воде листья.
   Катя, Машенька и Петя уселись под древним, раскидистым  кленом,  спокойно
роняющим свои большие, красивые листья.
   Машенька долго любовалась, потом молвила:
   - Я никогда не бывала в музее, только фотографии в твоей  книжке  видела.
Но я знаю, что это: собрание чудес людьми созданных. И мне  кажется  теперь,
что я в музей попала. Только еще лучший, нежели тот, который на фотографиях!
Люди не создали бы такой красоты.
   - Правильно. - кивнул Петя.  -  В  каждом  музее,  какие-то  свои  чудеса
собраны - где картины, где всякие  древности;  есть  еще  залы,  где  играют
музыку - то тоже, как музеи - только для  ушей.  Но  здесь  же  все  вместе,
воедино собранно. Здесь и музыка сладостная - как  же  листья  шелестят!  Не
думал, что от одних звуков, так вся душа пеньем наполняться может. Здесь же,
и картины - ну может ли даже самый  искусный  художник  вдохнуть  в  картину
такую жизнь! И здесь все древнее, древнее, как сама земля, и доброе  к  нам!
Просто чудо... каким кажется оторванным людской город от всей этой спокойной
красоты. Как здесь все непривычно сказочно и мило... А, может...  Катя,  как
ты думаешь - может ли здесь жить Баба-яга или леший,  или  Кот-Баюн,  или  -
русалка... Сам то я раньше считал, что сказки - это просто  выдумка,  а  вот
сейчас задумался.  В  этом  лесу  то,  наш  город  -  этот...  этот  гудящий
конструктор - он мне кажется совсем  нереальным,  просто  дурным  призраком,
среди этих лесов возросшим. Даже и возвращаться туда не хочется -  здесь  то
все так добро... Мне бы нарисовать все это.  Я,  ведь,  всегда  стремился  к
рисованию. И в том детском доме - и там я, когда мог, рисовал  -  жалко  что
тех рисунков не осталось... Хотя - нет. Все они были мрачными.  А  я  теперь
хочу рисовать все в жизни, все такое, какое оно есть - хорошее. Катя, нет ли
у тебя карандаша и тетради?
   Катя улыбнулась и достала из своей сумочки не только лист, но и подставку
для него, но и целый набор цветных карандашей.
   - Вот - это тебе. Мне Машенька как-то говорила, что  ты  рисуешь.  Вот  и
подготовила на сегодняшний день.
   - Ух ты! - Петины глаза засмеялись. -  Целый  набор  карандашей!  Да  еще
большой лист бумаги! Да подставка для него! А лес то...
   Он не договорил, поцеловал вторую сестру  свою  Катю,  и,  весь  сияющий,
отошел в сторону; выбрал себе место, попросил, чтобы пока он не закончил, не
подсматривали, да принялся рисовать.
   Машенька с любовью смотрела на Катю и звонким своим голосочком говорила:
   - Такая вы хорошая, Катя! Такая вы добрая, нежная... Вы так светитесь, вы
такая печальная, как этот лес...
   - Да - лес печален. Он чувствует долгий сон под  теплым  и  мягким  белым
покрывалом...
   - А что сниться зимой лесу?
   - Не знаю, но, может,  красавица  весна?  В  печали  вспоминает  он  себя
молодым, влюбленным; засыпает все глубже и глубже, а потом, весною, солнышко
возрождает его для новой встречи с ее возлюбленной.
   - Катенька! Какая же вы  хорошая  сестричка!  -  рассмеялась  Машенька  и
поцеловала Катю в  щеку.  -  У  вас  так  складно  получается  рассказывать!
Пожалуйста, расскажите мне какую-нибудь сказку. Такую, какую я еще нигде  не
читала. У вас такой светлый голос - пожалуйста, расскажите.
   Катя приподняла голову и, созерцая, как падают, спокойно переворачиваясь,
кленовые листья - неспешно, но и неудержимо,  как  движение  листопада,  как
движение темного ручья, начала рассказывать:
   "То приключилось во времена стародавние, когда мир был совсем еще  юн,  а
волшебство окружало людей со всех сторон и они ему вовсе не удивлялись.
   У горных хребтов, среди  первых,  могучих  отрогов,  колыхались  молодые,
ясные леса, а среди них, точно око устремленное в небо, чернело озеро. Дно в
том озере было черным - такой же цвет был и  у  воды.  Несмотря  на  черноту
свою, озеро смотрелось настоящим красавцем. Ведь  в  его  спокойной,  темной
глубине отражались и склоненные к нему, словно поцелуе, березы, и  облака  -
которые казались наделялись в его глубине новой, подводной жизнью.
   Особенно же прекрасным было озеро в осеннюю пору.  Тогда  склоненные  над
ним березы одевали яркие, печальные наряды; и роняли на гладь златистые,  да
рассветные слезы, которые потом лодочками  кружили  по  его  поверхности,  а
соприкасаясь - издавали печальное пение.
   И вот в один такой прекрасный осенний день, к берегу озера вышел юноша. И
уселся на извилистую корягу.
   У юноши было печальное лицо, а в глазах его даже слезы блистали. В  руках
он принес клетку, которую тут же спрятал под извилистыми конями.
   Надо сказать, что пришел он со стороны черного замка, который виднелся на
одном из горных отрогов.  Вот  повернулся  он  к  тому  замку,  кулаком  ему
погрозил и так молвил:
   - Эх ты лорд, Вроун! Черный твоей замок, еще чернее твое каменное сердце!
Старик, страшный и трухлявый, почто ты обираешь  так  своих  крестьян?...  Я
помню ту ночь: в твоей башне вспыхивал синий цвет, и, вдруг, молния  ударила
в наш хлев. Ты, старый чернокнижник, неужто тебе надо было все это колдовать
затем лишь, чтобы родных моих, когда  не  уплатили  они  дань  посадить  под
замок, ну а меня вызвать к себе и заявить: "Я слышал, что ты самый смышленый
юноша в округе - так вот и докажи это. Знай, что к черному  озеру  в  каждое
полнолунье слетает белая лебедица, и плавает, купается в лунном свете.  Если
ты сможешь поймать ее и принести ко мне - я освобожу твоих родных,  навсегда
освобожу их от дани, да еще награжу несколькими золотыми. Ну а не принесешь,
или же сбежишь - знай - голодом уморю в  темнице!"  Полнолуние  то  как  раз
сегодня, что же мне делать? Как же  мне  поймать  эту  лебедицу,  если  даже
старому колдуну то не под силам...
   Тут задумался юноша, оглядываясь  по  сторонам,  думает:  "ни  сетью,  ни
колдовством ее мне не удержать. А раз уж ее старый колдун изловить не  может
-  значит,  она  и  сама  колдовством  владеет.  Какую   же   тут   хитрость
испробовать... Она, ведь как -  садиться  на  озерную  гладь,  когда  никого
поблизости нет, да плавает, да  купается  в  Лунных  объятьях.  А  что  если
сделать мне из камыша свиристель, да начать играть, в  том  время,  как  она
плавать будет?..."
   Так он и решил - нашел поблизости статный  камыш  и,  с  помощью  ножика,
сделал из него свиристель.
   А надо сказать, что  юноша  тот  лучше  всех  в  округе  умел  играть  на
свиристели - искусство его в этой игре  таких  высот  достигало,  что  птицы
лесные принимали его за новую созданную Творцом после человека птицу,  да  и
слетались к нему со всей округи, пока он играл, сидели на ближайших  ветвях,
слушали; ну а потом и сами  подхватывали,  и  весь  воздух  клокотал  от  их
пения...
   Укрылся юноша за стволами берез, стал дожидаться ночи.
   Вот потемнело небо, звезды сначала медленно, одна за другой стали на  нем
проясняться. Потом стали проясняться они мириадами,  бессчетными  пылинками,
нескончаемыми крапинками; вот и Млечный путь...  Ах,  да  разве  же  опишешь
несколькими словами нескончаемое?!
   Наступила полночь, и взошла над вершинами тех деревьев, которые  окружали
озеро, полная Луна.
   И вот юноша увидел - в ярком ее серебре забили, все  приближаясь,  белые,
облаченные трепетным саваном крылья. Все ближе, все  ближе  они.  И  вот  из
Лунного сияния, да на дорожку этого света, которая на черной воде  пролегла,
слетела белая лебедица.
   Как она была прекрасна! Юноша то собирался, как только  появиться  она  -
сразу и заиграть на своей свиристели, однако, как увидел красу эту;  таковое
слияние света звездного, да стана - словно бы из  самого  райского  сада  та
птица была,  словно  слетела  от  очей  самого  Творца,  который  красой  ее
наслаждался.
   В плавном движении, среди отраженных в воде звезд,  закружила  прекрасная
птица, а юноша, не смея не то что пошевелиться, но даже и вздохнуть  громко,
неотрывно и  даже  не  моргая,  созерцал  этот  звездный  вальс.  Она  легко
взмахивала крыльями, с них взметались капельки; словно серебряные светлячки,
поднимались они кружились они в воздухе, потом обратно опадали в озеро.
   Лебедица, распуская водный стан, все кружила свой танец,  а  зачарованный
юноша, тихо шептал в душе: "Есть ли что краше этого на свете? Дай мне только
прикоснуться к твоим крыльям, да улететь вместе с тобою, да к самой Луне!"
   Так, в неустанном танце прошло несколько часов  -  да,  эта  белая  птица
совсем не уставала и даже, напротив, - чем больше она кружила, тем большая в
ней виделась сила, словно бы она вбирала из озерных  глубин  отраженный  там
звездный пламень.
   Но вот, когда Луна прошла над озером, а на востоке первыми лучиками  зари
были поглощены  самые  слабые  звезды,  она,  собираясь  улетать,  взмахнула
крыльями, вот вся вытянулась к печальному Лунному лику.
   Тут только вспомнил юноша, зачем он пришел к озеру: "Да, что же я?  Ведь,
мои родные сейчас в темнице томятся!"
   Достал он поскорее свиристель, да и заиграл.
   Встрепенулась тут птица-лебедь, к нему  голову  повернула  и  молвит  тут
девичьим голосом:
   - Я то думала, что голоса всех птиц, которые живут на белом  свете  знаю.
Но, значит ошибалась - самого-то лучшего певца я еще и не видела. Кто ж  ты?
Кто может петь так чарующе, что сердце трепещет в груди?  Что  за  птица,  в
переливах которой слышится  мне  душа  человеческая?...  Может  ли  быть  то
колдун? Нет - я бы сразу почувствовала, будь тут зло. Кто ж ты, певец?
   Юноша укрытый стволом продолжал играть, а лебедица поплыла в его сторону.
   - Какой дивный голос! Не только на Земле, но, даже, и в звездных чертогах
не услышать такого!
   Вот подплыла она к самому берегу, вот вспорхнула на него, подошла к  тому
дереву, за которым крылся юноша - того-то ему и надо было.
   С самого начала, достал он из  укрытия  клетку,  открыл  ее  дно,  и  вот
теперь, когда подошла  лебедица,  быстро  схватил  клетку  да  и  накрыл  ею
прекрасную птицу.
   - Ну, прости ты меня Лунная танцовщица. - говорит. - Придется мне отнести
тебя к нашему правителю-колдуну, иначе он моих родных во темнице погубит.
   И тут лебедица, оставаясь такой же прекрасной, какой и была, обратилась в
деву в белом платье. Да всю бело-серебристую, словно свет Луны.
   Смотрит на нее юноша, чувствует - вновь былая  его  уверенность  пропала:
разве же можно нести в неволю к старому колдуну это прекрасное созданье?
   Она смотрит на него печальными своими очами, да так говорит:
   - Что ж, поймал ты меня. Было бы в сердце твоем зло - так почуяла бы,  не
подошла. Но теперь я схвачена! Ах, кабы мне было только  дозволено  еще  раз
пройтись по аллеям, того парка, что у берега  Лунного  моря,  да  под  сенью
дворца нашего батюшки. Коли бы  посидеть  у  фонтанов,  откуда  поднимаются,
струи света, проститься бы с сестрами... Но, ты меня не отпустишь,  а,  если
даже и отпустишь - я никогда уже не вернусь... Как жжет меня  первое  сияние
зори! Не вынести мне Солнечного света!
   - Я люблю тебя. - молвил тут юноша, ибо, действительно  он  полюбил  -  в
первый раз полюбил - а иной любви и не бывает - только первая.  -  Выполнишь
ли ты мою просьбу?
   - Ты любишь меня, о дитя Земных полей?..  Но  к  чему  эта  любовь,  если
остаток жизни я проведу в темнице?.. И что это за песня, о  который  ты  так
просишь?
   - Спой мне о том, как летаешь ты в поднебесье. Спой о  том,  что  говорят
лунные ветры, и как шумят приливы лунных морей. Спой мне,  как  журчит  свет
бьющий из дивных фонтанов. Спой мне, прошу тебя - спой.
   - Что ж... Я и сама вспомню, вздохну печально...

   У брега моря, я вздохну печально,
   Шепну: "Прощай навек, о матерь изначальна..."
   Шепну слова и их подхватит легкий ветерок,
   И унесет в словах печальный рок.
   И долго буду там стоять, в спокойной тишине,
   Внимать одной пылинок света, лунной глубине.
   И нежном переливом, древнего ветрила,
   За мною, запоет наш сад в котором древня сила.
   Я тихо преклоню колени пред тобой,
   О, - отчий дом, о море, о прибой!
   Пришла пора разлуки, пришла пора тоски,
   Прощайте Луны руки - дороги далеки!

   Вот закончилась песня, а юноша и не заметил, что все время ее  подыгрывал
деве на своей свиристели...