го душили:
   - Извините. Я пойду...
   Эта, неожиданно возникшая мучительная мысль давила его, в  самый  асфальт
вжимала, все-все давила в болотную трясину: "Да нужен я ей такой! Где-то год
носился, а теперь пробежал - вообразил себе невесть что!  Да  она,  ведь,  и
позабыла давно про меня!  Пробежал  какой-то  тощий  оборванец,  и  надеется
теперь на любовь! Дурак... Ну, теперь все кончено..."
   В глазах его стало темнеть, и он, вдруг, увидел пред собой фотографию  на
которой маленькая девочка склонилась над первым подснежником...
   Темно... как же темно вокруг... Он с трудом поднял  голову,  огляделся  и
обнаружил, что  сидит  в  избушке  сотрясаемой  ветром,  а  неподалеку  едва
угадывается во мраке контур старухи с перерезанными венами.
   И тогда Дима понял, что все бывшее от того мгновенья, как он  увидел  эту
фотография, и до встречи у фонтана: все мираж - ослепительная, по количеству
образов и чувств вспышка мозга.
   В космосе умирающая звезда взрывается так ярко, что свет от  того  взрыва
виден во всей галактике, а потом, взорвавшись, сбросив  в  этом  взрыве  все
силы - звезда затухает уже навсегда.
   - Лишь мираж, лишь виденье... -  шептал  Дима,  горько  усмехаясь,  а  из
темных глаз его выжигались жгучие слезы. - Но, если это виденье,  то  и  вся
остальная жизнь моя - тоже всего лишь виденье. Да - вся жизнь, с хожденьями,
со словами не значит теперь вовсе ничего. Все уходит, уходит безвозвратно...
Весь мир - все формы его - все мираж, все тленно... Все кажется пред смертью
мгновеньем. Быть может, я и правда облако, а все, что было -  лишь  бредовое
виденье? Может, я  просто,  пролетело  над  заводскими  трубами  и  на  меня
накоптила их ядовитая гарь?... А теперь я вырвусь... Куда, куда я вырвусь  -
кругом мрак.
   Покачиваясь, прошел он к мертвой старухе, повалился  на  колени  пред  ее
лицом, роняя слезы, зашептал:
   - Скоро и я буду там же, где нынче ты...
   Он  вглядывался  в   ее   испещренные   морщинами,   искаженные   долгими
страданьями,  обезображенные  болезнью  черты  и,  вдруг,  понял,  что   они
приближаются к нему:

   - Я понял - ты смерть,
   И мне от тебя не укрыться,
   И чувств и стихов круговерть,
   Не даст от тебя, ведьма старая, смыться!

   Лик все приближался, вот губы его раскрылись, вот сейчас  прикоснуться  к
его губам, заберут остаток жизни...
   - Нет, нет - я жить хочу... - зашептал Дима.
   Страшный лик заполнил все пространство, Дима  попытался  отдернуться,  да
было поздно - его коснулись губы...
   А у смерти оказались мягкие, теплые, ЖИВЫЕ губы.  От  них  тепло  окутало
Димино лицо, тело; сердце его часто и трепетно забилось.
   Долог был тот поцелуй, и Дима жаждал, чтобы он длился целую вечность.  Но
он, все же, оборвался.
   Лик Смерти отпрянул и тут Дима увидел, что глаза у Смерти теперь открыты.
   Ах, что за очи он увидел!
   Так, будто и не видел раньше ничего...
   Тут увидел он весь лик ее сразу: это была она - дева у  фонтана.  Дева  с
белыми власами, да с лицом озаренным.
   - Я умер? - прошептал он.
   - Нет, что ты - тебе просто стало плохо. - звонким голосом молвила.
   - Я так долго бежал к тебе. Год прошел со дня  первой  нашей  встречи.  С
того мгновенья - я так ждал...
   - Какой солнечный сегодня день. - молвила дева, помогла ему  усесться  на
скамеечку.
   Рядом звенел фонтан, уходили вдаль солнечные аллеи дивной красоты  парка,
а на скамейке, рядом с Девой сидели двое детишек, с сияющими лицами. По небу
двигались облачные горы; не было ни машин, ни города; только в отдалении, на
горе, высился мраморный замок, с той же стороны доносились и голоса моря.
   - Мы не виделись с тобою год? - удивилась Дева. - Но вы шли  по  дорожке,
взглянули на меня. И так ваши очи засияли, что я подумала, что  ослепну;  вы
вспыхнули так ярко, что на мгновенье потеряли сознание.
   - Значит, все, что было...  Да  -  это  было  лишь  мгновенное  кошмарное
виденье. - он взглянул на Деву и добавил. - ...Оно вовсе не  значит  ничего,
рядом с вами. Да, какая-то беготня; тленные, проходящие чувства... Нет я уже
не помню ничего - все разминулось... все распалось... А кто эти дети?
   - Это - мой маленький братик и сестра. А вот и "лис" с Томасом.
   Двое: рыженький пес-лисенок, и пепельный  котенок  выбежали  из  соцветья
трав.
   - Так что вам  привиделось?  -  спросила  Дева,  дотронувшись  прохладной
ладошкой до его лба.
   Дима попытался вспомнить, но уже не мог - просто какая-то вспышка.
   - Да нет - ничего не было. А вы прекрасны.
   - Спасибо.
   - Как вас зовут?
   - Я - Дева. А вы?
   Тут Дима понял, что никакой он ни "Дима", а ПОЭТ. Так он и назвался:
   - ПОЭТ. - потом продолжил. - Давайте пройдемся?
   Дева подала ему руку и, улыбаясь нежным солнечным поцелуем, пошли они  по
аллее, в сторону мраморного замка...
   Дима лежал на траве, смотрел на медленно проплывавшую  над  его  головой,
ловящую последние лучи уходящего светила, облачную гору.
   Где-то неподалеку, радостно залаял Джой, а  на  фоне  облака  облака-горы
пролетела бабочка с большими, украшенными красивым узором крыльями.
   По Диминой щеке катилась слеза, но, что было причиной той  слезы,  он  не
знал. Просто пришло чувство - пришло  на  мгновенье  -  какое-то  печальное,
безвозвратно ушедшее чувство. Что-то было, но, что он уже не мог вспомнить -
со стоном, рывком сел, схватил ручку, стремительно записал, разрывая бумагу:

   - Тому, что никогда я не увижу
   Тому, о чем не вспомню никогда,
   Тем песням, коих никогда я не услышу,
   Вот этих строчек маленьких чреда.

   Тому, что никогда не испытаю,
   И даже в вечность не помыслю, - никогда!
   Тем милым душам, коих не узнаю,
   Тому, что смоет вечности безбрежная вода.

   Всему тому, что промелькнет,
   Уйдет как миг, как призрак,
   И той ЛЮБВИ, что не найдет,
   Меня... Нахлынет МРАК.

   Не перечитывая написанного, он скомкал и отбросил в сторону тетрадь - все
написанное казалось  ничтожным  против  чувств  его.  А  потом  поднялся  и,
печально  улыбаясь  бордовому,   похожему   на   раскинувшийся   в   полнеба
стихотворный костер закату - пошел к своему дому.
   В это же самое время, за пятьдесят километров, за десять часов ходьбы  от
него, сидела в своем садике, любовалась на этот же  самый  закат  Катя.  Она
поглаживала мурлычущего Томаса, а по  щеке  ее,  по  светлой  ее,  озаренной
душевной силой щеке, катилась одинокая,  теплая,  как  подступающая  майская
ночь, слеза. Но она уже и не помнила, что ту слезу породило: нежный ли изгиб
облака, или же далекий, едва слышный и печальный клич птиц,  к  тому  облаку
летящих:
   - Лети с нами... лети с нами...
   Катя хотела бы взмыть, да у нее не было крыльев.
   Из дома позвал ласковый голос матери:
   - Катенька, ты что-то в саду засиделась. Иди-ка пить чай.

                                          КОНЕЦ